Англичане, французы, испанцы

• Введение
• 1
• II
• Глава 1. Действие человека действия

Введение

1

С первого взгляда на повседневную жизнь этих трех народов возникает впечатление единства — очевидного и вместе с тех поверхностного, — в основе которого лежит общность системы идей и обычаев, свойственных всем народам белой расы, по крайней мере, в рамках европейской цивилизации. Однако если от поверхностного слоя сознательно выражаемых идей погрузиться в мир подсознания, инстинктов и склонностей, мы обнаружим три существенно различающихся подхода к жизни, определяющих естественные и спонтанные реакции этих народов. Подобные реакции проистекают из определенных характерных импульсов, которые, в свою очередь, проявляются в сложной, уникальной для каждого из этих трех народов психологической сущности, соединяющей в себе идею-чувство-силу. Этот комплекс и задает стандарт поведения каждого народа, является ключом к его эмоциональной жизни и выступает источником теоретических построений.

Вот эти три системы:
Для англичанина — fair play 1,

для француза — le droit,

для испанца — el honor.

Сразу отметим, что все эти три слова, представляющие собой три системы отношения к жизни, непереводимы в полной мере на другие языки. Так, fair play не имеет удовлетворительного эквивалента ни во французском, ни в испанском языках. Англичане переводят le droit термином law 2, что лишь отчасти разрешает проблему. В испанском языке есть слово derecho, которое более или менее передает в юридических текстах идею le droit, как ее трактуют на юридических факультетах. Однако витальный le droit тех французов, которые никогда в жизни не изучали право, Испании не известен. Средний испанец вряд ли даже сможет различить слова derecho и obligacion 3. Что же касается el honor , то смысл этого слова еще труднее передать в современных французском и английском языках, даже при помощи тех терминов, которые физически применяются в тех же самых ситуациях. Английский термин honour и французский honneur радикальным образом отличаются от испанского «el honor», в особенности когда они сочетаются с такими эпитетами, как «испанский» или «кастильский».

Как и следовало ожидать, эти три слова не могут быть удовлетворительным образом переведены на другие языки, поскольку передают не абстрактные идеи, а психологические сущности, интуитивно столь же ясные и определенные, как слова «лошадь», «береза» и «галенит» (свинцовый блеск).

Fair play — это спортивный термин. Подчеркнем, что спорт сам по себе — чистое действие как таковое. Fair play означает прекрасную приспособленность игрока к игре в целом. Она регулирует отношения игрока как со своими партнерами по команде, так и с противником. Это уже подлинная мудрость. Стремление поддерживать хорошие отношения с союзником — вполне разумно. Но мудрость есть нечто большее, чем разум. Это видение целого, интуиция мира как одной общей игры, а противостояния соперников в игре — как формы сотрудничества. Fair play предполагает забвение индивидом самого себя перед лицом команды, и команды — перед лицом игры. Однако такое забвение еще не означает полного упразднения. Отнюдь. Оно создает еще более полные условия, обеспечивающие эффективность деятельности индивида, поскольку его действия теперь соотносятся с действиями остальных игроков так, что образуют совершенную систему взаимодействия. Это интуитивное и непрерывное чувство баланса между индивидуальным и общим и составляет подлинную сущность fair play.

Fair play невозможно вместить в рамки каких-то определенных формул. Она парит, подобно живому духу, над всеми установлениями. Неуловимая, но при этом достаточно определенная; гибкая и податливая, но при этом требовательная и придирчивая, — она соответствует подвижным формам жизни столь же полно, как перчатка соответствует руке. Будучи живым духом, она проявляет себя в конкретных действиях. Она неотделима от действия и не может быть определена вне него. Это способ действия. В самом деле, fair play — это и есть само действие.

Le droi  — это идея. Это решение, к которому приходит рассчитывающий Ум в ходе размышлений над проблемой соотношения индивидуального и общего. Le droit — это геометрическая линия, отмечающая на карте интеллекта границы индивидуальных свобод. Если fair play в каждый момент подстраивает себя под действие эмпирическим образом, то le droit предварительно набрасывает схематические правила, в рамки которых стремится ввести деятельность. Если fair play существует одновременно с действием, то le droit действие опережает. В отличие от fair play, le droit не может считаться спонтанным и вечно обновляющимся сочетанием рассудка и природы, но является такой системой, где природа подчинена рассудку. Если fair play сочетает в себе объект и субъект в едином акте, а деятельность, в свою очередь, не является ни субъективной, ни объективной по отдельности, но есть то и другое одновременно, le droit отстраненно объективен. Его ответ на все треволнения жизни таков - интеллект непогрешим. Le droit — это интеллект.

По поводу el honor как психологического типа существует множество разного рода предвзятых и ошибочных мнений. Попробуем выйти за рамки общепринятых мнений и попытаемся получше понять связанные с ним факты повседневной жизни. Начнем с нескольких текстов, и в особенности с трех таких текстов, которые представляются наиболее прозрачными в этом отношении. Во-первых, это катрен, который в энергичных и властных тонах изрекает знаменитый «Саламейский алькальд», чье имя обессмертил Кальдерон:

(Королю мы обязаны нашей жизнью и судьбой, но el honor — это вотчина души, а душа принадлежит одному лишь Богу).

