Интерпретация культуры критериями морали

[101]

В 30-х годах прошедшего столетия американский культурантрополог Лесли Уайт, с подачи немецкого физико-химика Вильгельма Оствальда, запустил в научный оборот термин «культурология», которому соответствовала наука о «специфически человеческих способах деятельности», создающих символическое культурное пространство. В нашем отечестве расцвет специальных наук о культуре и культурологии (как философской теории культуры) приходится на период крушения тоталитарной идеологии и системы ангажированных ею дисциплин. В освободившееся дисциплинарное пространство устремляются разнообразные науки о культуре. Создаются соответствующие научные и учебные специализации, факультеты и кафедры культурологической ориентации, издается большое число учебной литературы и программ. В условиях академической свободы оказывается возможным сосуществование различных точек зрения, противоположных суждений на предмет и методы культурологии, на её взаимоотношения с различными областями знания. Культурология восполняет настоятельную духовную потребность общества в идеологически нейтральной рефлексии, самоосознании себя в культурно-историческом процессе. Поэтому дискуссии о статусе культурологии, её целесообразности как научной дисциплины представляются малопродуктивными. Какой бы забавной не казалась предыстория отечественной культурологии, наличие самой дисциплины в российском реестре наук — совершившийся факт.

Повидимому, прародительницей современной культурологии является философия культуры, возникновение которой обычно относят к 18 веку — веку европейского Просвещения, породившему всеобъемлющие метафизические системы. Здесь философия культуры предстает как критическое самоосмысление истории, предпринятое с концептуальных философских позиций. Между тем следует заметить, что основанием этих метафизических систем объявлялся не только Разум и его принципы, опора на который была доминирующей тенденцией, но и такая его разновидность как «здравый смысл» (шотландская философия 18 века). Здравый смысл и его принципы создавали возможность более реалистической, приближенной к обыденной, повседневной интерпретации человека и его деятельности, в отличии от абстрактно-метафизической, спекулятивной точки зрения.

Однако общей преобладающей чертой всех этих систем было признание идеально-духовного характера культуры. Определяя человека как «культурное животное» (Т. Рид), мыслители 18 века отмечали, главным образом, духовные, нравственно-эстетические составляющие деятельностной природы человека. И. Кант, хотя и говорит о двойной детерминированности индивида, его эмпирической и ноуменальной обусловленности, подчеркивает [102] ведущую роль сверхприродной сущности человека. Практический разум (нравственное сознание) дает предписания теоретическому рассудку, имеющему дело с миром явлений. Позже эти представления были трансформированы в романтических и неоромантических (А. Шопенгауер, Фр. Ницше) концепциях и моралистских теориях культуры.

Л. Толстой и А. Швейцер, Н. Бердяев и Э. Фромм, вслед за Кантом, ядром культуры считают мораль, дающую возможность человеку осознать себя свободной и творческой личностью. Очевидная привлекательность данной позиции именно в том и выражается, что она показывает производность культуры от индивидуальных творческих усилий, что она обозначает путь психологического обретения человеком самого себя, необходимо совпадающий с процессом нравственного самосовершенствования. Она предполагает ответственность человека за свои поступки. Эта позиция не допускает анонимно-конформистского пребывания в мире, она, выражаясь словами М. Бахтина, «не даёт человеку алиби перед бытием». Это очень трудный выбор. Хотя, «всё прекрасное так же трудно, как и редко». (Б. Спиноза).

Нравственно-гуманистическая ориентация позволяет увидеть ограниченность чисто утилитарного подхода к культуре, согласно которому цивилизационный процесс — исключительный результат научно-технического развития, материально-технической эффективности, находящихся на почтительном расстоянии от моральных ценностей. Так же как и реальная политика, если она желает добиваться успеха, должна сохранять индифферентность в отношении нравственных категорий. Более того, с прагматистских позиций, мораль малопродуктивна, она может препятствовать успеху, поскольку предписывает соотнесение последнего с нравственными нормами. Поэтому и оказывается возможным псевдореформаторский вывод о том, что мораль враждебна прогрессу.

