Кроме теоретического содержания философии можно говорить и о ее социальном бытии и организации, о сфере распространения ее идей в более широкой, чем профессиональная среде, об общественном резонансе и культурной значимости философствования.
В какие интеллектуальные сообщества организованы философы? Они объединены как в формальные группы, так и в неформальные группировки. Малыми формальными группами являются для профессиональных философов кафедры, тематика которых определяется структурой философских и гуманитарных факультетов. [56] Кафедральные сообщества конституируются всегда согласно предметности, объектности философского знания и практически никогда в соответствии с его дискурсивностью или парадигмальностью. Административно философия структурируется и преподается как философия языка, человека, общества, культуры, языка, религии, но в гораздо меньшей степени как метафизика и герменевтика, психоаналитика и феноменология.
Это обстоятельство, во-первых, не слишком адекватно отражает природу философского мышления, которое, как известно, не столько изучает свои объекты, сколько полагает их. Первичным, определяющим для философии является определенный дискурс, а его предметность оказывается чем-то производным, вариативным, зависимым от производящей его парадигмы мышления. Понятно, что социальное качество реальности, предметность социальной философии различны для Маркса, Франка, Фрейда или Бодрийяра, не предзаданы в качестве предпосылки социально-философского мышления.
Во-вторых, служебное и административное объединение философов общим предметом, но не стилем мышления, постоянно подпитывает стремление к неформальным, «клубным» объединениям. Еще в начале ХХ века Бердяев говорил о дуалистическом социальном бытии философии в России, о постоянном параллельном сосуществовании философии академической и неакадемической (сектантской). Гидравлический процесс вытеснения некоторых форм философствования в маргинальную среду художественных и гуманитарных социальных кругов происходит и ныне. Возможно, деление на некий официоз и некий андеграунд является извечной чертой социализации философского мышления.
Можно предположить, что одна из бед отечественного философа заключается в том, что он принадлежит скорее к национально-специфическому феномену «интеллигенции», чем к западно-европейскому или американскому типу интеллектуальной элиты. В чем заключается существенная разница между ними? Известным историческим фактом является то обстоятельство, что еще в ХIХ веке в России сложилась система дешевого, доступного высшего образования. В результате этого образованные люди оказались в массе своей людьми малообеспеченными. Из этого круга разночинцев и сложилась русская интеллигентная социальная среда. [57] Когда-то приехавший прочитать лекцию в послереволюционный Петроград Б. Рассел сделал такую запись в своем дневнике: «Меня встретили какие-то оборванцы интеллигентного вида». Думается, что имидж «оборванцев интеллигентного вида» присущ не только постреволюционной, но и постреформенной русской интеллигенции, вообще характеризует ее социальное лицо. И дело не только в том, что интеллигентская среда складывалась из представителей небогатых сословий, а еще и в том, что по мировоззрению своему она была носителем этики далеко не протестантской, а антибуржуазной, осуждающей богатство и идеализирующей бедность. Культом интеллигентной бедности и отличается, прежде всего, отечественный мыслитель от западного интеллектуала — человека вполне обеспеченного, представителя среднего и высшего среднего класса, занимающегося делом, которое приносит доход и выгоду.
Во-вторых, отечественная интеллигенция и западная интеллектуальная элита являются носителями различного рода знаний и идей. У россиян — это душа, дух, жизнь по совести и религиозность общественной мысли, сохранявшаяся дольше, чем в других странах. У западного интеллектуала — это практическое и прикладное знание, «know how», менеджмент, стратегии и технологии. Быть может, пора посокрушаться не столько о дефиците «светоносных опытов» мышления, сколько «опытов плодоносных», говоря языком Ф. Бекона. Посетовать не только о недостаточном финансировании академической, чистой, спекулятивной науки, о чем говорят часто и справедливо, но и о недостаточном развитии практически полезной мысли, в том числе и философской. Пафосно высокий идеал бессребнического интеллигентского образа жизни давно приземлен и саркастически занижен, скажем, в таких строчках Игоря Иртеньева: «Ноу смокинг, ноу фрак, даже хау ноу, у меня один пиджак, да и тот хреновый». Причем, материальная бедность жизни среднего интеллигента ставится в прямую зависимость от неутилитарности интенций его мышления.
Чем, в конечном счете, обязан массовый человек современных постиндустриальных обществ своей интеллектуальной элите, ее идеям и открытиям? Благосостоянием, техническим оснащением жизни, высоким уровнем технологий. Если не высоким уровнем культуры, то уж высоким уровнем цивилизации. А чем народная российская масса обязана русской интеллигенции? Революцией и [58] коррелятивной ей идеей «народного блага». И если в западных странах человек массы в плане цивилизованности жизни обязан интеллектуалам всем тем, что у него есть, то в обществе российском массовый человек обязан российским интеллектуалам всем тем, чего у него нет.
