Признание в пространстве повседневности

Глава из магистерской диссертации ПРОБЛЕМА ИСПОВЕДАЛЬНОГО ДИСКУРСА В УСЛОВИЯХ СОВРЕМЕННОЙ КУЛЬТУРЫ.

Признание бытийствует в живом акте слова человека, обращенного едва ли не в отчаянной попытке докричаться о своем присутствии в мире. И, кажется очевидным, что подобная форма актуального признания обнаруживает себя ни в литературной исповеди, признания в форме печатного слова, ни в религиозном таинстве покаяния, но в том, что мы могли бы назвать практиками признания в повседневном пространстве. Признания сопровождают наше повседневное пространство общения. Мысль очевидная и не требующая по всей видимости подробного анализа. Или нет. Из того, что все мы в той или иной мере признаемся еще нет необходимости говорить о признании в повседневности. Действительно, если признание отсылает нас к сокрытом, к тайному, не доступному остальным, – и от того столь для всех остальных притягательному, – то как оно оказывается в повседневном? Не должно ли признанию найти себе место в отголосках сакрального пространства, как мы могли бы это видеть на примере таинства покаяния, свершаемого в исключительных и строгих условиях, диктуемых церковью? В подобных мучительных и строгих условиях рождается истина, – может ли она рождаться на виду у всех и каждого, и быть при этом заметной как истина, а не некое подобие, кажимость. Мы помним, что признание отсылает нас к истоку истине, к тому моменту ее истории, когда она еще нуждается в признании в качестве таковой. Признание требует еще своего признания со стороны признающего субъекта, – может ли таким субъектом оказаться общество людей, прохожих и посторонних людей? Мы обнаруживаем особое место признания, исповедальное пространство, так же должны будем сказать и об уместности признания. Как обстоит дело с рискнувшим на подобное признание человеком, – не стирает ли он себя как субъекта признания, размывая подобным актом как границы предмета признания, так и границы признающего субъекта. Признание это всегда риск, риск обнаружить себя не соответствующим себе либо дать возможность другому обнаружить это несоответствие.

Повседневное признание еще можно назвать признанием интимным, личностным, тем самым избегая необходимости отдельно рассматривать понимание повседневности и связанных с этим проблем, тем не менее ключевую избежать не получилось, а именно размывание границ интимного и общественного. В этом пространстве, как мы сможем убедиться, больше чем в остальных размыто понимание предмета признания, а также признающего субъекта, в связи с чем субъект признания постоянно оказывается в положении, при котором его признание может оказаться неуместным, не имеющим оснований, оказаться нерабочим, пустым актом признания. Здесь мы сталкиваемся с признанием в любви и ненависти, с признанием своих ошибок и недостатков, признаемся врачам в своих недугах, − зачастую и в тех, о которых стоило бы в приличном обществе не открывать и рта, − и в то же время, признаемся в своих болезнях и страданиях окружающим людям словно ища в их взглядах сочувствия и понимания; врываемся с откровенными разговорами со случайными попутчиками, незнакомцами на улице или в питейных заведениях, как это, скажем, мы помним из сюжета «Преступления и наказания», где Мармеладов, выбрав прицельным взглядом Раскольникова, рассказывает ему (и вместе с тем всем присутствующим!) свою печальную историю; здесь человек откровенничает и зачастую сам не знает о происходящем, и здесь же он пристально и предельно пытается обратить на себя свой собственный взор, в попытках понять самого себя: от незыблемой тайны признания к духовному эксгибиционизму здесь один шаг.

Из представленных в исследовании форм признаний, личностное оказывается вместе с тем актуальным, и именно здесь мы можем говорить о современной форме исповедального дискурса, отношения человека к формам признания, здесь мы видим признание ни как застывшую структуру, но как речение. Скажем, таинство религиозного признания, некогда занимавшее большое место в структуре повседневного присутствия, в современной действительности стало застывшей формой признания. К тому же после «смерти Бога» подобные откровения кажутся едва ли не еще одной отчаянной попыткой найти основания своего присутствия в мире. Личностное признание так же нуждается в прояснении своей внутренней структуры, что позволяет признанию осуществиться, когда оно осуществляется? Что еще осталось в необходимости быть признанным сейчас, когда сфера интимного, личного пространства размывается, сливается со сферами публичного, политического? Необходимость признания мы назвали одним из ключевых моментов человека, во всяком случае европейского человека, сознание которого ориентированно на дискурс об истине. Человек неизбежно признается в своем опыте жизни окружающим его людям, и тем он ближе к ним, чем с большей откровенностью и чистотой осуществляется признание. Но равно ли обратное: чем интенсивнее человек признается окружающим его людям, тем ближе он к ним, тем более интимнее их отношения, скрывающие собой образ человека от публичной сферы?