Однако не менее очевидны и просчеты моралистских теорий, которые, в противоположность прагматистам, игнорируют материальную составляющую культуры. Например, Л. Толстой, будучи панморалистом, растворяя культуру в морали, отвергает все виды социальной реальности, отрицает государство и его институты, искусство, посредническую роль церкви в религиозных вопросах, наконец, у него вызывает скептическое отношение научно-технический прогресс. Он полагает, что без любви, все эти «телефоны, телеграфы, летательные машины не соединяют, а, напротив, разъединяют людей». Он потешается над международными пацифистскими конгрессами социалистов и либералов «с их спичами во время обедов».

Более осмотрительную позицию в интерпретации культуры занимает А. Швейцер. Он признает «прогресс человека и человечества во всех областях и направлениях», при условии, однако, что «этот прогресс служит духовному совершенствованию индивида как прогрессу прогрессов». Понятно, что и в этом случае культура ставится в исключительную зависимость [103] от нравственного самосовершенствования, обосновываемого А. Швейцером в концепции «благоговения перед жизнью». Именно с этой позиции он критикует абстрактно-формальный гуманизм И. Канта, этика которого распространялась только на мир человека, но не на всё живое.

Между тем, все попытки совершенствования культуры за счет исключительного развития какой-либо одной её стороны, материальной или духовной, заканчивались провалом, вели к застою и вырождению культуры. Сказанное справедливо не только в отношении социальной целостности, но и в отношении жизненных устремлений отдельных индивидов, когда, например, страсть к наживе приводит человека к духовной деградации.

С другой стороны, многие тяжкие злодеяния против человечества совершались от имени моральной справедливости. Злейшим врагом христианства истреблявшим его мечом и огнем, был знаменитый стоик римский император Марк Аврелий, человек кроткого нрава и редкой искренности. Он осуществлял гонения на сторонников новой религии во имя чистоты традиционных языческих представлений.

Так же и деятельность испанской инквизиции в Средние века, по свидетельству авторитетных медиевистов, отличалась неподкупностью и непреклонной справедливостью. Историки, негодуя по поводу жестокости судов инквизиции, в большинстве случае, признают чистоту её намерений. Лицемерия в её действиях почти не было, был жесткий моральный фанатизм. Некий средневековый монах заявлял, что «понятие нравственности, как и знания, постигаются ценой крови». Что означало право римской католической церкви исправлять зло путем насилия. Конечно, возможно и иное толкование этого высказывания — знание и нравственность достигаются ценной невероятных усилий, упорного труда, преодоления себя. К сожалению, практика была другой.

Кстати, существует любопытный психологический феномен возрастного морального ригоризма, когда, некогда весьма непритязательные в оценках собственных поступков, люди становятся строгими ревнителями нравственной чистоты.

Все гонения на инакомыслие, как правило, диктуются высокими моральными соображениями. Все тоталитарные режимы борются с диссидентами под прикрытием сохранения нравственных устоев государства, наконец, все войны и революции совершаются под лозунгами социальной справедливости. Именно к этой уловке прибегает нынешний генсек НАТО, когда оправдывает ракетно-бомбовые удары по Югославии ссылкой на «принятые в цивилизованных странах нравственные ценности».

Как и другие культурные формы, моральные нормы подвержены изменениям, они могут менять своё содержание в зависимости от конкретной ситуации. Эта относительность морали порождает соблазн использовать её как удобный полемический прием для сокрытия корыстных интересов. [104] Её применяют как последний и самый решительный аргумент для опровержения позиций противной стороны или оппонента. Нынешний скандал вокруг телекомпании НТВ, имеющий своим подтекстом политико-экономические предпосылки, вызванные жестким противоборством различных финансовых группировок за перераспределения собственности, маскируется под чистоту нравственных помыслов, трогательную заботу о предоставлении «независимой информации», отстаивании свободы слова и прав человека.

Релятивность моральных суждений была остроумно выражена Вл. Соловьевым на примере с неким дикарем готтентотом, который на вопрос о том, что есть добро и зло, ответил: «Добро это когда я краду чужую жену и скот; а зло — когда со мной проделывают то же самое».