Второй текст касается знаменитого эпизода из жизни легендарного героя Испании. Сид, находящийся в изгнании, нуждается в деньгах. Он занимает деньги у двух евреев из Бургоса, оставляя им в качестве залога два сундука, наполненных песком. Своих кредиторов же он уверяет, что сундуки полны золота. Добившись возвращения славы и богатства, он возвращает деньги, сопроводив их трогательным объяснением:

Наш третий текст — забавный «романс», или баллада, о графе Леоском. Придворные дамы и кавалеры коротают время в покоях и галереях дворца Ройял Палас. С верхней галереи они могут видеть клетку с четырьмя свирепыми африканскими львами. Донна Анна роняет перчатку в клетку, чтобы проверить отвагу кавалеров. Граф Леонский входит в клетку и достает перчатку, но, прежде чем вернуть ее хозяйке, он ударяет перчаткой по лицу донне Анны со словами: «Возьмите это и впредь из-за простой перчатки не испытывайте el honor стольких благородных людей. А если кто-либо не одобряет то, что я совершил, пусть выйдет вперед, в круг el honor и защищает свое мнение, как того требуют законы рыцарства».

Эти три примера демонстрируют нам el honor в его реальном проявлении. Зачастую же под именем «испанской чести» люди имеют в виду нечто совершенно иное — нечто выспреннее и велеречивое. Давайте обратимся к реальным жизненным фактам — таким, которые нельзя не замечать, когда мы говорим об Испании. Такие черты явственно проступают в эпизоде с Сидом, утилитарный характер которого совершенно очевиден. Но, пожалуй, еще более поучительна баллада о графе Леонском, поскольку она показывает нам рыцаря, известного своей храбростью, бросающего упрек даме, которая как игрушкой забавлялась el honor окружающих ее кавалеров и своей собственной. Необходимо подчеркнуть исключительно разумный и практичный характер el honor, поскольку под влиянием образа Дон Кихота (по всей вероятности, не слишком верно понятого) el honor часто понимают как своего рода экстравагантный идеализм, не имеющий никакого практического значения.

El honor — это установление некоего субъективного закона поверх всех законов объективных, будь то спонтанные и естественные законы (fair play), или рассчитанные и рассудочные (droit). Этот субъективный закон представляет собой некий императив, который благородный человек ощущает в себе и который явственно говорит, что он должен делать в каждом случае. Однако такое абсолютное освобождение от всех социальных законов может быть оправдано лишь тогда, когда мы имеем дело с благородным человеком, т.е. с тем, кто не попытается извлечь из этой свободы никаких недостойных выгод. В качестве же залога благородный человек может предложить лишь собственную кровь. Пределом свободы является сама его жизнь — за поступки отвечает «честной булат».

И мы видим примеры такого образа жизни. Сид оставляет в качестве залога по займу два сундука с песком, но делает это лишь для того, чтобы иметь возможность отправиться на битву. Подлинным же залогом является не песок, а «золото душевной прямоты и правдивости». Это «золото» потому, что это душевная прямота Сида, человека благородного. Граф Леонский ощущает себя в достаточной мере свободным, чтобы совершить неслыханный поступок — ударить женщину. Однако он только что вышел из клетки со львами и готов кровью подтвердить тот приговор, который вынес женщине, слишком легкомысленно игравшей el honor.

Это потому, что, как красноречиво выразился Саламейский алькальд, el honor — вотчина души, а душа принадлежит одному лишь Богу. Король, т.е. общество, группа — не имеют прав на нашу душу, а тем самым и на нашу честь. В любой ситуации душа остается свободной, непосредственно восходя к Богу и соответствующим образом поступая. Общество здесь уступает первенство индивиду, оставляя за собой право судить его поступки a posteriori. Индивид же рискует своей жизнью (физической или, в случае бесчестного человека — моральной жизнью).

Как мы видим, fair play совпадает с действием; le droit - предшествует ему, а el honor — идет за ним вслед. Для англичанина правило и действие — одно и то же, для француза — действие подчиняется правилу, а для испанца — правило подчиняется действию. Природа выступает союзником интеллекта для англичанина, преклоняется перед интеллектом для француза и одерживает над ним верх для испанца. El honor таким образом оказывается чем-то субъективным, невыразимым. El honor — это страсть.

Итак, ряд fair play — droit — honor выводит нас на другой ряд: действие — интеллект — страсть. Конечно, было бы совершеннейшим ребячеством утверждать, что каждый представитель одного из этих трех народов полностью лишен остальных двух третей способностей души, присущих человеку. Наша гипотеза утверждает лишь одно — психологический центр тяжести каждого из этих трех народов располагается соответственно:
для англичанина — в телесной воле;

для француза — в интеллекте;

для испанца — в душе;

а потому естественная реакция на обстоятельства жизни для представителей этих народов состоит:
для англичанина — в действии;

для француза — в мысли;

для испанца — в страсти.

II

Любое состояние души — активное или пассивное, — в котором может находиться человек, имеет сложную природу. Если его проанализировать, то мы обнаружим три вида тенденций. Во-первых, это тенденция, ассоциирующаяся с идеей механической силы, которую мы понимаем как борьбу между принципом силы, исходящим от нас, и принципом сопротивления, исходящим от внешнего мира. Во-вторых, это тенденция, ассоциирующаяся с идеей видения, которую мы понимаем как внимательное наблюдение за миром с намерением объединить все его части друг с другом и с нами самими в одно гармоничное целое. В-третьих, тенденция, ассоциирующаяся с идеей единения, которую мы понимаем как ассимиляцию жизни нашим собственным бытием, циркуляцией жизненного потока внутри нашего собственного бытия. Первую тенденцию мы называем волей, вторую — интеллектом, третью — страстью.

