«Логика смысла» Ж.Делёза и новая образовательная политика


[65]

В свое время Делез вычитал в произведениях Льюиса Кэррола детально разработанную онтологию нового поколения. Складывается впечатление, однако, что настала пора учиться читать «Логику смысла» как своего рода воспитательный роман или педагогическую поэму — иначе говоря, читать, отложив в сторону чисто теоретические мерки и пытаясь задумываться о возможности воспринять данное сочинение как прямое руководство к действию. Возможно, выводы, которые удастся получить путем подобной трансконтекстуализации, будут ценны с точки зрения той извечной растерянности, что испытывается любой (в том числе и нашей) современностью перед лицом априори ужасающего будущего. Возможно также, что в этом случае и сам тон данного философского сериала окажется созвучен голосу самых сокровенных упований если не всех, то значительной части современников. Попытаемся обосновать заявленную позицию.

1. Современность, образование — и при чем тут Делез?

Существует два наиболее популярных ярлыка философского проекта Ж. Делеза. Первый связан с рассмотрением философа как клинициста цивилизации, что очевидным образом акцентирует необходимость взаимосвязывания «извечных» философских вопросов и «насущных» запросов современности. Философ должен разрушить ту иллюзорную (симулированную) вечность, которая делает настоящее бессмысленным и/или невыносимым. «Властью симулякров определяется современность. Но современность обращается к философии вовсе не для того, чтобы любой ценой быть современной, но и не для того, чтобы стать вне времени. К философии обращаются, чтобы выделить в современности нечто такое, что Ницше обозначил как несвоевременное, которое хотя и присуще нынешнему времени, [66] но должно также и обернуться против него — “пользу, я надеюсь, грядущих времен”» 1.

Второй ярлык нацелен на эксплуатацию общеизвестного факта, что в качестве кредо своей философии Делез избрал принцип творчества концептов. Тем самым напрашивается вывод о явном отказывании как метафизической вечности, так и историческому прошлому в пользу неопределенного будущего как залога «сверх-бытийности» живого настоящего. Однако, тут же возникает чисто жизненная проблема: насколько реально сегодня говорить о возможностях подготовки субъекта существавать в подобных условиях — в условиях мира, где правят законы идеальной игры 2? Другими словами, в мире, где истину надо суметь обольстить или вцепиться в нее зубами, чтобы (попробуй-ка спекулировать без «крыши»!) обрести мир как план имманенции, как пространство становления?

Что касается современности, то таковая в первую очередь предстает как перечень общих мест рассуждений о ней. Современность может определятся по-разному, но все ее определения в чем-то хороши и по крайней мере в одном схожи — ей неизменно присущ характер потрясения основ бытия традиционного субъекта. Таким образом, современность сразу же понимается как «наша», а «мы» — как «те-то и те-то». Так, если (привлекая наработки Фуко) «классической» можно назвать ситуацию, когда единичное тело независимо от воли и сознания воплощенного в нем индивида в пределе могло выступать поверхностью, способной вынести состязание двух принципиальных трансцендентностей — Власти и Преступления, то сегодня, во-первых, проблематичным становится сама возможность отделения материального от идеального, а во-вторых, образуемая человеческим бытием поверхность столь искривлена, что вместо классического агона мы наблюдаем мельтешение неопределенного [67] множества трансцендентных имманентностей и/или имманентных трансцендентностей — одним словом, «симулякров». Это не значит, что более невозможен собранный, классно упакованный субъект — скорее напротив: таковых сегодня преизбыток — отставших от жизни, выброшенных на обочину и методично отдающих себе отчет в уходящем в дурную бесконечность самораспаде.

Таково, например, т. н. «информационное общество», где cogito — не что иное, как страх пропустить важное сообщение, страх, что тебя обойдут, не заметят, забудут 3… Базовым принципом функционирования современной цивилизации, как показал Бодрийяр, оказывается производство и воспроизводство отходов — при этом «хуже всего не то, что мы завалены со всех сторон отбросами, а то, что мы сами становимся ими» 4. Испытывать информационный [68] голод, воспринимать все вокруг как потенциальные отбросы, бояться превратиться в отбросы самому (другими словами: ощущать, как вещи перестают о чем-либо говорить, а слова — что-либо значить) — такова симптоматика той неспособности сообщить бытию смысл, что с очевидностью запечатлена непосредственно в сущности «нас самих».

Не стоит углубляться в детальное обоснование данного диагноза. Примерного абриса «достижений» в области эмпирической презентологии вполне достаточно, чтобы предположить следующее: потенциал для трансцендентального обоснования сути проблем, с которыми сталкивается современный субъект, принадлежит преимущественно образовательной сфере — ведь смысл недоступен только должным образом не образованному субъекту.

Под образованием — или, вернее, волей к образованию, — обыкновенно понимают стремление человеческого существа («вполне естественное», т. е. непосредственно проистекающее из экзистенциальной специфики его бытия) в установленный срок оформить себя в некое знаемое целое с целью сделать в дальнейшем возможным персональное присвоение всех мыслимых бытийных процессов (другими словами, реализовать себя). Отсюда обращение именно к делезовским идеям может быть легко объяснено: они, как будет показано, помогают не столько задним числом обосновать ту или иную образовательную программу, сколько радикально проблематизировать современный образовательный проект как таковой. Таким образом, речь придется вести о перспективе новой образовательной политики: новой хотя бы уже потому, что образование во всяком случае стремится опередить свое время; политики, поскольку «старое» не может быть во мгновение ока сброшено со счетов и потому должно быть проинтерпретировано в качестве сподручных средств в деле достижения финальной цели — готовности встретиться с чем-то принципиально иным. Но прежде надо еще суметь достичь того пункта, откуда может открыться подобная перспектива.

