Для начала я подчеркну, что тема, поднятая (http://anthropology.ru/ru/text/shilkov-yum/tradicii-i-novacii-v-sovremennyh-filosofskih-diskursah-tekst-vystupleniya) Юрием Михайловичем, не вполне была исчерпана, и хочу напомнить, что если в персидском языке «сооль» значит год, то совершенно ясно, что празднование юбилея было предрешено именем, а так же, если составная часть имени Солон, то с этим существенно связана отмена идеологических ипотек, произведенная деканом. А теперь, как говорил один античный классик Горгий, шутку нужно парировать серьезностью, а серьезность шуткой, поэтому мне остается первое. Я хочу наметить некоторые корреляции между пользованием языком, в истории западной философии и всплыванием новой проблематики. Первый пункт: напомню известный платоновский диалог «Гиппий». Там, как мы все знаем, спрашивается, что прекрасно? Что есть прекрасное? И не разобравшийся сходу Гиппий говорит, что прекрасное есть прекрасная девушка. Заметим как это говорилось по-гречески. Сократ спрашивает (далее следует фраза на древнегреческом), «Что есть прекрасное?» с определенным артиклем. Нормально, как и по-русски. В русском только что вместо определенного артикля будут полные формы прилагательных с окончаниями развитыми. Нужно было бы спросить — что прекрасно? И тогда ответ Гиппия будет вполне нормален — прекрасно? Например, прекрасная девица. Но там-то был поставлен определенный артикль и, поэтому, было спрошено «что есть прекрасное?». Перенесясь в античную древность мы увидим еще большую неестественность лингвистической формы этого вопроса, как и по-русски «что есть прекрасное» — так не говорят. Говорят «что прекрасно», в нормальном языке, когда стремятся к некоторым предметам, которые мы будем квалифицировать. Здесь же это не есть предмет, тот, который занимает обычных людей. Это нечто прекрасное, это то, что становится предметом в результате такого синтаксиса, который не наблюдается обыденно, поэтому промахивается Гиппий. И без употребления такого иной формы синтаксиса не возможно порождение общих понятий, невозможна первая платоновская задача, которую он воспринял от Сократа. Урок такой: изменение нормального синтаксического пользования может приводить к новой постановке вопроса философской, даже если мы очень уж всерьез обрадуемся этой новой постановке вопроса, то мы можем впасть в искушение гипостазировать предметы, которые возникли при изменении синтаксиса. Именно, что прекрасное есть, например, само по себе, хотя [69] это заложено просто в странном синтаксисе Сократа. Далее, мы знаем очень влиятельный тип дискурса всей истории философии западной, который моделировал себя по образцу математики, я просто называю, что он есть и его опущу. А вот далее посмотрим с точки зрения, опять же, сходства лингвистического приема пользования языком, как среды дискурса, и содержательной стороны, на некоторые аспекты того, что делает Гегель. Кое-где, не везде конечно, в «Науке логики» мы наблюдаем следующее — развертывание содержания понятий, категорий, подводит автора, или подводит читателя, к необходимости зафиксировать более развитое содержание в определенном термине, и этот термин сотворяется как раз в том самом месте впервые, когда нужно породить это новое содержание, хотя бы такие примеры, как Аnderswerden — становление иным, что нехорошо переводят «иностановление», ибо это не вразумительно. Или an und fur sich Sein — бытие в себе и для себя. Нет таких слов, эти слова суть конденсация развития дискурсивного мысли устраиваемой из суждений, которая потом должна превратить себя в терм, и она превращает себя в терм ровно в том месте, в каком нужно. Таким образом, лингвистический аспект сотворения нового слова и рассуждающий, дискурсивный, или скажем, философский аспект сотворения новой мысли идут параллельно. Это, кажется, новшество в дискурсивном методе Гегеля, потому что если мы пользуемся уже устоявшимся способом Платона, ну, изменить немножко условие предикации, или, тем более, ежели мы пользуемся способом квазиматематического построения, то мы всегда исходим, исходили вернее наши предшественники в философии, из того, что у нас есть два слоя — предслой, фундаментальный слой — готовый язык, и над ним некоторые сугубо вторичные доделки в виде терминов, которые специально обсуждаются, дефинируются и так далее. С другой стороны, когда Гегель параллельно развивает мысль и в нужном месте у него выскакивает новое небывалое ненемецкое слово — это новшество. Значит, здесь мы находим в некоторых точках соединение двух слоев, слоя верхнего, привычного понятийного или дискурсивного, строящегося из материала готового, и этого вот готового материала, который обогащается, языковой материал. И, наконец, я хочу продемонстрировать развитие этого приема, колоссальное развитие, в