Традиции и новации как формы образования социального

[119]

В любом образовании очень многое возлагается на память, на процесс знания, хранения и воспроизводства традиции, на повторение прошлого. Совместимо ли это с инновационным характером современного типа социальности? Формулируя этот вопрос, мы сопрягаем два феномена — образование индивида и образование социального.

«Молодость Америки — это самая старая из ее традиций», — сказал однажды О. Уальд. Этот иронический афоризм акцентирует более общий вопрос: такой ли уж значимой оказалась тема прошлого для прошедшего века. В сфере социальной реальности формообразующим началом становится инновация, а не традиция. Происхождение перестает совпадать с историческим прошлым. Что фиксируется даже лингвистически: как в интерпретации понятия возможного современная мысль переносит акцент с потенциального на виртуальное, так и идея происхождения транскрибируется ныне скорее как креативность, чем как оригинальность. В русской версии понятия «оригинальный» очевиднейшим образом присутствует один из нескольких его смыслов — обозначение новизны, непохожести оригинального ни на что другое. При этом гораздо менее четко ощущается значение оригинального как созидающего, производящего. А смысл оригинального как корневого, как истока и первоначала практически совсем не осознается русской дискурсией. Тем не менее, в языках, связанных с латынью, скажем в английском, «оригинальный» — это происходящий от истоков, от прошлого. [120] Напротив, «креативный» — становящийся все более модным термин происхождения — означает происхождение от инновации, от актуального, созидание из ничего.

В социальной дискурсивности пассеизм традиционной метафизики сменяется футуризмом, проспективизмом философии жизни и экзистенциализма. Для последних прошлое не является кардинальной проблемой и, тем более, основной ценностью. Футуристичность парадигмы, созданной философией жизни, очевидна. Жизнь — это не поиск корней в прошлом, а непрерывное столкновение с будущим: «Жизнь — это деятельность, устремленная вперед, а прошлое и настоящее раскрываются потом, в связи с этим будущим. Жизнь — это… бытие, которое состоит не столько в том, что есть, сколько в том, что будет, стало быть, в том, чего еще нет» 1. Реальность жизни представляет собой жизненный порыв, волю к самоутверждению, энергетический вектор, направленный в будущее.

Аналогичное ничтожение прошлого, его неантизация проявляется и в экзистенциализме, особенно сартровском. Экзистенциальная свобода есть не что иное, как снятие власти прошлого, инерции биографии, превращение их в ничто и самоопределение из него. Если хайдеггеровский концепт бытия-к-смерти еще сохраняет оттенок предстояния, ассоциации смерти с будущим временем, то для Сартра смерть — это наше прошлое, полная захваченность им, отсутствие перспективы, проективности жизни. Только открытость человека в будущее есть нечто живое в нем, замкнутость в собственном прошлом есть состояние мертвое. Смерть в этом смысле есть прошлое, ад погруженности в него, а прошлое, соответственно, идентично мертвому.

Проблема прошлого тематизирована психоанализом как его фиксация и регрессия, а также некоторыми постмодернистскими версиями археологии и генеалогии, деконструирующими пассеизм метафизической философии истории, оперирующими гуссерлевскими и бергсонианскими идеями прошлого и памяти. Однако и этот исторический дискурс пронизан интенцией «превратить историю в противоположность памяти», «сделать из нее генеалогическое употребление, то есть употребление строго анти-платоновское» 2. Последний теоретический проект реконструкции прошлого основан на отрицании истории как сферы памяти, идентичности и истины, на опровержении идеи истории как реминисценции, как континуальности традиции и как постижении истины. Деконструкция прошлого резюмируется в тезисе Бодрийяра [121] о захваченности всей современной социальности механизмом моды и «её способностью переводить любые формы в состояние безначальной повторяемости» 3. Так безначальность становится основным принципом современности.

Принципиальная двусмысленность современности заключается в том, что, с одной стороны, ей присущ дух историзма, обращенность к прошлому, погруженность в традицию и наследие. Фуко видит в этом безусловное свидетельство упадка творческих сил, заката Европы, обозначившегося уже в ХIХ веке: «Великим эпохам не было свойственно ни подобное любопытство, ни столь глубокая почтительность, они не признавали предшественников: классицизм игнорировал Шекспира» 4. С другой стороны, стиль ретро осуществляется «всегда ценой отмены прошлого как такового» 5. Специфическая эстетика возобновления, вечного возвращения, конституирует циклическое время моды. Всякое прошлое, попавшее в сферу действия моды, превращается в актуальное, значимое в настоящем. Чистое прошлое аннулируется модой. Модификация стилей радикально отлична от их музеефикации. Темпоральность музея линейна, его принципом является императив чистого прошлого, сохраняемого на его историческом месте. Категорический императив моды — проецирование всех исторических стилей и форм в чистую актуальность. Если все содержание истории актуально и современно значимо, то прошлого как корней настоящего больше нет. Настоящее строится как самопроизводство, как собственная деконструкция.