2. В силу каких причин смысл становится проблемой?

Для начала попробуем дать ответ в форме парадокса: смысл становится проблемой в силу его абсолютной онтологической беспроблемности. Смысл всегда, везде и во всем есть. Вслед за [69] Делезом можно связать эту парадоксальность с той исключительной поверхностностью (или еще «стерильностью», «световодозвуконепроницаемостью»), каковая есть искони присущее способу бытия смысла свойство. В результате смысл совершенно не может «утонуть» или «воспарить» (хотя вполне может быть утрачен, т.е. не удержан субъектом 5) и оттого вынужден «разбегаться в обоих смыслах-направлениях сразу» 6. Таким образом, все упирается в отсутствие механизма автоматического транспонирования онтологической гарантированности в гносеологическую разрешенность; в самом деле, пускай смысл заполняет собой любую поверхность — но как он это делает? Если равномерно распределяется, то на каком основании? Если размазывается, то как его концептуализировать? Если изобилует, то в какой мере? Если умещается, то насколько он уместен? Если уживается, то с кем или с чем? И т. д. Феноменология удерживает единство «как» и «что» путем бесконечно длящейся, на все распространяющейся описи; но возможна ли полнота переживания этого постулированного единства в ограниченный срок времени и на ограниченной территории, ведь именно таковы условия нашей жизни? «Как сказал Бергсон, мы не переходим от звуков к образам и от образов к смыслу: мы «с самого начала» помещены в смысл. Смысл подобен сфере, куда я уже помещен, чтобы осуществлять возможные обозначения и даже продумывать их условия. Смысл всегда предполагается, как только я начинаю говорить. Без такого предположения я не мог бы начать речь. Иными словами, говоря нечто, я в то же время никогда не проговариваю смысл того, о чем идет речь. Но с другой стороны, я всегда могу сделать смысл того, о чем говорю, объектом следующего предложения, смысл которого я, [70] в свою очередь, при этом тоже не проговариваю. Итак, я попадаю в бесконечный регресс того, что подразумевается» 7.

Приходится прибегать к обходным маневрам, злоупотреблять метафорами, употреблять термины без строгой фиксации значения, все время идя «на обгон» только что сказанного. Только так возможно говорить о «топологии» смысла — он находится («обитает») на линии сгиба той мировой складки 8, по одну сторону которой находятся вещи и положения вещей, а по другую — предложения, их означающие 9; а также и о «сущности» смысла — различая в нем тот минимум бытия (на деле неизменно оказывающийся «сверх-бытием», т.е. синтезом возможного и невозможного), который является достаточным для того, чтобы «нечто=х» могло случаться с вещами и упорствовать в [71] предложениях 10 (благодаря чему, например, становятся возможны и необходимы экзистенциалы типа заброшенности и решимости, равно как и категории типа этости и чтойности).

Разумеется, нелепо воспринимать «Логику смысла» как практическое руководство для поиска (обнаружения, концептуализации) смысла чего-нибудь 11. Работа «стерильна» по отношению к различиям и особенностям фактических «смыслов» — философия как-никак трансцендентальное предприятие! Если угодно, «имеет смысл» всякая ситуация, где нечто (положение вещей, сочетание слов) вполне законосообразное может быть обращено в нечто совершенно парадоксальное. Отсюда, наличие [72] смысла предполагает не умение ответить на вопрос «а в чем он заключается?», а неспособность рассмотреть ситуацию подобного вопрошания иначе как абсурдную.

3. Антиплатонизм и трещина

Здесь настало время сказать о пресловутом антиплатонизме Делеза. М. Фуко в своем комментарии к работам Делеза прав насчет того, что преодолеть платонизм — значит открыть его изначальную децентрированность 12, т.е. принять к сведению не только идеальную полноту истинного мира, но и его актуальную неполноценность, заключающуюся в том парадоксальном обстоятельстве, что говорить об Идее имеет смысл только в силу существования некоего сущего, данному «Абсолюту» совершенно непричастного.

Выскажем предположение, что характер делезовского антиплатонизма не столько концептуальный, сколько стратегический. Речь идет не о тотальном обличении содержания ряда традиционных философем, но о чем-то, что сродни сбрасыванию балласта, когда выявляется нередуцируемая связь традиционных формулировок с комплексом определенных историко-культурных инерций, от которых необходимо освободиться.

Если всякая философия — это еще и школа выживания, то платонизм заявляет о себе как обетование гарантированного выживания всякого субъекта, коль скоро он причастен некоторому особому роду. Поэтому, если Идея не может быть воспринята непосредственно (соответственно, без отнесения себя к роду), т.е. мы терпим нехватку в ней, то саму эту нехватку надо проинтерпретировать как однозначную (т. е. однозначно направленную) силу, которая бы четко разграничивала вещи (истинные подобия) и симулякры (ложные видимости). Сфера, окружность, прямая, точка — вообще, все паноптическое и геометрическое — вот стихия этой философии 13. Стремление же Делеза выпустить симулякры на поверхность можно объяснить [73] желанием осмыслить один незамысловатый, как и все философские, вопрос: а что будет, если однажды не достанет силы Единого удерживать в равновесии Иное?