Кроме бедности, во-первых, и непрактичности своих идей, во-вторых, российский интеллигент отличается от западных своих коллег еще одной важной гранью своего социального лика. Представители современной интеллектуальной элиты — это люди состоявшиеся, успешные, известные, популярные. В России же, напротив, сложился своеобразный интеллигетский комплекс — гордость непризнанностью, несостоявшейся карьерой. Культ бедности дополнился культом неуспеха. Представители творческой интеллигенции порой прямо соревновались в том, сколько их книг было в свое время не опубликовано, сколько фильмов положено на полку, а не выпущено на экран. Конечно, таковы были трагические исторические обстоятельства культурного творчества, но не следует воспроизводить эти обстоятельства идеологически: «Быть знаменитым некрасиво».
Проблема заключается не просто в том, что культ неуспеха следовало бы сменить на идеологию успешности интеллектуального труда. Проблема состоит в том, что успех и признание как форма личного профессионального существования неразрывно связаны с социальной значимостью и влиятельностью мысли. Философы не правят государством, как хотелось бы Платону. Но они могли бы править умами, быть властителями дум, создавать общественное мнение. Для этого серьезные мыслители оказываются недостаточно известными, популярными, «раскрученными» фигурами. Карьеры, конечно, делаются, но внутри профессионального коммуникативного поля. В конкуренции различных профессиональных сообществ за публичное пространство философы не проявляют значительной активности. Зачастую о вопросах социально важных звучит мнение артистов, спортсменов, политиков, всех тех, кто так или иначе включен в технологии шоу бизнеса, в процессы театрализации современной общественной жизни. К их мнению прислушивается массовая публика, несмотря на его возможную поверхностность. Требования современного типа социального взаимодействия таковы, что профессиональный философ, как и любой «высоколобый интеллектуал», должен включаться в систему массовых коммуникаций.
[59]
Каждое общество содержит в себе специфические «социальные лифты», как называл их П. Сорокин, или способы интенсивной социализации. В век 6-ой статьи конституции, закреплявшей монополию партии на политическую власть в стране философ должен был быть партийным, а в век масс медийный интеллектуалу следует быть не партийным, а пропущенным через институты рекламы, презентации, промоушна. И если российская философская интеллигенция сумела в свое время стать политически конъюктурной, то, видимо, она сможет стать и рыночно, и масс медийно конъюктурной. Власть философа в обществе может иметь не политический, а символический характер: философ не только сам должен быть знаковой фигурой, но и иметь власть артикулировать операциональные системы ценностей. «Символическая власть, — сказал П. Бурдье, — есть вид перформативного дискурса». Если философ не будет осуществлять публичный перформативный дискурс и даже дискурсию, включаться в коммуникативные механизмы формирования рейтинга и популярности, его социальная роль будет ущербной и неполноценной. Ему останется только довольствоваться ролью человека-невидимки в пространстве социально зримого, знаково маркированного. Вообще визуализация и публичная презентация своего социального бытия является одной из существенных черт современной социальной жизни, пренебрегать которой нельзя без существенного ущерба своему статусу.
Чем отличается, как сказал Жан Жироду, французский роман от английского? Английский роман пишется для того, чтобы быть прочитанным; французский роман пишется для того, чтобы быть написанным. Перефразировав классика, можно продолжить: Чем отличается философская книга от философской монографии? Книга пишется для того, чтобы быть прочитанной, а монография — для того, чтобы быть написанной. Пока философское сочинение будет нужно только самому автору как необходимая ступень его карьеры, как нечто предъявляемое не широкой публике, а только узкому кругу коллег, проводящих профессиональные квалификационные экспертизы, до тех пор философ будет неприметной фигурой российского общества, а резонанс от его творчества будет незначительный. Собственно в этом и заключается различие современных российских и французских авторов-философов: отечественный философ [60] трудится над очередной монографией, а французский автор готовит к выходу в свет даже не просто книгу, а очередной бестселлер.
Отечественная философия позиционирует себя в топосе современной социальности, если уже не как политическую идеологию, то как науку, строго научную дисциплинарность и строгую дисциплину мышления. Отсюда и проистекает некая претензия на дискурсивно доминирующую роль аналитической (но не психоаналитической) ветви отечественной теоретической философии, которая практически оказывается наследницей марксистской традиции, конечно, не в политико-идеологическом смысле, а в плане базовой установки на научность философского мышления. Современная французская философия постмодерна, а ранее экзистенциализма, а еще ранее рационализма и просвещения, напротив, социально позиционирует себя как литература и публицистика, как текст философа-мыслителя, способный получить литературную премию за стиль, быть литературным событием в национальной культуре. В эпоху для России дореволюционную французская и русская философские традиции были вполне сопоставимы именно в плане весьма представительного места философской мысли в литературной и общественной сфере жизни. В этот период тексты известных философов, к примеру, князей по социальному происхождению — братьев Трубецких — можно было встретить в прессе, в периодической печати, а не только в специальных профессиональных изданиях.
Античная традиция ориентировала философию на процесс преподавания, диалогического обучения истине. Философия, конституирующая себя как социальный институт образования, — это то общее, что объединяет современную отечественную и древне греческую манеру философствования. Однако, идея пайдейи как воспитания личностных качеств мудреца и гражданина была неотделима от широкого социального контекста публичной жизни греческого полиса. Поэтому следование этой традиции в наше время подразумевает аналогичное акцентирование публичной значимости философии.
Добавить комментарий