Насилие: опыт тематизации за пределами микрофизики власти

[149]

Понятие власти традиционно отсылает к таким формам, как Государство, Общество, иные социальные институты. Однако анализ этих глобальных форм бесперспективен с точки зрения понимания механизмов, техник, технологий осуществления власти (и феномена насилия). Необходим переход вслед за Фуко и Делезом на уровень [150] микрофизики власти, где речь идет о способах захвата интенсивных тел отношениями власти. Тогда, обращаясь к темам власти и насилия, мы оказываемся в специфически организованном пространстве — «силовом поле», — пронизанном линиями напряжения, пробегающими сингулярные точки, способные воздействовать и испытывать воздействия. Согласно Фуко, власть понимается как сеть, переплетение активных, напряженных отношений сил. Власть — это взаимодействие сил; у силы нет иного объекта, кроме другой силы, т.е. осуществление власти есть действие, направленное на другое действие. При этом необходимо с самого начала отказаться от описания властных отношений в терминах насилия. Политический, властный захват тел, их подчинение, как правило, обходится методами, технологиями, не предполагающими насилие. Власть не обязательно является чем-то сугубо репрессивным; она производит эффекты, среди которых «подчинять» и «подавлять» едва ли не на последнем месте: власть побуждает, вызывает, производит, стимулирует или отклоняет, облегчает или затрудняет, расширяет или ограничивает. Кроме того, в распоряжении власти находится дискурс, в рамках которого обосновывается само достоинство, ценность, величие «человеческой природы». Об эффективном властном управлении можно говорить тогда, когда происходит возвышение, а не уничтожение человека.

Бесперебойное функционирование власти нуждается в предварительно «расчищенном», унифицированном, гомогенизированном пространстве, не терпящем выделенных, неравных позиционностей. Маршруты силового воздействия и реакции выстраиваются на определенных точках институциональных концентраций (сгущений), принимающих вид дисциплинарных практик. Индивиды, попадающие во властное силовое поле, лишаются статуса уникальности, они должны быть соответствующим образом упорядочены и нормализованы. Я-сингулярность, обладающая собственной интенсивностью, подменяется Я-формой, внешне, снаружи о-пределенной (когда нечто извне ставит пределы спонтанности Я). Происходит изъятие собственной воли Я как события, и на ее месте начинают разворачиваться «совокупности материальных элементов и техник, служащих оружием, средствами передачи, каналами коммуникации и точками опоры для отношений власти и знания, которые захватывают [151] и подчиняют человеческие тела» 1. Однако еще раз хотелось бы подчеркнуть, что принуждение и подчинение не являются единственными чертами власти (или так: принуждение не может быть тотальным, поскольку мы всегда имеем дело с очагами власти, множественной совокупностью очагов, властной диссеминацией). Таким образом, власть для своего осуществления нуждается в очагах спонтанности (нормализованной спонтанности, рассчитанной, организованной, технически продуманной). Тогда важнейшей категорией власти оказывается «вероятность», и становится очевидной необходимость наличия целого поля возможных ответов, реакций, последствий. Индивид входит в позицию субъекта властных отношений, когда он «волен» выбирать из «спектра конкретных практик, которым он должен следовать, и через конституирование для него посредством этих практик нормализованной формы опыта, которую его вынуждают признать в качестве собственной природы» 2. Ни одно общество (в том числе тоталитарное) не может успешно функционировать, опираясь на механическую, автоматизированную покорность и послушание своих членов. Добровольность, сознательность, искренность и неподдельность желания подчиняться, поддерживать дисциплину является исключительным условием ее «железной» власти, прочности и устойчивости. «…Повседневные манипуляции не дают нужного эффекта, если они не выглядят достаточно «спонтанными» и “подлинными…”» 3. Осуществление власти не исключает, а предполагает как необходимую основу наличие воли, желания, ответственности субъекта, но порожденных не собственной интенсивностью Я-сингулярности, а интенсивностью дискурса, коммуникативных стратегий и дисциплинарных практик. Там, где в телах, лишенных собственной спонтанности и принявших на себя интенсивности, осуществляется, во-площается фантазм великого Порядка дискурса и дисциплины; где добровольно, охотно и в порядке вещей принимается навязываемая извне Я-форма, нет и не может быть речи о насилии.
[152]

Отношения власти кардинальным образом отличаются от отношений насилия. Насилие, собственно, имеет место только там, где дают сбой властные взаимодействия, где спонтанность индивида оказывается не предусмотренной нормализующими практиками, где воздействие имеет дело не с ре-акцией, а с акцией, и победа одной из сторон не предопределена заранее (отсюда выплески немотивированной и необъяснимой жестокости, ибо и победа и поражение случайны, негарантированны). Т.е. о насилии может идти речь только в случае столкновения между двумя противниками, это всегда ситуация агона, полемоса, борьбы (но борьбы без правил, без уважения и любви к противнику). Насилие разворачивается в пространстве неравенства позиционностей. Для этого необходимо обладать (и быть способным удерживать) выделенной позицией-топосом. Я как интенсивная сингулярность имеет возможность настаивать (и устоять — или потерпеть поражение), исходя из собственной Самости, активности, усилия, силы, воли. Я выпадает из-под нормализующего воздействия дискурсивных матриц (и тогда внутреннее больше не является только складкой внешнего, а отношения с Другим являются факультативными, не интериоризируемыми, т.к. Другой больше не есть инстанция, размечающая и диктующая законы действительности). Такое противо-стояние есть столкновение тел и их сил, здесь больше невозможно слово, но только нанесение и принятие удара. Так, насилие всегда имеет дело с телом, формой (оно озабочено аннигиляцией, транс-формацией, пре-образованием), работает с потоками интенсивностей, пере-о-пределяя или подменяя их.

Революционное насилие обладает рядом специфических черт, так как здесь речь идет о столкновении не индивидуальных, а коммунальных тел, когда интенсивность Я подменяется интенсивностью Мы или, точнее, Оно, и индивид воспринимается как представитель сословия, класса, клана, нации и т.д. Революция исключает игру уникальных сингулярностей, не признавая достоинство противника. Одна из сторон, поставленная на место предшествующими легитимизирующими практиками, «выбивается» со своей позиции (ибо не обладает ресурсами, чтобы удержаться) теми, кто позицию занял, кто держит ее актом воли и власти. Вместе со сменой позиций происходит слом, сбой прежних дискурсивных матриц, поскольку революционная масса способна учредить новые, отказывая в легитимности [153] предшествующим. В этом, собственно, и состоит сущность революции. Обретая ресурсы в трансиндивидуальных развертках, революционное насилие направляет усилия на ин-формацию — впечатывание, инсталлирование новых форм, не допускающих сингулярных спонтанностей.

Таким образом, появление феномена насилия всегда свидетельствует об аномалии, сбое упорядочивающих, властных практик Я. Ситуация насилия возникает тогда, когда в принципе необходимые для функционирования власти очаги сопротивления — точки силового поля, охваченного властными отношениями, — оказывают противодействие, проблематизирующее властное действие как таковое. Люди ressentiment, «человек-масса» обретают интенсивность, превышающую допустимую меру… И тогда наступает время революции, «восстания масс».