По видимости, субъект признания здесь как ни в какой иной форме признания в большей степени свободен по отношению к предмету признания, а также признающему субъекту. Мы обнаруживаем отсутствие каких бы то ни было внешних принуждающих факторов со стороны. Даже таинство покаяние уже является таким внешним фактором признания, вынуждающего субъекта признать правила исповедальной игры, закрепленной за институтом религии, уже после принятия которых выстраивает структуру субъекта признания. Так же в меньшей степени здесь заявляет о себе предмет признания, – им может быть в прямом смысле любой предмет, нуждающийся в особом акте признания, и только сам субъект является активным началом, позволяющем предмету бытийствовать в качестве признания. Подобно тому, как это происходит в случаях практик юридического дознания, где задача объекта в лице государственных органов во чтобы то ни стало заставить человека дать признание в содеянном преступлении, при том что ни сам человек, ни даже содеянное в этом пространстве существенной активной роли не играют. Признанный виновным оказывается насильственным субъектом признания даже если за собой не обнаруживает ни вины за содеянное, ни необходимости признаваться. Несмотря на автономию субъекта признания, конечно же, роль предмета и признающего субъекта не стирается полностью, они так же необходимы, но обозначают свое присутствие в структуре признания в тени субъекта.

Представленная общая структура признания позволяет нам провести различия практик откровений по их форме в зависимости от активности роли, включенных в исповедальное пространство. Учитывая полноту свободы указанной формы признания, подобный акт неизбежно оказывается риском, и вместе с тем проблеском личного присутствия, требующего своей констатации, возможности признания. Рискуют все, − вспоминаются слова Хайдеггера, − но «человек рискует больше остальных… И тем самым он пребывает в опасности иначе, чем все остальные 1 ». Человек рискует в данном случае оказаться со своим признанием в «общем месте» среди ряда других мест, и тем самым пройти мимо самого себя. Риск здесь связан как с возможностью не оправдать своим жестом признания своих мотивов признания, так же быть признанным, но за другого (иначе понятым). Признания в любви по форме копируют друг друга, – где в этом всем собственно человек с его волей совершить признание, когда в глаза бросается «общая фраза», имеющая за собой мотив, но не цель. Поскольку здесь признание это свободный поступок, и «только риском жизнью 2» она подтверждается; и если бы была полная и безоговорочная уверенность у признающегося субъекта быть услышанным и узнанным своим словом откровения, то могли бы мы говорить хоть о каком-то ценностном содержании признания, направленного в конечном счете на торжество истины? В конечном счете «если высокий, подлинный успех бывает, то как раз у внешне совершенно безнадежного дела», которым в данном случае является дело признание человека. «За успех «надежного» дела не поднять и кубка. » Это характерность любой формы признания, но только в личностном ее воплощении она как ни в какой другой страшит своей неизбежностью.