Однако не следует воспринимать этот анализ буквально. Было бы слишком смелым пытаться поделить реку жизни на отдельные участки, которые мы назвали состояниями. Но даже если бы у нас была такая возможность, было бы совершенно безрассудным подвергать расщеплению само состояние на том основании, что составляющие его отдельные аспекты соединены волей, интеллектом или душой. Вне всякого сомнения, однако, сложность состояний человека может быть лучше понята, если разделить их на элементы, принадлежащие каждому из трех типов тенденций, в которых проявляет себя наша витальность. Более того, существуют крайние случаи, когда тот или иной из этих трех типов тенденций доминирует. Мы существуем перед лицом действия, мысли или в момент страсти. Однако можно продолжить это различение между тенденциями и состояниями дальше. Мы можем обсуждать, с одной стороны, ряд тенденций — волю, интеллект, страсть — и, с другой стороны, ряд состояний — действие, мысль и момент страсти. Каждый из элементов первого ряда порождает соответствующий элемент второго ряда. Это наблюдение позволяет нам проникать глубже во внутреннюю конституцию состояния. Человек действует, испытывая страсть. Этот состояние может быть результатом действия (порождающий фактор), вызывающим страсть (результирующий фактор). Или же, наоборот, страсть (порождающий фактор) может быть причиной действия (результирующий фактор). Вот состояние, которое аналитическим образом можно разложить на мысль и действие. Возможно, что действие стимулирует мысль, но возможно, что и мысль провоцирует действие. Аналогичное замечание можно сделать также по поводу состояния, состоящего из смешения мысли и страсти. И здесь возможны два разных пути объяснения, в зависимости от того, какой из элементов является порождающим.

Нормальные психологические типы, т.е. такие, в которых все три тенденции сбалансированы совершенным образом, достаточно редки. Обычно распространены типы, в которых одна из тенденций доминирует. В таких типах доминирующая тенденция становится и порождающим элементом для большинства состояний. Этот фактор составляет своего рода психологический «ключ», задающий общий тон жизненной симфонии каждого индивида. Для одних людей таким жизненным ключом является действие, для других — мысль, для третьих — страсть. Конечно, ключ, или тон индивидуальной жизни следует отличать от реальной субстанции последней. Дарования, присущие двум другим тенденциям, вполне сопоставимы с жизнью, прожитой в ключе одной из них. Так, Кромвель, несомненно, обладал высоким интеллектом и страстностью, хотя вел жизнь человека действия. Вольтер же вел далеко не пассивный образ жизни и хорошо знал, что такое страсть, однако свою жизнь он прожил в ключе мысли. Св. Тереза, одна из самых активных и интеллигентных женщин на свете, являет собой прекрасный образец жизни, прожитой в ключе страсти.

Здесь мы находимся в сфере естественных и спонтанных тенденций, не зависящих от каких бы то ни было мнений и стандартов. Эти изначальные манифестации природы не подпадают ни под какое суждение, будь то моральное, интеллектуальное или эстетическое. Каждый тип подчиняется своей специфической тенденции, полностью игнорируя действительность, с той же слепой фатальностью, с какой капли дождя подчиняются закону гравитации, тигр подчиняется закону сильнейшего, а роза — закону красоты. Каждый из нас является человеком действия, мысли или страсти, подобно тому, как каждый имеет темные волосы, небольшой рот или орлиный нос. Это не вопрос сознательного выбора, но идиосинкразии, которая заключает в себе столько же дарований, сколько и ограничений. Задаваемая Природой тенденция становится подлинным законом определяемого ею психологического типа.

Из этого следует, что каждый психологический тип подчиняет все воплощенному в нем закону. Человек действия впрягает в колесницу действий свои интеллект и сердце, человек мысли питает интеллект, как пищей, поступками и страстями, человек страсти сжигает в своей огненной душе действия и мысли. И в каждом случае тот или иной тип подчиняется соответствующей тенденции абсолютно бескорыстно. Действие для одного, мысль для другого, страсть для третьего, — все это и есть их жизнь. А жизнь — это огонь, в котором мы сгораем, не преследуя никакой определенной цели, просто ради самого процесса горения.

Если лежащая в основе данного исследования гипотеза верна, каждый из этих европейских народов должен относиться более-менее определенно к одному из названных выше типов. Доминирующей тенденцией у англичан должна быть воля, у французов — мысль и страсть — у испанцев. Более того, у каждого из народов можно наблюдать действие, мысль и страсть в качестве результирующих состояний. Это заключение ведет нас к следующей таблице:

Сальвадор Мадариага. Англичане, французы, испанцы.

Публикуется впервые

Глава 1. Действие человека действия

В действии человек действия находится в своей стихии. Согласно нашей гипотезе, лучше всех себя в этой ситуации должен проявить англичанин. И это действительно так. Англичане превосходят остальные народы во всех аспектах действия, индивидуального или коллективного.

Превосходство англичанина в сфере действия общеизвестно. Обычно это объясняют получаемым им образованием. Но кто иной может дать англичанину такое образование, кроме другого англичанина же? Не английское образование позволяет понять англичанина, но, напротив, англичанин позволяет объяснить английское образование, а потому давайте обратимся к самому англичанину. Совершенно очевидно, что все в нем указывает на действие. Основное его занятие в жизни состоит в том, чтобы находиться в полном распоряжении собственной воли в тот момент, когда она должна быть приложена к миру. Именно из этой позиции англичанин себя организовывает, дисциплинирует и контролирует. Самоконтроль — существенный и необходимый момент действия. Этот момент может проявляться в философии или в этике, но прежде всего он реализуется как инстинктивная и эмпирическая тенденция, естественное развитие человеческого типа, предназначенного к действию.