Проблема платонизма состоит в том, что идеальное требует соответствующего своему духу реального — например, четкого и стремительного рассечения плоти мира лезвием мысли. Но именно тут платоник и попадает впросак: совершенство его жесту сообщено загодя уготовленной уловкой, в силу которой в сущем всегда уже что-то сброшено со счетов, лишено голоса, признано несущественным и оттого — неинтеллигибельным 14. Открой он на это глаза, и блестящий выпад превратится в ужимку тем более уродливую, чем более самонадеянную. Вот почему Делез ставит скорее не на совершенство формы изделия, а на «обезображивающую» его поверхность трещину. Трещина же по определению есть нечто незавершенное, но эта «неполнота» теперь не восполняется способом подпитки иллюзий, а концептуализируется как таковая. В результате же (идеальное) [74] различие между вещью и симулякром снимается — или, если угодно, само симулируется, становясь еще одним событием 15. «Только события идеальны. Пересмотр платонизма означает, прежде всего и главным образом, замену сущностей на события как потоки сингулярностей» 16.

С введением в оборот метафоры трещины мы достигаем кульминационного пункта в разработке базовой метафизической интуиции «Логики смысла»; вместе с тем, со всей отчетливостью раскрывается и педагогический потенциал выстраивающейся концепции.

Трещина есть единственно возможная форма осуществления смысла: ведь смысл — это всегда разыгрывающееся на поверхности событие, или, лучше сказать, разыгрывающееся по ту сторону как глуби тел, так и выси слов (стоит ли напоминать, что таковые находятся друг с другом в изначальном сговоре?), событие чистой поверхности. Дело, однако, в том, что поверхность (как и складка, граница, сгиб) — это всегда поверхность чего-то (чего-то внешнего), и оттого всякая претензия на поверхностность затребует в претенденте поистине сверхчеловеческих усилий; Делез предупреждает: «наблюдатель должен быть внимателен» 17 — ибо, добавим, вещи и слова суть соблазны.

Поэтому, если угодно, стремление удержать себя в событии-имеющегося-смысла всегда уже само дало трещину 18, и отсюда логика смысла может быть рассмотрена как в прямом смысле слова общеобразовательная дисциплина — причем, по сути дела, единственная, имеющая право так квалифицироваться, — поскольку в ее задачи входит подготовить человеко-субъекта [75] обрести свою человеческую подлинность в акте непременной утраты своей субъективности.

Итак, трещина не является средним между порядком (целостность) и хаосом (осколки), но нейтральной стороной по отношению как к их формальному противостоянию, так и диалектическому союзу — стало быть, стороной, именно в силу своих претензий на потусторонность обреченной на формальное поражение. «Трещина ни внутри, ни снаружи. Она на границе — ведь трещина вне восприятия, — бестелесная и идеальная. С тем, что происходит внутри или снаружи, у трещины сложные отношения препятствия и встречи, пульсирующей связки — от одного к другому, — обладающей разным ритмом. Все происходящее шумно заявляет о себе на кромке трещины, и без этого ничего бы не было. Напротив, трещина безмолвно движется своим путем, меняя его по линиям наименьшего сопротивления, паутинообразно распространяясь под ударами происходящего — пока эта пара, эти шум и безмолвие не сольются полностью и неразличимо в крошеве полного распада. Все это означает, что игра трещины перешла в глубину тел, как только работа внутреннего и внешнего раздвинула ее края» 19.

Таким образом, нет противоречия в том, что смысл мыслится как прямая, но воспринимается — как трещина. Дело в том, что поле возможных восприятий уже оккупировано Сущностью (Идеей), осуждающей всякого, кто якшается с изгоями, т.е. относится серьезно к россказням о существовании симулякров, придает значение пустой видимости и т.п. Смысл, чтобы оставаться собой, вынужден быть двусмысленным: он — всегда диверсант на территории, контролируемой Идеей. Можно привести наглядный пример. Безусловно, когда под ногами раскалывается лед, то это событие, имеющее жизненно важный смысл (всяк, переживший подобное, поручится за это). Однако, хотя событие это явно принимает вид трещины, смысл его далек от такой по(ту)сторонней интерпретации. Скорее, этот смысл может быть описан следующим образом: каждая белая точка находящейся под ногами поверхности вдруг по кратчайшей устремилась к тому, чтобы стать черной. Кто понимает это иначе, про того можно сказать, что он либо уже мертв, либо его жизнь оказалась совершенно не затронута данным [76] событием. Аналогично обстоит с молнией, которая имеет вид огненного зигзага (т.е. опять-таки, трещины, «разряда»), но смысл которой заключается в молниеносном выхватывании из темноты всего-всего, даже самых мельчайших подробностей, каждой былинки 20.