том, что делает с немецким языком Хайдеггер, и из этого заключить, как неслучайно разваливается систематический дискурс. [70] Ну, вот я возьму пару примеров, пожалуй. В обсуждении концепции истины в «Бытии и времени» Хайдеггер использует, довольно рано по тексту, до того, как он обсуждает, что же это за концепция традиционной истины, слово Abkunftigkeit. Такого слова по-немецки нет. Значит это новшество. Во-вторых, оно может быть естественно понято человеком, который владеет немецким языком, разными способами. Первый способ — Аbkunft — происхождение, Аbkunftigkeit — свойство быть происшедшим. Это один способ. Дальше, Kunft, Zukunft это будущее. Ab — отрицающая, отменяющая приставка. Abkunftigkeit может означать «то у чего нету Kunftigkeit, т. е. будущности. Это другая этимология, столь же естественная для человека, говорящего по-немецки — то, у чего нет будущности, то, что производно, то что вторично. Все это понимается сходу, но не дискурсивно, а просто в силу языковой компетенции, немецким читателем. Далее же, спустя не одну страницу, Хайдеггер подробно описывает все эти компоненты, которые он предзадал в виде семантики слова. Это удивительно. Можно назвать это творческим использованием герменевтического круга. Ибо он задал предмет, а дальше с помощью дискурсивной разработки возвращается к тому самому предмету, который задал. Но дать этот предмет иным способом, кроме как создать слово, порожденное одновременно разными этимологическими способами, т. е. понятийно неоднозначное слово, вот разобрать это и породить такой предмет для философского дискурса было нельзя. Возьму другой пример и чуть-чуть еще намечу. У Хайдеггера есть словцо Umhaft, Один китаец, занимавшийся Хайдеггером и живший в Германии, сказал, что он спросил свою хозяйку, что такое Umhaft, немку. Она говорит — понятия не имею. Ну нет такого слова, а это слово без корня. Um приставка «об-», haft — имеющий свойство, ну например, «-атый», там носатый, бородатый. Значит «об-атый». Что это значит? А это слово становится термином и оно означает следующее — для мысли, для рассуждения имеется в виду некоторый центр, но сам центр по существу, по содержанию нас не занимает, мы его не рассматриваем, и мы думаем о том, что вокруг этого центра каким-то образом обстоит. Но это слово “Umhaft” устроено точно так же, как сам предмет мысли, для которого это слово было порождено. В самом деле, в немецком языке, как и в русском, центр любого нормального слова — корень. Здесь вместо корня пустое место, пусто. Имеется в виду, что центр как [71] бы должен быть, он зияет, его нет. А окружение есть, — приставка есть, суффикс есть. Изобретено средство, которое является иллюстрацией и частным случаем и самоописующим для тех целей, которые породил Хайдеггер. Это нарушение непреложной грани, которая должна учитываться говорящим на индоевропейских языках между словом и меньшим слова. Хайдеггер так же нарушает и грани между словом и большим чем слово. Например, очень громоздкие, перетруждающие возможности немецкого словосложения композиты Хайдеггера явно хотят устранить типичное немецкое слово, расширив его до того, чтобы оно могло выражать примерно предложение. Предшествующий мой пример породил слово из того, что меньше чем слово. Еще примеры. Например, Хайдеггер говорит «мир мирует», «время временит» и так дальше. Что из этого следует? Систематически вводя такого рода конструкции, которые являются не случайными, не кунштюками, а, безусловно, инструментами развития мысли, Хайдеггер планомерно смешивает все принятые договоренности в немецком языке. Границу между словом и морфемой, границу между словом и предложением, а так же само собой разумеющееся допущение, что каждое слово должно быть этимологически однозначным. Зацепившись за последний пример, можно сказать очень просто, можно задать простой вопрос: мыслимо ли, чтобы традиционная концепция истины, как заключающаяся в суждении и идущая еще от Аристотеля, была релевантна для философского дискурса, в котором таким образом расшатаны грани меду словами, морфемами и предложениями, и в котором есть намеренно созданные неоднозначные слова? Можно ли говорить об истинности предложения, материал суждения, субъект или предикат которого является существенно порожденным неоднозначным словом. Нет, нельзя. Следовательно, нужно создавать новую концепцию истины. Следовательно, нельзя развивать систематический дискурс. Отсюда вынужденность содержательная для Хайдеггера породить его концепцию истины. Я подытоживаю. Итак, надеюсь, я показал некоторую корреляцию между техникой работы с языком, выламывания, обогащения и извращения, с обыденной точки зрения, но в сторону обогащения языка, у философов, с появлением некоторых типов проблематики.
Текст выступления
Добавить комментарий