Человек — это микрокосм, в значительной степени менее унифицированный, чем может это внушить нам внешний облик его физического тела. При столкновении с реальностью часто оказывается, что за видимым единообразием природы человека скрывается исключительное разнообразие. Подобное многообразие проявляет себя тем, что нарушает цели, которыми руководствуется воля, ослабляет силу действия и провоцирует внутренний мятеж против принятых решений. Это те самые случаи, когда человек становится подобен простолюдинам, оказавшимся под руководством слабого правительства. Англичанин принимает меры к тому, чтобы Правительство его бытия было прочно установлено. Самоконтроль есть не что иное, как своеобразный метод эхолокации индивидуального Правительства. Коль скоро самоконтроль занимает у англичанина центральное место, это вскрывает его преимущественную склонность к действию.

Аналогичная тенденция лежит в основании английского эмпиризма, поскольку человек действия должен находиться в постоянном контакте с опытом. Мышление предполагает отстранение от предмета мысли, определенную дистанцию, которая позволяет нам концентрироваться на идеях вещей, а не на самих вещах. Опыт же, напротив, — это поток жизни, омывающей нас каждую минуту. В этом потоке англичанин плывет с таким же удовольствием, с каким он купается в прохладных водах рек или озер Англии. Эмпиризм представляет собой ежесекундно возникающую и неразрывную смесь мысли и действия, или, точнее, смесь каждого мгновения действия с минимальным количеством мысли, необходимым для достижения результата. Эта черта английского характера объясняет нелюбовь англичан к теориям и всему тому, что не имеет непосредственного отношения к действию. Отсюда два следствия. Первое следствие - это та черта английского характера, которую принимают за недостаток логики и ставят ее в вину англичанам. Они же, напротив, гордятся этим обстоятельством. На самом же деле логика столь же значима для англичан, как и для всех остальных людей. Да и как может быть иначе? Ей подчинено любое действие даже у англичанина, т.е. действие как таковое. В каждом человеческом действии должны содержаться все три элемента человеческой витальности — воля, мысль, и страсть. А поскольку оно содержит в себе мысль, то содержит и логику.

Но алогичность англичанина (необходимый в данном случае неологизм, более точный, нежели иллогичность) означает, что от одного действия к другому основание мысли у англичанина может меняться. Почему? Просто потому, что у него мысль подчинена действию, так что, когда меняется направление воли, мысль оказывается привязана к ней и следует за всеми ее изгибами, поскольку таким образом сохраняется непрерывность воли. Это происходит потому (и в этом одна из типичных черт человека действия), что линия его поведения извилиста: ведь топографии действия, как и самой физической природе, чужды прямые линии. В каждый момент времени человек действия инстинктивно ищет и находит линию наименьшего сопротивления, избегает столкновения с обстоятельствами и приспосабливается к ним, отсюда и непрерывный и извилистый ритм действия.

Второе следствие нелюбви англичан к теоретической мысли можно усмотреть в утилитаризме. Что такое утилитаризм? Этот вопрос, конечно же, поднимается здесь не из абстрактных соображений, но в его непосредственной связи с обсуждаемой проблемой. Мы имеем дело с утилитаризмом не как с философской доктриной, но как с внутренней и «невинной» чертой психологии англичанина, которая проявляет себя различными путями, в том числе и в виде утилитаристской философии.

Понятый таким образом, утилитаризм представляет собой склонность добиваться от каждого момента жизни позитивных плодов в действии. Эта черта английской психологии часто подвергалась неверной интерпретации, а потому важно подчеркнуть различие между утилитаризмом и эгоизмом. Эти две позиции объединены случайными и привходящими обстоятельствами, так что утилитаризм вполне совместим с определенным бескорыстием. Бизнесмен, жертвующий больнице определенную сумму денег на условии, что они должны быть использованы с максимальной эффективностью в отношении поставленной цели, является одновременно и утилитарным, и бескорыстным человеком. Реальный утилитаризм — это тенденция, совершенно отличная от эгоизма. Последний нацелен на удовольствие, тогда как утилитаризм ориентирован на результат. Утилитаризм — это ни что иное, как инстинкт, требующий, чтобы любое действие было плодотворным. А далее, если человек действия настроен альтруистически, он добавляет: «для ближнего», а если он эгоист, то — «для меня самого».

Как мы уже видели ранее, специфическая функция каждого из этих трех типов бескорыстна. Действие бескорыстно для человека действия. Мысль и страсть, как мы вскоре убедимся, таковыми не являются, поскольку подчинены действию. И если речь идет именно о действии, тенденция требовать результатов в терминах действия от любой формы жизни — мысли или страсти, — которая составляет утилитаризм человека действия, свойственна именно и прежде всего англичанину.

А потому упомянутые выше недоразумения принимают за подлинную природу утилитаризма. Поскольку действие обладает непосредственным, осязаемым и материальным характером, может показаться, что тенденция добиваться результатов в терминах действия заражена эгоизмом, своего рода материализмом и недальновидностью. И в самом деле, именно эти недостатки чаще всего приписывают англичанам. Впрочем, нельзя сказать, чтобы подобные недостатки были им абсолютно чужды. Собственно же утилитаризм вовсе не обязательно их предполагает, хотя и создает для этого благоприятную почву. С одной стороны, мы имеем определенные психологические отношения между двумя наборами черт, а с другой — сравнительно частое совпадение этих двух типов черт у отдельных представителей английского народа. Именно этим двойным фактом объясняется слишком частое смешение недальновидности, материализма и эгоизма, которые могут быть случайными недостатками отдельных англичан, и врожденной для англичанина как человека действия утилитарной тенденции, сопоставимой с самыми яркими примерами щедрого бескорыстия.