4. Обретение смысла

Вот почему стерильность смысла выражает лишь одну из сторон его парадоксальной организации, в то время как другой стороной является его генетическая способность. Первое: смысл всегда задан как дефицит на стороне означаемого (в каждой вещи есть некая невысказываемая глубь) и как избыток на стороне означающего (каждым предложением сказано больше того, что «имелось в виду»). Однако, есть и второе: всегда конкретно данные, дефицит и избыток должны быть сопряжены с неким сингулярным событием, в свете которого возможно обретение смысла. Таким образом, главная проблема «Логики смысла» заключается в том, чтобы «отыскать нечто безусловное, которое осуществляло бы неоднородный синтез условия в автономной фигуре, совмещающей в себе нейтральность и генетическую силу. …Как совместить и утвердить два одновременных обстоятельства: и то, что смысл производит те самые [77] положения вещей, в которых он воплощается, и то, что он сам производится этими положениями вещей, действиями и страданиями тел (непорочное зачатие)?» 21. Стерильность смысла не только дана, но и задана; отсюда вопрос: как достичь в нашем мире этой стоической отрешенности, если все, что у нас есть под руками — это нормы здравомыслия и «аномалии» безрассудства (исключения, лишь подтверждающие правило)? В мире, где нечто уникально лишь «в своем роде»? Иными словами, как превратить навязчивую трансцендентность смысла в начало развертывания своего собственного плана имманенции?

Идея Делеза состоит в том, что «сам» смысл (дабы не превратиться во всегда очередные вещь и предложение) не дан как нечто идентифицируемое, самотождественное, целокупное и т.п 22.. Понятый так, смысл отвечает двум условиям: а) высказываться о нем можно только косвенно и б) владение им всегда составляет проблему. Кроме того, можно приписать ему два квази-атрибута — растянутость и хрупкость: согласно первому, обретать смысл можно только стремясь максимально сообразовать порядки слов и вещей; согласно второму, претендовать на смысл значит рисковать утратить его то ли в (всегда излишне) «корректном» проговаривании, то ли в (всегда хоть сколько-нибудь приоткрывшейся) «недифференцированной бездне» вещного мира — [78] иначе говоря, либо помешательство («говорить значит есть»), либо здравомыслие («есть значит говорить»).

Отсюда, пребывание в «сингулярной точке» одаривающего смыслом события, или «умение быть на поверхности», может означать только одно: так задействовать слова и так использовать вещи, чтобы по обе стороны разделяющей их линии складывалось впечатление (ибо слова и вещи суть воплощение «человеческого, слишком человеческого»: подозрительности, трусости, зависти и проч. «точек зрения»), что ты где-то не здесь — не тут и не там, а в некоем «третьем» (не-)месте.

5. Делез как критик современного образования

Как известно, Делез вводит два возможных способа понимания сущности времени — как Хроноса и как Эона. Принцип Хроноса: «Всегда есть более обширное настоящее, вбирающее в себя прошлое и будущее» 23; принцип Эона: «Вместо настоящего, вбирающего в себя прошлое и будущее, здесь прошлое и будущее делят между собой каждый момент настоящего, дробя его до бесконечности на прошлое и будущее — в обоих смыслах-направлениях сразу» 24. Соответственно, сущность современности может быть проинтерпретирована двояким образом.

С точки зрения Хроноса основная проблема состоит в том, чтобы суметь адекватным образом воспринять некую качественную специфику настоящего, каковая превращает определенный отрезок времени в современность постольку, поскольку способна наполнить его. Отсюда, подход к образованию современного субъекта должен вырабатываться исходя из точной идентификации сущности того, что именно теперь имеет место быть. Сразу отметим реактивизм, присущий подобной установке.

Характеризуя современные тенденции в образовательной политике, обычно выделяют функционализм и прагматизм в качестве содержательной подосновы критериев результативности процесса передачи знания 25. Такая «неклассическая» установка, очевидно, [79] ничуть не менее предполагает возможность усмотрения некоего эйдоса современности, чем «классическая»: в самом деле, подготовка профессионала ничуть не менее, нежели воспитание гражданина, требует постижения «духа времени». Далее, активно пропагандируемая сегодня конкуренция двух образовательных моделей — традиционной, руководствующейся идеологией узкого профессионализма и, соответственно, глубокой компетенции, и либеральной, исповедующей ценности междисциплинарности и диалогизма (эти ценности можно назвать «постнеклассическими» 26), благодаря чему предполагается достичь умения гибко реагировать на изменения [80] конъюнктуры рынка занятости 27, — разыгрывается все в том же загодя сформированном поле.

Но, по всей видимости, возможно предположить и существование радикально иной установки в отношении образования, свободной от всякой спущенной сверху резолюции относительно духа времени. Речь не идет о некоем абстрактном предположении насчет какой-то потусторонней духовности, напротив: лишь исчерпывающая рефлексия вполне «имманентистских» толкований современности (как то постиндустриализм, посткапитализм, постмодернизм и т.п.) дает основание противопоставить сколь угодно обширному отрезку все равно проходящего (т.е. разрушающегося под напором «трансцендентной вечности») времени всегда присутствующее (и оттого в определенном смысле вневременное) «теперь», т.е. форму «имманентной вечности» (поскольку любое прошлое и будущее мыслимы лишь как эффекты вечно ускользающего, «пробегающего по ним» настоящего). Это и означает: Эон вместо Хроноса («соотнести минимум времени, разыгрываемого в мгновении, с максимумом времени, мыслимом в Эоне» 28); чем же окажется подобное образование?