Интерпретация современной моды как будто укладывается в формулировку «все новое — это хорошо забытое старое». Реанимация прошлого происходит под видом инновации. И все-таки данная формула может быть интерпретирована двояко.

Во-первых, в ней может быть усмотрен смысл, характеризующий традиционную социальность: всё уже было в прошлом, все возможности исчерпаны, нет ничего нового под солнцем, всё только повторяется, поэтому то, что кажется новым, на самом деле есть нечто старое, прошлое. Самое ценное, с этой точки зрения, это старое, прошлое, традиционное. Поэтому всякое новаторство притворяется историческим прошлым, выдает себя за традицию. Известно, скажем, что средневековые мыслители имели обыкновение приписывать свои сочинения почитаемым авторитетам прошлого, относить их к исторической традиции, что и породило проблему псевдоавторства — феномены Псевдо-Аристотеля, Псевдо-Дионисия и т. п.
[122]

Во-вторых, известная формула имеет еще и смысл, продуцируемый социальностью современной: прошлое, вернувшись, может повториться, только приняв вид нового, старое, прежнее может получить права гражданства, только обновившись, приняв форму новации. Самое ценное, с этой точки зрения, это новое. Поэтому традиционное прошлое симулирует свою новизну и современность. Осуществляется это посредством социального института моды, представляющего собой реутилизацию прошлого, его актуализацию, некий мгновенный перезапуск исторической традиции.

Как видим, одна из весьма репрезентативных версий тематизации прошлого современным интеллектуализмом заключается в его десакрализации. При этом концепт прошлого теряет основную часть своего смысла: прошлое перестает быть основной производительной силой. Превращение корней в ризому — это отмена идеи прошлого как корневища настоящего.

Однако налицо и другой вариант современной философии памяти, сохраняющий за прошлым его былое могущество. Почему настоящее проходит, а не длится вечно? Это фундаментальный вопрос для разгадки сущности времени. То, что заставляет настоящее проходить должно быть определено как обоснование времени. Обоснованием времени является память, вводящая в сознание первичное различие «до» и «после». Любая память имеет дело с присутствием прошлого в настоящем, однако, в соответствии с гуссерлевской терминологией, мы должны различать два вида памяти: удержание и воспроизведение. Память-удержание представляет собой сжатие, спрессовывание прошедших моментов в рамках длящегося настоящего. Это то, что обеспечивает наличие некоторой длительности настоящего времени, то, что позволяет нам считать удары отбивающих время часов: «раз, два, три, четыре…», а не «раз, раз, раз, раз…». Память-воспроизведение обеспечивает возможность повторения, репрезентации и узнавания прошлого в настоящем, это и есть воспоминание. Тема массового повторения, репродуцирования, клонирования, тиражирования весьма актуальна для современной социальной мысли. В ней осмысляется не страсть к повторению удовольствия, а страсть к удовольствию от повторения. Повторение тематизируется как память, а память — как основной вид эротизма, страсть припоминания.

Повторение прошлого в настоящем не является простой его репрезентацией. Ноуменом воспоминания является повторение такого виртуального объекта, как чистое прошлое, который всегда оказывается синтезом памяти и забвения, которому всегда недостает какой-то части самого себя, невоспроизводимо утерянной в сфере невозвратимого прошлого. Причем «утрата или забвение не являются здесь определениями, [123] которые следует преодолеть: они, напротив, означают объективную природу того, что находится в глубине забвения как утраченное» 6. Воспоминание не просто отсылает нас от актуального настоящего к прошедшим настоящим. Так, в воспоминаниях Пруста Комбрэ возникает в его непрожитом великолепии как чистое прошлое, т. е. прошлое, никогда не бывшее настоящим. Банальная логика здравого смысла гласит: в воспоминании всегда дано меньше, чем было пережито в прошедшем на самом деле. Философский платонизм утверждает: воспоминание всегда содержит в себе больше, чем было в прошедшем настоящем, больше, чем могло бы быть в действительности. Именно чистое прошлое радикально отлично от всякого настоящего, даже прошедшего настоящего.

К воспоминанию о прошедшем настоящем всегда примешивается облик чистого прошлого как некого образца. В этом и заключается секрет ностальгического и эротического характера памяти. Чистое прошлое вездесуще, оно — опосредствующее звено между актуальным и прошедшим настоящими, оно делает их присутствие друг в друге возможным. Ибо все они репрезентируют чистое прошлое как некий мифологический прообраз.

Чистое прошлое не относится к прошедшим настоящим. Такое прошлое образуется не после того, как оно было настоящим и не потому, что наступило новое настоящее, а прежнее прошло. Чистое прошлое никогда не после, а всегда до всякого настоящего и будущего. В этом и заключается сформулированный Делёзом парадокс предсуществования: чистый элемент прошлого вообще предсуществует настоящему, которое проходит. Он и есть то, что делает настоящее преходящим. Самым существенным видом памяти оказывается воспоминание о том, чего не было. К чистому прошлому мы всё время возвращаемся памятью, без него невозможно ни одно представление, узнавание, идентификация, понимание. Но чистое прошлое недостижимо, в него нельзя попасть снова по той простой причине, что мы в нем никогда не были.