В этом смысле психологию англичанина может было бы назвать «материалистической», поскольку именно такой род материализма сопутствует тенденции к действию. Подобно тому, как рычаг не может обойтись без точки опоры, так и действие нуждается в осязаемом и материальном объекте, к которому прикладывается сила. Эта тенденция к действию заставляет тем самым англичанина концентрироваться на материи, на существе дела. Если англичанин говорит «that does not matter», это на самом деле означает — «не важно, не существенно». «Нематериальное» [как противоположное материи, matter — существу дела], — и есть несущественное, то, что не представляет интереса 4.

У англичанина всегда присутствует ярко выраженная склонность к крепким, массивным, тяжелым вещам. Инстинктивно он движется к миру сил и масс. Нет сомнения, что эта склонность к прочности, столь близко связанная с его главной склонностью к действию, явственно ощущается во всех аспектах его характера.

И вновь отметим, что это чувство материальности не обязательно предполагает материализм в худшем смысле слова. Оно вовсе не исключает бескорыстия. Исключительное бескорыстие — это исключительная свобода. Верный рыцарь действия, полностью преданный своей службе, англичанин отказывается отклониться от предначертанного пути даже ради других, не менее взыскательных богинь 5. Так, мысли он противопоставляет барьер эмпиризма, а страсти — железные ворота самоконтроля. Но богини духа знают, как вознаградить своих верных поклонников. Англичанину потому так удается действие, что он отдается ему целиком. Его мысль, обычно неторопливая, когда воля отдыхает, пробуждается ровно настолько, насколько это необходимо для действия. Его страсть, обычно подавленная, проявляет себя в действии ровно настолько, чтобы сообщить действию жизненное тепло. Интеллект и сердце стоят у него на втором месте после воли и полностью подчинены ее власти. У нас еще будет повод подробнее поговорить о соотношении мысли и страсти у человека действия. Однако кое-что необходимо сказать уже здесь: полное подчинение всех жизненных сил воле объясняет исключительную свободу действия у англичанина и, вне всякого сомнения, является одним из важнейших факторов успеха человека действия.

Именно это обычно называют практическим смыслом. Выражение не слишком удачное, поскольку упрощает суть дела, что не типично для английского характера. Упрощение — это операция ума. Оно близка к абстрагированию. Оно следует за поступком как критицизм и предшествует ему в качестве метода. Так вот, англичанин избегает абстракций и интеллектуальных операций и мыслит лишь в связи с действием. Именно это обстоятельство более-менее ясно подразумевается под «практическим смыслом». Как пчела летит прямо к цветку, англичанин во время действия отбрасывает на своем пути прочь все идеи и сантименты. Он отбрасывает их в сторону, преодолевает без колебания все препятствия и идет прямиком к цели, не заботясь о том, имеется ли заранее обдуманный план действий. Практический смысл таким образом представляет собой негативный аспект тенденции все подчинять действию, которую мы здесь рассматриваем как типическую черту англичанина. А со своей позитивной стороны эта черта английской психологии представляет собой суровую дисциплину ума и сердца.

Точно так же, как аккорд есть нечто большее, чем составляющие его ноты, так и психологические ноты в коллективной жизни проявляют себя богаче, нежели просто сумма составляющих ее индивидуальных характеров. Коллективная жизнь проявляется преимущественно в действии. Поэтому именно в сфере действия мы можем ожидать наибольшего количества подобных психологических следствий. Мы знаем, что человек действия ото всего, что делает, инстинктивно ждет результата в терминах действия. В сфере коллективной жизни этот инстинкт мгновенно сознает ценность сотрудничества. При помощи сотрудничества человек не просто прибавляет свои достоинства к достоинствам партнеров. Обладая даром координации, он может так сорганизовать индивидуальные усилия, что вместо простого их сложения происходит существенное умножение сил. А потому дар сотрудничества — самая типичная черта, отличающая сообщества, состоящие из людей действия. Следует признать, что именно такие сообщества преобладают среди англичан.

Необходимо подчеркнуть инстинктивную природу этого качества. Ничто в нашей общей гипотезе не подтверждает тот взгляд, согласно которому мир обязан идеей сотрудничества именно англичанам. Однако все ведет нас к заключению, что английский народ, состоящий по большей части из людей действия, наделен инстинктом сотрудничества в наивысшей возможной степени. Это умозаключение подтверждается также и опытом. В одной шутке, правда, сомнительного свойства, говорится: «Один англичанин — это дурак, два англичанина — футбольная команда, три англичанина — Британская империя». Меткое наблюдение, хотя и грубо сказанное. Первая фраза этой эпиграммы не просто груба, она абсурдна. Но этот абсурд представляет собой искаженную правду, которую в свое время мы сможем восстановить на этом пути. Вторая фраза чуть лучше: матч — это, пожалуй, один из наиболее ярких социальных феноменов, раскрывающих английский характер. Что же касается третьей фразы, то она восхитительна и грешит, скорее, излишней скромностью. Но в отличие от того, что думал автор эпиграммы, для создания Британской империи нет необходимости собирать трех англичан, вполне достаточно и одного.

Индивидуальный инстинкт сотрудничества проявляет себя в коллективных действиях, в этом даре спонтанной организации, составляющем самую замечательную черту народа действия. Кроме того, данная черта также предполагает наличие группы. Абстрактный и универсальный инстинкт сотрудничества представлял бы собой лишь теоретические измышления разума, а не жизненную силу. В реальной жизни кооперация предполагает действие, а действие всегда имеет определенный масштаб. А потому можно сказать, что инстинкт сотрудничества у англичан действует в пределах строго определенной группы, которая есть не что иное, как раса 6. В этом и заключается в конце концов подлинный смысл выражения «Британская империя». Можно буквально сказать, что там, где англичанин, там и Британская империя.