Формула, предлагаемая Делезом, проста: необходимо волить только то, что имеет форму события, или: лишь событие, ставшее предметом воления, предполагает выражаемый смысл. Событие есть то, что существует благодаря вещам и положениям вещей, но никогда не совпадает с таковыми — так сказать, «бестелесный эффект»; смысл есть то, что выражается в предложениях, но не исчерпывается ни денотацией, ни манифестацией, ни сигнификацией — логический атрибут, выражающий нечто безличное, до-индивидуальное, без-основное («четвертое лицо единственного числа»). А значит, субъект современности должен стать мудрецом-стоиком (не обязательно путем «вживания» в конкретный историко-философский персонаж — ибо есть еще Эпикур, Дзен, Алиса и др., каждый из которых лишь указывает со своей стороны на возможность собственного самоосуществления, добавляя тот или иной [81] своеобразный оттенок) — с тем, чтобы не заключать себя в скобки «своей» (т.е. вмененной ему) современности, но совладать с современностью всякой (т.е. выйти на некую неидентифицируемую «извне» линию зрения, пронизывающую насквозь любой пред(по)лагаемый сценарий). Стоический мудрец «понимает чистое событие в его вечной истине — независимой от его пространственно-временного осуществления — как то, что всегда вот-вот произойдет или уже произошло на линии Эона» 29.

Такая стратегия предполагает два важнейших «правила метода». Во-первых, необходим переход от порядка причин к порядку квази-причин. «Квази-причина ничего не создает вновь, она «делает» и хочет только того, что само происходит» 30. Во-вторых, слияние с квази-причинностью происходящего 31 предполагает отказ от принципа осуществления (того или иного «проекта») в пользу принципа контр-осуществления (когда всегда уже произошедшее вовлечение в тот или иной проект рассматривается как событие случайное и внешнее, а значит, дистанцируемое и дистанцирующее). Конечной целью будет формирование в субъекте способности «грамматически» выразить себя посредством инфинитива, а «онтологически» — освоить событие как специфический способ бытия, т.е. научиться рассматривать себя как квази-причину всего происходящего в мире и желать контр-осуществления для всего, осуществленного собой 32. [82] «Бредущий, стреляющий, падающий, взлетающий или, может быть, скользящий, истощенный, умирающий — тот, кто движется, попадая в собственное движение как в мировую линию, “сам не свой”» 33, — вот идеал.

6. Время киберпанков, или Любовники старого моста

Одним из возможных способов предотвратить опасность, что все вышеизложенное оставит впечатление какой-то новой схоластики, может послужить попытка проиллюстрировать концептуальное содержание доктрины на примере какого-нибудь показательного художественного произведения. Подходящий случай представляет только что переведенный на русский язык роман Уильяма Гибсона «Виртуальный свет» 34.
[83]

С формальной точки зрения, лежащая в основе повествования интрига является вполне типовой — жизненные пути главных героев, Райделла и Шеветты, совершенно независимо от их собственных устремлений, словно в силу какой-то роковой предопределенности неожиданно пересекаются; результат — классическое соединение «родственных душ», вследствие чего обоим удается избежать смертельной угрозы, нависшей над их жизнью. Подобная «классичность» навряд ли кого может сбить с толку, ибо лишь подчеркивает, что вся «соль» заключена в деталях и фоне происходящего.

Важно, что не только с нашей, читательской точки зрения отдельные фрагменты виртуозно выписанного футуристического «пейзажа» едва ли могут быть связаны в единую картину, но и в головы персонажей, похоже, не вложено ничего, что могло бы претендовать на точку, из которой становится обозрим «горизонт» (их) современности. Похоже, их мир состоит из сплошных обломков — не только прошлого, но и настоящего (так, Райделл равно удивлен и вывеской «GAP» на допотопном молле, и новомодным домом-сиськой, где ему удалось немного пожить благодаря короткому роману с адвокатессой из «Влипших копов»). Символом этой шизоидной современности выступает знаменитый мост в Сан-Франциско, утративший вследствие землетрясения свое функциональное назначение и превратившийся в своего рода альтернативный квартал, населенный теми, кого сегодня еще можно было бы по старой памяти назвать анархистами 35. (Кстати, заезжий японский студент, [84] уцелевший после нашествия Годзиллы, счел этот мост лучшим томассоном в мире 36). Здесь-то и происходит встреча.

Что же нам изначально известно о Шеветте и Райделле? Во-первых, каждый из них имел какую-то идиосинкразическую привязанность (для Шеветты это ее велосипед, внешним придатком которого [85] является курьерская служба, да и все прочее в ее жизни, включая любовника и приютившего ее мостового старожила Скиннера; для рентакопа же Райделла — видение обнаженной японки с восклицательным знаком на интимном месте, которое он разделил со своим напарником во время патрулирования окрестностей). Во-вторых, оба они совершили по странному, ими самими едва ли объяснимому поступку, повлекшему за собой роковые последствия (Шеветта совершила бессмысленную кражу, в результате чего стала предметом охоты спецслужб; Райделл по ходу работы неожиданно для себя решил сымпровизировать, за что был временно отстранен от службы и в конце концов оказался в числе преследователей Шеветты). В-третьих, подобная перемена участи привела к тому, что оба лишились своих «талисманов»: выслеживающий Шеветту Райделл встречает в «Когнитивных диссидентах» (название бара на мосту) толстуху Джози, забавляющуюся проецированием танцующей японки, которая оказывается простой голограммой; арестованная Шеветта навсегда расстается со своим двухколесным другом.