Традиция, в отличие от памяти, работает с историческим прошлым, с прошлым когда-то бывшего, с прошедшим настоящим. Традиция не дает прошлому пройти, она стирает грань между прошлым и настоящим, она хранит присутствие реального прошлого в длящемся настоящем. Чистое прошлое памяти, а не традиции, должно быть квалифицировано как мифическое, а не историческое прошлое, ведь его чистота состоит в свободе от существования. «Далеко не будучи измерением времени, оно — синтез всего времени целиком, а настоящее и будущее — [124] лишь его измерения» 7. Именно прошлое, никогда не бывшее настоящим, представляет собой a priori любого времени, играющее роль его обоснования.

Таким образом, существуют различные формы конституирования времени. Для Августина прошлое и будущее оказывались измерениями настоящего, и речь шла у него о настоящем прошлых, настоящем настоящих и настоящем будущих предметов. Для Делёза конституирующим время элементом оказывается не настоящее, а чистое прошлое, прошедшее и актуальное настоящее при этом обращаются в два асимметричных элемента этого прошлого в-себе. Это означает, что актуальное настоящее является не столько памятью о прошедших настоящих, сколько все они — и актуальное, и прошедшие настоящие — оказываются неполным, а потому всё время возобновляющимся воспоминанием, отражением чистого прошлого. Что и заставляет время течь, проходить.

Феномен знания-памяти тематизирован философией двояко: это миф врожденного (мгновенность декартовского cogito) и миф припоминания (платоновский анамнезис). Платоновское противопоставление врожденного припоминанию проводит различие между абстрактным знанием и реальным процессом познания, предполагающим в сознании темпоральное различие «до» и «после». Введение времени в мышление необходимо для обоснования мысли, поскольку, если знание еще может быть памятью о прошлом, то мышление никак не может быть сведено к припоминанию или к репрезентации сущности. Мышление есть некий креативный процесс, простирающийся в интервале между уже сформулированным вопросом некой проблемной ситуации и еще не найденным ответом, разрешением задачи.

И знание-память, и знание-мышление суть синтезы времени, однако совершенно различные. И тот и другой синтез времени представляет собой форму повторения. Момент повторения, репродукции содержится во всем: в истории, в творчестве, в памяти, в мышлении, в образовании. Недаром сказано: повторение — мать учения. Повторение это и источник различия. Любое повторение продуцирует различия и уже поэтому оказывается связанным с инновацией, а не только с репродукцией традиции прошлого в настоящем. Однако различие может сводится к чисто нумерическому, временному различию «до» и «после» при повторении подобного, осуществляющемуся по принципу: «эх, раз, да еще раз, да еще много-много раз». Повторение привычки или памяти есть определенное конституирование различенности во времени, при котором прошлое и настоящее взаимно повторяются друг в друге. [125] Современные философские перцепции ницшеанского концепта вечного возвращения противопоставляют повторение привычки или памяти как повторение подобного — повторению метаморфозы как повторению совершенно отличного. Подлинное повторение оказывается здесь выработкой нового, истинным творчеством. Остальные повторения комичны, фарсовы. Мы ошибаемся, говорил Заратустра, когда превращаем вечное возвращение в старую песню. Никакие старые песни о главном сами по себе еще не образуют культуру, ценности, мышление.

Вечное возвращение как феномен циклически повторяющегося во времени освобождает от власти одинакового и подобного. Вечное повторение новизны будущего создает совершенно иной порядок времени, при котором «настоящее является лишь актером, автором, агентом действия, обреченным на то, чтобы стушевываться; прошлое же становится лишь условием, действующим заочно. Синтез времени устанавливает здесь настоящее, которое утверждает одновременно необусловленный характер произведения и его независимость от автора или актера» 8. Таким образом, происходит отмена прошлого и настоящего наступившим будущим. Взгляд на исторический процесс меняется. Речь идет не о том, что прошлое и настоящее как предпосылки задают и производят будущее, а о том, что творение нового производит прошлое как прошедшее, т.е. нечто при-ходящее обращает все остальное в пре-ходящее во времени. Всякая метаморфоза, о которой сказано: «порвалась связь времен», — это важнейший момент времени. О прошлом уместно сказать, что его повторения различаются, о будущем — что различия вечно повторяются, т. е. новое творится снова и снова.

Суть нового синтеза времени, в котором конституирующим его измерением оказывается будущее и его вечное повторение, заключается в том, что такое повторение не возвращает ни условий, ни агента социального действия. Ход исторического времени «возвращает лишь плебея, человека без имени» 9, а не героя, человека действий, творческих актов и, следовательно, метаморфоз. Поэтому главной задачей человеческого существования оказывается творчество, а не ученичество. Главное — не повторяться буквально, ибо подлинно повторяется в вечном возвращении только неповторимое.