Кажется, что ограничение сферы действия инстинкта сотрудничества пределами расы должно рассматриваться — как прямое следствие тенденции к действию — в качестве типичной черты англичан. Другими словами, тенденция к действию, присутствующая у каждого англичанина, и есть то самое, благодаря чему он опознает своего соотечественника. Данное признание составляет тот критерий, по которому англичанин выбирает тех, с кем следует сотрудничать. Совершенно в порядке вещей, что человек действия отбирает напарников для достижения наибольшей эффективности среди других таких же людей действия. Выбор завершается там же, где заканчивается тенденция, т.е. инстинкт сотрудничества останавливается на границе расы.

Коль скоро группа сформировалась, она обретает собственные механизмы самоконтроля. В основе этого лежит дар спонтанной организации, составляющий коллективную форму индивидуального инстинкта сотрудничества. Сообщество, наделенное таким даром, подобно здоровому телу, в котором каждая клетка знает свое место в рамках общей функции. Именно таково английское общество. Групповой самоконтроль проявляется здесь двояким образом. Во-первых, это сильная тенденция к социальной дисциплине. Внимательному взгляду эта тенденция открывает себя как полностью спонтанная сила, исходящая от коллективной массы безо всякого вмешательства со стороны социально установленного и, так сказать, внешнего порядка. В действительности же сам социальный порядок проистекает из тенденции к социальной дисциплине, а не наоборот. Не вдаваясь в обсуждение представлений англичан по поводу надлежащего поведения, отметим здесь — в качестве черты человека действия в сфере действия — силу реакций англичан в вопросах поведения. Эта сила проявляется двояким образом, что делает честь коллективной жизни англичан: англичанин честен сам, и обладает глубоким чувством социальной ответственности. Он честен — это значит, что он неколебимо стоит на той оси, вокруг которой должен вращаться в качестве колеса социального механизма. Каждый англичанин — сам себе надзиратель и контролер. Он сознает, что все его способности и индивидуальные склонности подчинены действию, которого от него ждет общество, и он развивает свои способности до максимальной степени эффективности. Следует отметить, что залог хорошей работы каждого индивида в рамках социального целого в Англии — сами эти индивиды. В душе каждого из них заключено чувство, заставляющее его хранить верность своей социальной оси. А потому потребность в каких-либо внешних надзирателях или контролерах ощущается гораздо меньше, чем в других странах. Средний уровень честности в повседневной жизни англичан исключительно высок, что проявляется в обычном равнодушии к детальным предостережениям относительно обмана и мошенничества 7. Это ценное социальное качество становится еще более сильным под воздействием развитого чувства социальной службы (social service). Каждый из этих действительно частных деятелей социальной сцены будет действовать максимально слаженно со всеми другими, даже если нет никакой общей цели — только лишь исходя из чувства социальной ответственности. Живость этого чувства в Англии — первое, что обращает на себя внимание и заслуживает восхищения стороннего наблюдателя. Все функции — причем не только официальные, более известные в Англии под именем службы (service) — но и все социальные функции в самом широком смысле этого слова проникнуты чувством социального единства, удачно сочетающим в себе утилитаризм и групповые тенденции нации. Позже мы поговорим о взаимоотношениях между чувством ответственности у англичанина и религиозным чувством. Пока же достаточно сказать, что чувство социальной ответственности является результатом тенденции — столь же решительной, сколь и спонтанной, — которая вместе с исключительной честностью поведения объясняет восхитительную работу английской социальной машины, осуществляющуюся безо всякого вмешательства со стороны государства.

Помимо этнической тенденции, дар сотрудничества также можно видеть и в других двух проявлениях, при помощи которых индивидуальные силы координируются и направляются. Первый из них — это координация индивидуальных сил между собой, второй — их координация с природой.

Прежде всего обратимся к такому замечательному и типично английскому феномену, как сотрудничество в оппозиции, проявляющемуся в игре и в парламентской системе. Процитированный выше неучтивый шутник во второй своей фразе сказал куда больше, чем намеревался. «Два англичанина — это футбольный матч», — это действительно крылатая фраза. В самом деле, футбольный матч — наиболее яркое проявление этой глубоко английской черты. Противостояние между двумя лагерями здесь очевидно, их сотрудничество же куда менее заметно. Оба лагеря ведут борьбу в сотрудничестве под воздействием сложной системы из четырех групп тенденций: во-первых, это соперничество между членами одной команды за то, чтобы быть полезным не меньше, а по возможности больше, чем любой другой ее представитель; во-вторых, сотрудничество в рамках команды; в-третьих, борьба с командой противника за победу; в-четвертых, сотрудничество с соперником ради общего успеха игры в целом. Это деликатная задача согласования столь различных побуждений, которые на первый взгляд могут показаться вообще несовместимыми, достигается в Англии благодаря простому инстинкту, а потому считается вполне обычной и естественной вещью. Это не требует никаких дополнительных доказательств, но от этого не становится менее удивительным. Данное обстоятельство является результатом счастливого стечения социальных и индивидуальных тенденций, среди которых — уже упомянутые нами: практический смысл, утилитаризм и самоконтроль. Чувство сотрудничества в оппозиции проявляется на политическом поле столь же сильно, как и в спорте. Можно сказать, что оно составляет самую суть парламентской системы. И то обстоятельство, что данная тенденция не наблюдается у других народов, имеющих менее выраженный дар действия, лучше всего прочего объясняет, почему парламентская система дала наибольшие результаты именно в тех странах, где проживают представители англо-саксонской нации. Парламентская система зародилась среди людей действия, а потому ее нельзя отделить от такого действия и можно понять, лишь исходя из тех качеств, которыми обладают люди действия. Прежде всего это относится к утилитаризму. Утилитаризм требует, чтобы все поступки — даже те действия, которые совершают представители оппозиции — вели к «практическому» результату, т.е. результату, измеряемому в терминах действия. Люди действия, такие как англичане, не могут смириться с тем, что оппозиция ограничивается попытками «свалить правительство» или же просто ставит палки в колесо политики. Утилитарное чувство народа проявляет себя в этой связи посредством хорошо известных фраз, которые можно встретить в заголовках передовиц во всех странах, где оппозиция становится излишне ретивой: «Критика оппозиции должна быть конструктивной», «Оппозиция должна четко сказать, есть ли у нее какие-либо практические альтернативы действиям правительства». Однако такого рода заголовки — не более, чем ворчание усердной собаки. Оппозиция в Англии имеет слишком английский характер, чтобы забыть об утилитарной тенденции к сотрудничеству, которую она находит внутри самой себя. А потому любое правительство может положиться на конструктивность и готовность к сотрудничеству своей оппозиции, если только, будучи правительством, оно способно контролировать действие.