Как и положено классике жанра, события романа сплетаются вокруг вещицы, исключительная значимость которой состоит в том, что она чисто механически (без проникновения «вглубь») может свести воедино некие несовозможные миры. Таковы очки, украденные Шеветтой: записанный в них план выращивания новых домов, принадлежащий могущественной Санфлауэр Корпорейшн, может стать причиной катастрофы, если о нем сообщить не менее могущественным хакерам Державы Желаний, сентиментально настроенным в отношении доброго старого Фриско. Что и делает Райделл.

Но что понимается здесь под катастрофой? В данном контексте катастрофической является ситуация, где вовлеченная в него Система сталкивается с возможностью незапрограммированного исхода (такова постмодернистская «нередуцируемость различий» или классическая «утечка информации»). Тогда приключение жизни (оказывающейся в неминуемой оппозиции Системе) состоит в том, чтобы переключить работу последней на такой канал, где соотношение ее внутреннего и внешнего пространств станет неравновесным, т.е. недостаточным в одной серии и избыточным в другой.

Подобно всякому роману, роман Гибсона повествует о жизни. Но, заметим, не о жизни, являющейся чем-то и принадлежащей кому-то, а о жизни как событии, т.е. о том, что имеет в основе [86] нечто абсолютно неосновательное — «простую сингулярную точку». Это может быть чудесное видение, которое оказывается опошлено прямо у тебя на глазах; это может быть прекрасный велосипед — обученный двум-трем трогательным фразам, с рамой, готовой размокнуть от дождя или слез; нога, жмущая на газ когда ни попадя — и рука, берущая то, о чем ее не просили; очки и мост, пародирующие избитую оппозицию реального и виртуального. Но и нечто еще, позволяющее понять следующее: жизненные миры, сгруппированные вокруг каких-то содержательно наполненных точек (так сказать, идеальных центров — таких как работа, интересы, власть, прибыль и т.п.), оказываются необычайно непрочны, сразу же покрываются трещинами, как только оказываются на линии жизни; напротив, удивительная несокрушимость жизненной энергии (не путать с хрупкостью ее репрезентаций!) обретается тогда, когда она управляется принципом номадизма, а не подчиняется идеалу оседлости — производя короткое замыкание, сталкивая две разнородные серии в равно чуждом каждой из них пространстве, жизнь в последний момент выносит на поверхность того, кто умеет сделать ее предметом воления.

Двадцать третья глава, в которой Райделл безо всякого сговора удирает с Шеветтой, носит характерное название: «Была не была»; не менее показательны ее последние строки:

 — Господи…  — Шеветта говорила медленно, недоуменно, словно только что проснулась и не совсем еще воспринимает окружающее. — Что это ты делаешь?
Райделл не знал, что он делает, он просто делал 37.

Что же касается ее начала, то оно, похоже, помогает прояснить роль т.н. эзотерических слов, которым посвящена седьмая серия «Логики смысла». Эзотерические слова осуществляют в поле речи разноплановое взаимодействие (а точнее: коннекцию, конъюнкцию и дизъюнкцию) разнородных серий, посредством чего и происходит выражение смысла, который предстает как некий эффект «сверх-бытия». Во время ареста Шеветты в сознании Райделла всплывает слово «Миранда», означающее знаменитую формулу: «Вы имеете право молчать. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в качестве доказательства. Вы имеете право на совет адвоката», — причем [87] всплывает совершенно к месту, ибо арестованной действительно не зачитали ее прав. Становится понятным, что эзотерическое слово — это не обязательно некий «бармаглот», им может быть и вполне приличествующее факту имя 38. Однако в сознании Райделла это слово как бы срывается со своего места. В точке «факта» на деле сходятся именно две разнородные серии: в первой из них Райделл окунается в далекое прошлое (похоже, его жизнь такова, что самыми «розовыми» оказались воспоминания о годах учебы в провинциальной полицейской академии) и одновременно представляет себе некое недостижимое будущее (символически представленное страстным желанием принять душ); во второй на его глазах происходит едва ли законное задержание едва ли виновной девушки (ее досье как совершенно невменяемое прошлое?), в которой он через мгновенье распознает «родственную душу», производимое ненавистными русскими громилами (ее судьба как ужасающее в своей очевидности будущее?). В результате, «миранда» начинает означать не просто хронически невыносимое настоящее, но еще и выражать его несовозможность только что родившемуся миру — миру их встречи с Шеветтой, произошедшей здесь и сейчас, но менее всего в эти здесь и сейчас укладывающейся (один из русских специально снабжен «говорящей» фамилией Шитов, возможно, не только подчеркивающей настоятельную потребность в душе, но и анаграмматически оттеняющей благозвучное «Шеветта»). Таким образом, формула «была не была» обозначает отключение от Хроноса и подключение к Эону.
[88]

Вот и оказывается, что помимо двух «легальных» фигур — профессионала, имеющего за плечами «большой» университет и с серьезной миной осваивающего вдоль и поперек некую привилегированную зону, и новомодного культурала, выпускника «малого» колледжа, с иронической усмешкой предлагающего свои услуги как по слиянию, так и по разукрупнению имеющихся в наличии зон, — в «досье современности» имеется третья, «иллегальная»; здесь, с учетом приведенного примера, ее можно окрестить киберпанком (от таковых все равно не убудет) 39 — у него нет собственного диплома, отсутствует и своя визитная карточка, ведь выступает он, как правило, под маской (часто — первых двух). И существует (как давно? — вопрос для «историков современности», буде такие всегда найдутся), наверное, немало «заведений», волей-неволей осуществляющих подготовку «специалистов» подобного профиля; не будем приводить примеры того, с чем (по крайней мере, извне) знаком каждый из нас. Цель? — Сделать возможным абсолютную имманентность в мире, где всякая мелочь — вещь ли, симулякр ли, — трансцендентна в силу своей принадлежности той или иной «сети» 40. Современная [89] политика в области образования, не учитывающая это, едва ли будет реалистичной.