Как мы помним, Мишель Фуко назвал современное общество, то есть общество второй половины ХХ века, – обществом признания, а стало быть человек этого общества – человек признающийся. При этом пространство языка сопротивляется назвать такого человека откровенным. Тем не менее, откровенные разговоры, признания, сенсации и заявления, раздуваемые СМИ, «исповеди» «звезд» и политиков, – это лишь малая часть, иллюстрирующая мысль Фуко и кажется очевидным, что с того времени мало что изменилось. Что вынуждает человека все настойчиво признаваться, пускаться с признаниями, зачастую не имеющими под собой оснований, если подобная правда признания не столько открывает сердце другому человеку, сколько портит и без того хрупкие отношения, установившиеся между людьми, поскольку невольно вынуждает поставить вопрос о человеке, рискнувшего признаться. Кто он, если до этого момента мы видели его в ином свете, и в этом свете формировали его образ. Признание же вынуждает строить новый образ человека, и нет никаких оснований, что новый образ будет положительным. Часто можно слышать вопросы относительно того не является ли «вся наша жизнь, включая дискурсы науки, исповедь на заданную тему? 3» Не являет ли едва ли ни каждый жест человека, его взгляд – той или иной формой откровения? Действительно, на этом стоит психоанализ, на этом строят свою науку следователи и психологи, «читающие» по лицу человека, и диктующих ему его собственный образ, которому он должен соответствовать. Однако, такие «откровения» навязаны из вне, и в этом смысле ближе к откровениям в сфере политического, поскольку именно здесь есть актуальность подобного шага, в то время как в представленной нами форме человек сам является активным началом признания о себе, при этом явным началом, поскольку, как мы знаем из психоаналитических практик, человек может, не отдавая себе в этом сознательного отчета пытаться быть узнанным или даже обличенным.

Предмет подобного признания всегда оказывается открытым, покоящимся на свободной воле признающегося субъекта. Стало быть, за ним остается существенное понимание признания. Другой же, признаваемый субъект, вынужден почти слепо подчиниться этой игре, он должен не только принять эту игру, но и понять субъекта признания в строгом смысле. Здесь уже не предмет является точкой пересечения признания, но сам признающийся субъект. Предмет оказывается только формой выражения признающегося, и едва ли не тождественен ему в качественном смысле. Но мы уже говорили, что предмет признания это всегда предельно личное слово, здесь же оно явлено очевидным образом. Понимание или признание признания оказывается результатом подобного признания. В противном случае есть вероятность, что признание окажется пустым. Опасность положения заключается в том, что на долю самого признающегося выпадает признать подобное понимание или оставить без внимания. И это вынуждает признающегося знать и понимать самого себя, что, как мы знаем из классической философии, является и целью пути человека, и самым сложным из всего того, что оказывается предметом его мысли. Признающий субъект в этой идеальной структуре вынужден своим пониманием подтвердить признание, но насколько он способен понять, и не вынуждены ли мы говорить здесь о степени возможного понимания? Конечно, несмотря на активное начало самого субъекта в плане построения исповедального пространства, роль предмета признания имеет то значение, которое позволяет нам в дальнейшем признать за признанием собственно его состоятельность. Роль же объекта обращения здесь в возможности поддержать исповедальную игру. Прохожий, равнодушно проходя мимо признающегося в своем нищенстве человека, жалобно просящего подаяния, игнорируя обращенность к нему, своей пассивностью разрушает едва зачавшееся исповедальное пространство. Аналогия с игрой относительно признания кажется вполне уместной учитывая, как и то, что практики признания подчинены правилам, с возможными имениями по ходу игры, цель которой – свершившееся признание, так, конечно, и сам игровой момент жизни человека, прослеживающийся на самых различных уровнях жизни, и являющимся тем самым по мысли некоторых мыслителей (Йохан Хейзинга) основанием культуры.

В структуре личностного признания мы находим человека волящего изъявить о себе истину своего присутствия как свершившийся акт, − это есть констатация полноты его события в мире, нуждающаяся в поддержке со стороны признаваемого субъекта или объекта исповедального пространства. Без этого положения как мы можем убедиться, признание не состоятельно поскольку не будет иного, способного поддержать игру своим пассивным согласием услышать голос признающегося. Именно сама структура предполагает, что таким субъектом может оказаться любой случайный человек, оказавшийся в нужный момент, − момент, требующий от субъекта признания с его стороны быть высказанным, − несмотря на то, что в самом этом акте для такого субъекта объект будет уникальным признающим субъектом. Однако, списывать все на «случай» означает лишь слабость мысли. Мы понимаем, что каждым случаем обнаруживается только наша слепота, невозможность разглядеть существо положения дел. Так ли случаен он? Само признание перед ним вынуждает видеть его в образе структуру смыслов, и он уже не просто прохожий среди прочих, но человек, – признающий признал за ним волю к признанию. Конечно, не отдавая себе в этом строгого отчета, но только тем, что рискнул протянуть ему руку, выделил его из ряда остальных. Мармеладов, герой Достоевского, выбрал Раскольникова среди посетителей кабака, и признался ему в бедах и несчастиях своей жизни, несмотря на то, что разговор их был предметом внимания остальных посетителей. Остальные не увидели собственно признания, но лишь предмет для шуток, поэтому быть признающим субъектом никто из них не мог бы. Однако являясь в исповедальном пространстве посторонним элементом, они так же играли свою роль в игре признания, свою деструктивную роль. Скажем для примера, принимая то положение, что человек любит исходя из своей потребности и возможности любить, любит потому, что он может любить, то признающий субъект, волящий тем не менее не признать игру состоявшимся актом, выступает в пассивной роле, здесь мы видим его внешнюю случайность. Для самого же признающегося, чье признание оказывается жестом отчаяния, последней надеждой прояснить пространство смыслов, лежащих между ним и возлюбленным человеком, он не только не случаен, но предельно воплощенная цель его жизни, – ни больше ни меньше. Здесь мы понимаем, насколько сложна роль признающего субъекта: он и случаен, и подчинен смыслам признающегося.