Второй путь, при помощи которого дар сотрудничества координирует индивидуальные тенденции к общему благу — это то, что может быть названо спонтанной адаптацией этих тенденций к естественным законам коллективного действия. Сообщества людей обладают некоторыми свойствами материальных объектов. Поток толпы может быть разрежен или концентрирован, в нем могут происходить своего рода пульсации. В каком-то отношении движение больших масс людей подобно движению жидкости. У такого движения есть свои законы, не зависящие от причуд или воображения отдельных людей — законы, которые, тем не менее, обладают такой же непреклонной необходимостью, как законы физические и биологические. Английский народ, состоящий из людей действия, знает и инстинктивно уважает эти законы. Именно так проявляет себя его дар спонтанной организации, обогащенный определенными индивидуальными тенденциями, такими как эмпиризм и чувство материи. Эта комбинация объясняет чувствительность англичан к «законам вещей», — закону дороги, закону моря, закону охотничьих угодий. Во всех сферах чистого действия англичане — учителя всего мира, и не только по скорости усвоения ими этих естественных законов, но также и в сердечности и искренности, с какой они принимают те ограничения, которые накладываются на каждого индивида во благо целого.

Настало время определить место fair play у англичанина в состоянии действия. Теперь мы можем проанализировать эту тенденцию как синтетический инстинкт, в рамках которого может быть найдено и сотрудничество в оппозиции, и чувствительность к законам вещей, и ограничения, налагаемые группой. Fair play  — это такая тенденция, которая действует в рамках строго определенной группы. Данный факт можно объяснить несколькими способами. Во-первых, fair play абсолютно эмпирична, а потому предполагает конкретную цель. Fair play футбольного матча существенно отличается от цели парламентских выборов. Определенность группы таким образом - непременное условие присутствия в рамках fair play. Более того, fair play вообще невозможна, если она осуществляется не среди гомогенных элементов. Ее характеристики витальны и иррациональны, их нельзя свести к формулам, допускающим предварительный расчет и предвидение. Она не поддается обобщению. Она должна пронизывать собою всю группу целиком и входить во всех ее членов неким единообразным, а еще точнее, аморфным образом. Если fair play удовлетворяет всем этим условиям, то все действие с необходимостью должно, так сказать, быть насыщено ею. Из этого следует, что fair play, не смотря на всю свою жизненность, обрывается там, где группа выходит за свои максимально возможные пределы, а именно за границы нации. В этом случае определенные чувства и обычаи fair play сохраняются, но их практические результаты существенным образом зависят от новой среды действия.

Есть еще одно важное часть проявление социальной жизни англичан, тесно связанное с инстинктом спонтанной организации - это чувство иерархии. Оно может быть описано следующей формулой: нужный человек на нужном месте. Но сразу оговоримся, что иерархия у англичан основывается вовсе не на теоретически установленном порядке, что было бы характерно, скорее, для Франции. Теоретически установленный порядок находится в прямой оппозиции инстинктивной природе, лежащей в основе английской иерархии. В Англии подобное иерархическое чувство является результатом сочетания ряда национальных характеристик, в которых дар спонтанной организации неразрывно связан с эмпиризмом и чувством преемственности, столь типичными для английской жизни. Вот почему в Англии иерархическая организация общества, которая основывается на медленных и непрерывных эволюционных изменений, происходящих под эгидой традиции — это своего рода живой архив прошлых поступков и событий, открытый для нынешних действий.

Отсюда аристократические наклонности английской нации. Аристократизм на самом деле есть не более и не менее, чем чувство спонтанной организации-иерархии, возникающей при посредстве медленного, эмпирического и сохраняющего преемственность действия традиции. Английская аристократия основывается не на военной силе, она не поддерживает свои привилегии посредством нечестно или мошеннически используемой политической системы. Нельзя также сказать, что она существует за счет невежества масс. Английская аристократия прочно стоит на почве всеобщего согласия народа, или, точнее, нельзя сказать, что английская аристократия стоит над народом. Правильнее будет говорить о том, что народ гордится своей аристократией. У английского народа есть его аристократия точно так же, как у состоятельного банкира есть его фешенебельная машина. А потому аристократия в Англии — это не причина, а, скорее, следствие тенденции, присущей всему английскому народу. Ведь аристократизм столь же силен у человека из народа (а особенно у его жены), сколь и у придворных (а возможно, и еще сильнее). Каждый человек в Англии — аристократ для другого человека. Вся нация разделена на горизонтальные слои, из которых аристократия является наивысшим, но при этом она не слишком отличается от остальной нации, разве что, своим специфическим положением. Однако, следует отметить, что на основе сочетания данной социальной тенденции — аристократизма — с индивидуальной склонностью — чувством существа дела — критерий оценки аристократизма в Англии также тяготеет к материальности. Довольно часто аристократ — это тот, кто может тратить деньги и знает, как это делать. Но даже здесь англичане ожидают от богатых, что они должны знать, как тратить деньги, и эти знания и умения позволяют быстро восстановить права аристократизма даже в «денежной» среде.