7. Титаник снова идет ко дну

Антиплатонизм Делеза в результате предстает как платонизм, проводимый в жизнь наиболее радикальными средствами. Трансцендентность Единого здесь («пустые небеса, Эон») не только упражнение для ума, но и задание для воли: не делать предметом воления ничего, что не имеет форму чистого события. «Единое», таким образом, — это единственно существенное с онтологической точки зрения требование создать концепт и пережить его в плане абсолютной имманенции — т.е. поместить всего себя в такую ситуацию, где все фактически осуществляемое (аналог существующего Единого) является одновременно залогом своего же контр-осуществления (аналог Иного).

Только не надо воспринимать императив контр-осуществления на манер вульгарной антитетики. Если корабль оказался Титаником, не следует любой ценой убеждать себя, что это Ноев Ковчег — это как раз таки и будет одним из сценариев вполне здавомысленного осуществления. Скорее, целью здесь должна быть попытка становления тонущим кораблем. Мы ведь не говорим о наиболее эффективном пути к абстрактному выживанию, но о стратегии придания смысла конкретно происходящему (смысла, которого легко можно лишиться в случае чисто физического спасения). Уцелеют обломки, целое погибнет — как в случае судна, так и в случае пассажира. Поэтому необходимо различать становление обломками и становление «становлением-обломками» (в первом случае [90] происходит абстрактное, фатальное разрушение заданного целого, во втором — это разрушение становится «продуктивной» моделью «радостного» различения 41). Два смысла «вечного возвращения»: можно вечно отбрасываться к одному и тому же пути, ведущему к шлюпке, переживая его как некую несводимую целостность (каждый шаг ничем не отличается от предыдущего, ибо путь проходится только для того, чтобы начать его сначала — как в кошмарном сне); и можно вечно отбрасывать этот путь как уже пройденный, как бы стараясь свернуть с него (в том смысле, что каждый следующий шаг по-своему спасает и отказывает в спасении, когда спасение всякий раз выступает как новый ракурс бесконечно длящейся катастрофы, — так бывает, когда усилие вспомнить приснившееся выводит на свет без того едва ли появившиеся фантазии). Вспомним известный рассказ Э.По, повествующий о том, как путь к спасению жизни оказался эффектом события становления-Мальстремом, на линии которого удалось удержаться главному герою. Гигантский водоворот описывается не как природное явление, но, скорее, как некое существо-событие — будучи увлекаемый вглубь себя тайной собственной бездонности, он в то же время постоянно отбрасывается ею назад, к поверхности (где существо этой тайны «записывается» в виде закономерного распределения судеб различных объектов, основанием чему служит игра их внешних, геометрических форм).

Трактат Делеза заканчивается замечательной своим назидательным пафосом фразой, адресованной всем тем, кто ощутил себя, наконец-то, в эпицентре события понимания (ведь смысл — это то, что надо понять): «Конечно, такое событие быстро обрастает повседневной банальностью или, наоборот, страданиями безумия» 42. Напоминает библейское «Ибо время близко» — или слова известного персонажа Вирджинии Вульф: «Стоит зазеваться, и человеческая природа одолеет тебя». Собственно, по логике Герцогини из всего сказанного должна быть извлечена своя мораль, вот она: «Это — уже осуществлено. Контр-осуществляйте, если сумеете».

