Отречёмся от старого мира?

[36]

«Все проходит, даже старость», — гласит утешительная мудрость. Говоря о современности, эту мысль следует форсировать: старость мира уже прошла и наступила его непреходящая молодость. Трудно рассуждать о старости в современную эпоху, девальвирующую само это состояние, в эпоху американизма. Герой одного из романов Ремарка, попав в США еще во время второй мировой войны, делает следующее наблюдение: «Пошлые законы человеческого естества не принимаются здесь в расчет. Все обязаны быть молодыми. А если молодость ушла, ее возвращают искусственным путем» 1. Идея искусственной симуляции молодости предшествует бодрийяровскому концепту симулякра. Американизм — это вполне подходящий «лэйбл» для многих черт современной жизни. Причем, не все американское пришло из Америки, многое вполне местного европейского производства. Недаром, американское не так заражается всем европейским, как, наоборот, европейское заражается всем американским.

«Старое старо не от собственной старости, а оттого, что возникает новое и одной только своей новизной внезапно старит все предшествующее» 2. Вещи не могут состариться сами. Их старит модернизация. Постмодетнизация, напротив, создает симулятивную темпоральность обновления, омолаживания, актуализации.

Очевидно, что статичные общества медленных изменений наделяют авторитетом старость, опыт, традицию, прошлое. В обществах динамичных престижность — это атрибут молодости. Если философия духа как философия культуры создает дискурс существенности старости, то философия жизни порождает новый дискурс эссенциальности молодости. Сначала молодость трактуется как энергетический ресурс общества, как сила и здоровье социального организма, уподобляемого организму биологическому. Та инновация, на которой строит свои теоретические и практические стратегии Новое время, отождествляет молодое и новаторское с передовым и прогрессивным. Однако, политика ряда тоталитарных режимов ХХ века, как правило опиравшихся на организованную и милитаризованную молодежь как главную силу в строительстве нового мира, продемонстрировала сомнительность этого отождествления. Молодежная оппозиционность status quo со временем стала чаще интерпретироваться как девиантное, а не новаторское поведение.

В любом случае социально-философская традиция подчеркивает неинкорпорированность новых поколений в сложившийся социальный порядок, независимо от того, будет ли этот статус оценен как отрицательная девиантность или как положительная прогрессивность. «На языке социологии быть молодым означает стоять на краю общества, быть во многих отношениях аутсайдером» 3. Дискурс постмодернистский, в отличие от модернистского, отказался от идеи маргинальности молодого и инновационного. [37] Современность помещает новое и молодое в центр социального порядка, а не на его периферию.

В социальном мире последнего столетия произошло существенное изменение отношения человека к окружающим его вещам, т. е. произошел сдвиг от обладания вещами к их потреблению. Почему «лозунгом ХIХ века вполне могло бы быть: «Все старое прекрасно!»», а «лозунгом сегодняшнего дня поистине могли бы стать слова: «Все новое прекрасно!»» 4? В недалеком прошлом отношение человека к приобретенным вещам строилось как отношение собственности, владения, обладания. Отношение собственности как нечто длительное подразумевает бережное отношение к ней, долгое хранение, передачу в наследство следующим поколениям. Если с собственностью вынуждены расстаться, то она не выбрасывается, не обесценивается, а продается по возможности с прибылью и выгодой. Сегодня акцент перенесен на покупку и потребление вещи с её сохранения. Вещи приобретаются для того, чтобы избавляться от них со все возрастающей скоростью. Убыстрение скорости замены старой вещи ее последней моделью оказывается критерием ценности вещей и значимости социального статуса людей.

Старое теперь тематизируется как старомодное, а мода — как основной способ моделирования действительности. Происходит отказ от метафизики происхождения, предполагающей поиск истока, генезиса как идеальной сущности вещи, ее эйдоса, оригинала, идентичности. Современные вещи не имеют истории. Новая генеалогия в духе Ницше и Фуко «не ставит перед собой задачу показать, что прошлое всё еще здесь, благополучно живет в настоящем, втайне оживляя его» 5. Происхождение перестает совпадать с историческим прошлым. Креативным принципом реальности становится творческая инновация. Что, кстати, вполне соответствует этимологии англоязычного термина «original», в котором значение «творческий, производящий, креативный» одновременно коррелирует с еще двумя противоположными смыслами этого понятия — первоначальный, исконный, т.е. старый, и свежий, необычный, т. е. новый. Отныне происхождение не теогонично, а техногенно.

В геронтократическом обществе устанавливается культ старого, древнего, всяческих корней и их ренессансов, культ неувядающего бессмертия прошлого. В таком обществе нет ничего старого, тем более, устаревшего, т. к. в нем нет становления, а, следовательно, рождения нового. Все в нем трактуется как вечно живое, неувядающее, бессмертное, непреходящее. Живая традиция вообще не знает ни старого, ни нового, не ведает их различия. Оба эти понятия и их дифференциация рождаются одновременно. Их рождение есть продукт динамики истории, становления культуры. Проявление креативности, силы и жизненности духа философия культуры тематизирует как рождение нового стиля или новой моды. Мода моделирует свой век через стиль этого века как его формообразующее начало. ХVII век в этом смысле был периодом наиболее очевидного и глубокого единства стиля всех составляющих социального процесса и поэтому он представлял собой «всеобщее моделирование жизни, духа и внешнего облика по выкройке барокко» 6. Таким образом, мода, взятая как стиль, как рождение нового стиля, как история прерывности сменяющих друг друга стилей, есть процесс инновационный.