Попытки определить возможность становления предмета признания, очевидно, приводят нас к пониманию совести и долга. Именно сквозь совесть мы обнаруживаем тяжесть признания, понимая, что признание не дается с легкостью, но требует определенного мужества и долга. Так в идеальной модели, предполагающее, что ни каждое слово может быть собственно признанием, ни каждое обнажение души есть откровение. Но именно это мы обнаруживаем, когда речь заходит о патологии признания. Размытость предмета в не меньшей мере оказывается размытостью очертаний совести, как внутреннего координатора движения признания. А также самой возможности обнаружить необходимость в признании. Мы определяем признание как восстановление и установление связи между признающимся и предметом признания через посредство признающего субъекта. Таким образом дело совести заметить этот надрыв, образовавшейся между личностью и предметом. Предмет, конечно, не есть вещь среди прочих вещей, даже если он и может быть так характеризован, но прежде всего это пространство утраченных смыслов, форма которого или реальность предмет признания может быть самой разнообразной. Человек признается ни в чем-то далеким от него, но в том, что диктует ему его совесть, его сердце, и в этом мы находим одно из отличий от практик призваний в иных формах, где предмет признания закреплен институционально и быть произвольным он не может. Подобная произвольность может только нарушить исповедальное пространство своей грубой неуместностью. Конечно, из этого не следует отсутствие значения совести в таинстве покаяния или юридического дознания, однако оно в отношении самого предмета не является регулятивным моментом. Здесь же сам субъект и его способность остро чувствовать за содеянным желание быть обозначенным становится самоцелью признания. Трансформация исповедального пространства осуществляется в смещении центра к самому субъекту, вынуждая его обнаружить в себе ценность подобного акта признания. В противном случае, он обречен задать себе главный нигилистический вопрос: «Зачем?» Однако, движимый признанием, ответ очевидным образом имеется в отсутствии постановки такого вопроса. Никто не принуждает человека к свершению признания, и в этом акте признания человек констатирует свою свободу, а порой требующееся мужество признаться – величие его природы. Здесь уже нет места контролю со стороны, и связанных вместе с этим наказаний, и нет здесь пространства вроде семинарий и колледжах, описанных Мишелем Фуко, как нет никакой нужды признаваться в собственной мастурбации, выступающем началом дискурса стыда у Фуко.

Ценность признания разрушается тем сильнее, чем с большей силой это признание осуществляется. Так признающийся во всем и при любой возможности, не соблюдая тем самым принципов построения исповедального пространства, диктующего необходимость и основательность признания, игнорируя предмет и содержание и вместе с тем признаваемого объекта, оказывается в неуслышанном положении, и все больше напоминает мальчика, кричащего «Волки! Волки!». Признание тем самым движется не самим фактом события, нуждающегося в легитимации со стороны другого, но кроме прочего привлечением к себе внимания, что может быть вызвано одиночеством в его негативном понимании. Учитывая современные реалии, при которых человек все чаще оказывается одиноким среди людей, формы признания в их несостоятельности обнаруживают себя в повседневной практике в самых изощренных видах, и не последнее место здесь занимает виртуальное пространство. Содержание признания и признающий субъект никуда не исчезают с поля зрения признающегося поскольку они все еще обуславливают акт признания, и тем не менее признание, будучи несостоявшимся актом, стирает для признающегося представление о признающем субъекте, вынуждая признающегося ко все новым формам признания. Акцент в таком случае ставится на предмет признания и чем более он шокирующий, тем больше шансов его состоятельности. И тем не менее, именно здесь намечается тенденция, приводящая к потере ценностного содержания признания. Это вынуждает полагать за личностным признанием его интимный характер.