Сочетание аристократической тенденции и склонности принимать налагаемые группой ограничения, в свою очередь, объясняет такую хорошо известную черту, как замкнутость (insularity). Замкнутость англичан очевидна. Обостренное чувство отделенности ото всех остальных (в смысле не-англичан), отчетливо ощущаемое каждым англичанином, возможно, коренится, в конечном итоге, в биологических истоках, а, возможно, в географических обстоятельствах. Однако в наши задачи не входит объяснение фактов, мы намереваемся лишь изложить их в связной форме и в соответствии с нашей основной гипотезой. Кажется, что сам термин «insularity» склоняет нас в пользу географических причин, объясняя присущую англичанам замкнутость длительной привычкой проживания на острове 8. Однако в этом случае было бы логично ожидать подобную черту характера и у жителей всех других островов, что еще нужно доказать. Термин, однако, наглядный и точный, как метафорическое представление исследуемой черты. Данная черта вполне может быть объяснена на основе сочетания аристократизма и признания налагаемых группой ограничений (и для нас этого достаточно), — двух тенденций, которые сами могут быть выведены из одной главной тенденции, обнаруженной нами у англичан — тенденции к действию. Замкнутость англичанина легко может стать его слабым местом, коль скоро она поощряет в нем чувство собственного превосходства надо всеми остальными, в результате чего слово «иностранец» приобретает в устах англичанина оттенок осуждения, чего, как правило, нет в других языках. В сочетании со склонностью устанавливать социальные стандарты жизни, замкнутость порождает у англичан в их большинстве своего рода коллективное самодовольство, выражающееся в противопоставлении их национального морально-социального уровня — уровню жизни всех прочих стран. Англичанин хорошо сознает в себе эту черту, и часто ее в себе осуждает. Это обстоятельство известно под названием справедливости по отношению к самому себе.

Мы уже сталкивались на деле с этой английской тенденцией жить, одновременно пристально наблюдая за самим собой. Эта тенденция своим существованием обязана сочетанию индивидуальных и коллективных сил. Среди индивидуальных сил наиболее важным является самоконтроль — неиссякаемый источник энергии психологического механизма англичан. Среди коллективных сил важнейшим является также самоконтроль, но уже групповой. Это своего рода взаимная бдительность, неизменно поддерживающая жизненность сложной системы коллективных тенденций у англичан. Индивид живет в атмосфере, которая не является ни свободной, ни прозрачной, но напротив, опутана сетью разных склонностей и тенденций, разделена на зоны различной плотности, управляется законами и обязательствами, которые, благодаря своему естественному и жизненному характеру, достигают наибольшей эффективности. А в итоге индивидом, находящимся под пристальным надзором как своего собственного Я, так и Я социального, овладевает навязчивая идея постоянного присутствия. Это чувство англичанина передается непереводимым словом «self-consciousness» 9.

Self-consciousness, в свою очередь, объясняет другую черту английского характера, на первый взгляд, несколько парадоксальную, которая, более того (по причинам, о которых мы поговорим чуть позже), мало известна за пределами Англии. Об англичанине можно сказать, что он shy 10. И вновь язык предупреждает нас о том, что мы находимся здесь в пределах чего-то исключительно национального, поскольку слово не имеет точного перевода. Термин «timide» соответствует английскому timid 11, смысл которого в значительной мере связан с трусостью и малодушием. Термин же shy описывает колебание, нерешительность, которые охватывают англичанина, испытывающего чувство неуверенности на той социальной почве, где ему приходится в данной момент находиться. Такое чувство может возникнуть лишь в присутствие группы. Поместите англичанина вне его группы, например, отправьте за границу, и его робость улетучится. Погрузите его снова в знакомую среду социальных классов родной страны, и, если данный класс стоит ниже его собственного, он будет думать только о том, как отсюда выбраться, или же, если классы равны по своему положению, или новый класс выше того, к которому он себя относит, попытается остаться по возможности незамеченным.

Мы подошли к следующей типической черте англичан, также обладающей непереводимым значением, поскольку термин snobbery вовсе не исчерпывается словом снобизм. Snobbery можно определить как склонность судить о вещах и людях по социальным критериям, заимствованным у высших классов. В нем присутствует немалая доля другой склонности, уже упоминавшейся нами выше, при обсуждении аристократизма — склонности оценивать людей и вещи по критерию благосостояния.

И, наконец, мы должны упомянуть обычно рассматриваемую в качестве предохранительного клапана индивида, находящегося под давлением социума, еще одну черту англичан — их лицемерие. Уделяемое этому качеству внимание и приписываемая англичанам репутация лицемеров, основываются на том, что для других, менее отдаренных в морально-социальном плане народов трудно уяснить себе ценность высокого этического уровня коллективной жизни англичан. «Во всем этом какой-то подвох», — скажут они. Однако, факт остается фактом, лицемерие — непременное условие жизни человека действия, поскольку оно оставляет некоторый простор индивидуальной слабости перед лицом жестких морально-социальных требований. Позже мы увидим, что, если только наша гипотеза верна, что лицемерие — это черта, присущая всем исследуемым нами психологическим типам.