Век ХХ, аналогично веку ХVII, был веком моды. Все сферы жизни, всё вещественное и персоналистическое оказалось в радиусе ее действия. Мода — это самый глубокий и самый поверхностный феномен современности, ее базовый социальный институт. Однако, мода века ХХ в отличие от века ХVII конституировала себя не как становление стилей, инновация, рождение нового, а как игру со старым, как имитацию нового через комбинаторику прошлого. Мода сконцентрировала в себе игровой характер современного социального взаимодействия, она превратилась в стилистическую игру с прошлым, выдающим себя за актуальное и современное.

Если мода ХVII века в интерпретации Хейзинги моделирует социальную жизнь, [38] оказывается принципом ее становления, то мода ХХ века в интерпретации Бодрийяра скорее модулирует социальную жизнь, являясь только симуляцией обновления. Современная мода оперирует уже не моделями жизни, а модулями ее конструкции и деконструкции.

Современная эпоха, как и современная мода, соединяет в себе одновременно «нео» и «ретро». Она сложный продукт истории. Современное общество не есть общество, определяемое традицией, где существенная модернизация попросту отсутствует. Но современное общество не конституируется и одним только прогрессистским принципом движения вперед без оглядки на прошлое как морально устаревшее, ненужное, преодолеваемое, т. е. тем мировоззрением, которое одушевляло эпоху буржуазных революций. Современная эпоха уже знает разрыв между прежним и нынешним, уже ведает, что не старое рождает новое, а, наоборот, новое, появившись, старит прежнее, т. е. порождает старое, делает его таковым.

Современная мода революционна, но не в более позднем смысле революционности как бегства от прошлого и отряхивания его праха с ног, которые, видимо, топтали его. Современная мода ре-волюционна в буквальном и первоначальном смысле этого термина, обозначающего циклически возобновляющееся движение по кругу. Время прогресса линейно, а время современной моды циклично. Ибо она революционна только в том смысле, что она реверсивна, реализует принцип различия и повторения. Мода делает историю обратимой. «Революция» очень двусмысленное понятие. Оно может тематизироваться и как субверсия, т. е. ниспровержение, разрушение (таков политизированный жаргон), и как реверсия, т. е. попятность, возвращение к прежнему состоянию (такова этимология термина).

Традиция сохраняет, но не накапливает. Для того, чтобы осуществился накопительский, кумулятивно-производительный характер индустриального общества, необходимы изменения, образующие разрывы нового и старого. Необходимо продуцирование всё нового и нового, увеличивающее массив отходящего в прошлое и создающее возможность реверсивной игры с ним, предпосылку попятностей и возвратов. Не регрессивных возвращений в прошлое, а возвращений прошлого в настоящее, в его сиюминутную авангардность. Так память относит все свое содержание к прошлому, а мода все превращает и обращает в актуальное, значимое в настоящем.

Однажды запущенный механизм инновации, превратившийся в аксиологический императив эпохи, постоянно увеличивал свою скорость. В какой-то момент инновационный процесс превратился в изрядной степени в процесс иммитационный. Как и все остальные виды современного социального взаимодействия мода начинает оперировать симуляциями: симуляцией прошлого и симуляцией настоящего. Мода радикально двусмысленна, а все её порождения амбивалентны. Прошлое, реутилизованное модой, становится призрачным. Чистое прошлое как таковое, насыщенное обаянием истории, отменяется модой. Этим модификация стилей отличается от их музеификации. Музейным принципом является императив чистого прошлого, категорическим императивом моды — требование чистой актуальности. Темпоральность музея и темпоральность моды противоположны: музей сохраняет прошлое на его историческом месте, а мода проецирует его в настоящее. Мода создает эффект безначальной повторяемости всех вещей. Если все актуально и современно значимо, то прошлого как корней настоящего больше нет. Настоящее строится как самопроизводство, как собственная деконструкция.

Новизна моды также иллюзорна. Мода всегда работает с чем-то старым, деконструируя его в «новую» моду. Одно из последних направлений моды — vintage или мода на старые вещи — откровенно свидетельствует о ресурсах новых модных веяний. Причем, винтажированная вещь не обязательно является исторической или антикварной. Она может быть только что изготовленной. Затем ее искусственно старят, придают ей вид уже бывшей в употреблении.

Что представляет собой мир старых вещей: антиквариат или мусорную свалку? С точки [39] зрения историзма или музея, чем к более древнему прошлому относится вещь, тем она ценнее. С точки зрения прогресса или технологии, чем старее модель вещи, тем она девальвированнее. Прошлое как ценность — это антиквариат, прошлое как устаревшая модель серии — это свалка истории. Музей работает с антиквариатом, а мода работает с предметами и стилями, выброшенными на свалку истории. Для моды нет ничего такого, что нельзя было бы реутилизовать, заново запустить в оборот. Вещи умирают, но не необратимо. Они вечно возвращаются благодаря моде. Мода работает с умершим, реанимируя его. Она делает это иначе, чем это делает музей, хранящий традицию как таковую.