Индивидуальное признание, не знающее в себе удовлетворения и покоя, стирает и без того условную грань между публичным и интимным, личным, и тем самым выступает так же одним из критериев, позволяющим отличить одно от другого. Расширяя сферу интимного до пространства публичности, человек неизбежно теряет себя, происходит обнищание индивидуального содержания личности. Искренность как элемент покаяния и его необходимое условие в структуре личностного признания хоть и берет на себя основной акцент в исповедальном жесте, тем не менее не является тем необходимым условием, при котором признание может считаться состоятельным, и тем не менее это порождает изощренную игру в признание в ее самом негативном понимании, порождающее пустоту исповедального пространства. Признание здесь оказывается лишенным смысла и тем самым проявлением частного момента потери всех ценностей в их угасающей трансформации. Признание несет на себе образ истины (истины о наличии человека в его совершенном поступке, грехе) в неосуществленной своей форме, подрывающей всякое значение собственно признание как акта, что либо заставляет человека молчать, скрываться и таить «и мысли и мечты свои». Либо, движимый по неугасающей инерции истины быть воплощенной к тому явлению, которое мы называем изощренной формой признания, но в любом случае налицо гаснущее признание, лишенное своего вопроса «зачем?» В качестве примера можно вспомнить те случаи, когда человек, совершивший преступление, и, съедаемым собственным голосом совести, признается в содеянном перед властями или согражданами, но, не получив должного воздаяния и вместе с тем подлинного прощения, может чувствовать за собой неискупленность греха как необходимость признание признания.

Там и тогда, когда признание совершается в своей позитивной форме, когда признаваемый субъект в своей способности услышать нередко отчаянный крик признания откликается в своем сердце на зов своим понимающим взглядом, мы все еще имеем право говорить о сфере сугубо интимной и недоступной постороннему взгляду, к которому тем не менее в своей негативной форме признание обращается в тот момент, когда не находит своего отклика. Фигура постороннего наблюдателя оказывается тем, кто в обозначенной нами структуре оказывается объектом исповеди или в интимном пространстве признающим субъектом, однако, исходя из его положения постороннего, взывать можно только к его равнодушию. Так что один из возможных сценариев развертывания исповедальной структуры личностного признания заключается в исключительно иллюзорном и негативном поле. Эта несостоятельность признания, обращенная к самому признающемуся, неизбежно его поглощает. Вторым возможным сценарием в данной форме признания оказывается состоявшееся откровение, выражающееся чувством понимания, удовлетворением от откровенного слова и месте с тем признанием за собеседником равного себе. Именно поэтому здесь как ни в чем другом, признание и понимание оказываются ближайшим образом схожи: в глазах признающегося субъекта другой видит себя именно как другого. Другой оказывается идентичен личностному опыты в его структуре или реальном воплощении, и в этом он оказывается узнанным как признающийся субъект. И вместе с этим нет необходимости говорить об уникальности положения иного в данной структуре: им может оказаться в прямом смысле кто угодно. Подобная структура в равной степени объясняет и положение примирения преступника со своей жертвой, и влюбленного, открывшего своего сердце возлюбленному человеку, поскольку как жертва, так и возлюбленный исходя из предельной исповедальной интенции признающегося – условно пассивный элемент, поскольку имеет власть на непрощения. Однако, в действительности ли это так, − вопрос отдельный, и вместе с тем именно в этом мы видим принципиальную роль признающего или объекта признания.

И, так как ни в чем ином подобное понимание (как и прощение) не находит себе опоры и не нуждается в иных смыслах, способных оправдать свершившееся признание, то именно в этом, говоря о личностном признании в его позитивной реализации мы находим завершение структуры признания в его актуальной реализации.