Примечания
  • [1] Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. М.; Екатеринбург, 1998. С. 346.
  • [2] Принципы идеальной игры описываются в десятой серии «Логики смысла». Несмотря на то, что таковые могут быть реализованы лишь на уровне «чистых» мышления и искусства, Делез не делает вывода о какой-либо изоляции мира от поля этого радикального экспериментирования: «Но благодаря такой игре, которая может быть только мысленной и которая не порождает ничего, кроме произведения искусства, мысль и искусство суть реалии, беспокоящие действительность, этику и экономику мира» (там же, с. 90).
  • [3] Ср.: «В настоящее время больше физики и меньше демонологии, тогда как пятьсот лет назад соотношение было обратным, но по общему числу моделей эпохи принципиально не различаются. Принципиальная разница заключается в ином — сейчас неизмеримо больше коммуникаций. … И за словом «информация» кроется именно коммуникация, а не знание. Наблюдая современных политиков, биржевых брокеров, журналистов и их аудиторию, нетрудно заметить: более информированный человек — это не тот, кто больше знает, а тот, кто участвует в большем числе коммуникаций» (Иванов Д.Б. Виртуализация общества. СПб., 2000. С. 11-12).
  • [4] Бодрийяр Ж. Город и ненависть // «Логос», 1997, №9. С. 107; и далее: «Когда строят образцовые города, создают образцовые функции, образцовые искусственные ансамбли, все остальное превращается как бы в остатки, отбросы, в бесполезное наследие прошлого. Строя автостраду, супермаркет, супергород, вы автоматически превращаете все, что их окружает, в пустыню. Создавая автономные сети сверхскоростного, программируемого передвижения, вы тут же превращаете обычное, традиционное пространство взаимообщения в пустынную зону. Именно так обстоит дело с транспортными артериями, рядом с которыми образуются пустующие территории. Именно так будет обстоять дело и в будущем, когда рядом с информационными артериями образуются информационные пустыни, возникает своего рода информационный четвертый мир — убежище всех изгоев, всех тех, кого отвергли средства массовой информации. К нему добавится интеллектуальная пустыня, населенная мозгами, оставшимися без работы по причине предельной усложненности самих информационных сетей. Ее будут населять, но уже в неизмеримо большем количестве, потомки тех миллионов безработных, что ныне изгнаны из мира труда» (там же, с. 108).
  • [5] Субъект, как подробно описано в двадцать седьмой серии «Логики смысла», всегда отклоняется от линии смысла, будучи то прельщаем маниакально-депрессивной «высотой», то искушаем параноидально-шизоидной «бездной».
  • [6] Ср.: «Смысл осуществляет приостановку как утверждения, так и отрицания» (Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 53); «Смысл — это всегда двойной смысл» (там же, с. 55); «Смысл характеризуется как раз тем, что у него нет какого-либо направления или «здравого смысла», и что он всегда расходится в двух направлениях сразу — в бесконечно делимое и растянутое прошлое-будущее» (там же, с. 110).
  • [7] Там же, с. 49.
  • [8] Вообще говоря, нужно постоянно отдавать себе отчет в повышенной сложности тех условий, с которыми вынуждена иметь дело возможная интерпретация делезовской мысли. Так, В. Подорога настаивает на необходимости сущностного различения между русскими складкой и сгибом, которая рискует быть незамеченной при переводе ключевого термина le pli; но только на основе такого различения можно адекватно воспринять смысл проблематики Внешнего, которой озабочена эта мысль. В результате, оказывается возможной следующая интерпретация тезиса “inflexion deffinisant le pli”: «Внешняя себе [линия], — ведь это не линия, а всякий раз то сгибание, то складка: и там, где сгибание, там столкновение и борьба по крайней мере двух разнонаправленных векторов сил, а там, где складывание, там уже нет борьбы и нет формы, нет и сил. Кроме одной, — силы тяжести: когда все другие силы ослабевают, наступает час последней силы, силы покоя, которая вот уже который раз показывает нам, как низвергается («складывается») этот великий мир в маковое зернышко его конца» (Подорога В. Тело как оболочка // «Комментарии», 2001, №20. С. 214). В нашем котексте это различение также важно — можно сказать, что смысл и заключается как раз в противодействии силы сгибания всегда наличной инерции складывания, соблазняющей успокоительной редукцией возможного внешнего к актуальному внутреннему (будь то «очевидное» положение вещей или «правильное» значение слов).
  • [9] «Будем называть метафизической поверхностью (трансцендентальным полем) границу, которая устанавливается между телами, взятыми в их цельной совокупности внутри охватывающих их границ, с одной стороны, и предложениями как таковыми, — с другой» (Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 172).
  • [10] Там же, с. 173.
  • [11] Рассказывают, что когда Е.С. Линьков прочел лекцию о форме, одна из его постоянных слушательниц задала вопрос, а о форме чего все-таки шла речь? — На что будто бы имел место следующий ответ: «Представьте, что я читал лекцию о корове, а вы меня спрашиваете, о корове чего я говорил?».
    Вообще, суть того, как понимается смысл Делезом, навряд ли представляет собой нечто радикально отличное в сравнении с разработкой аналогичной темы Хайдеггером (прежде всего, в «Бытии и времени», где смысл определяется как «то структурированное предвзятием, предусмотрением и предрешением в-видах-чего наброска, откуда становится понятно нечто как нечто», после чего констатируется, что «всякое толкование, призванное доставить понятность, должно уже иметь толкуемое понятым» (Хайдеггер М. Бытие и время. М., 1997. С. 151-152)). В задачи данной статьи не входит выяснять, насколько далеко простирается сходство сущностных характеристик такого не-объекта как делезовский Смысл и такого не-субъекта как хайдеггеровское Присутствие, равно как и задаваться вопросом насчет уместности сопоставления обоих «не» с негативностью как сущностью Духа в гегелевской диалектике (ведь, если характерным жестом Присутствия является вручение себе собственных возможностей согласно девизу «стань тем что ты есть» (там же, с. 145), то гегелевское «в-себе и для-себя» («абсолютное») может быть понято как ситуация, где отрицаемая природа вручается отрицающему субъекту как его собственное бытие именно потому, что теперь она посредством такого акта становится основанием для его свободного определения (ср.: Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М., 1998. С. 91-96)). Стоит только лишь указать на едва ли случайное игнорирование Делезом этих имен в своем тексте (Хайдеггер не упоминается ни разу, Гегель — хотя и трижды, но всякий раз вне контекста хоть сколько-нибудь серьезной связи) — с тем, чтобы высказать робкое предположение: не произведено ли таковое с целью какой-то педагогической уловки?
  • [12] Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 444.
  • [13] Ср.: «Вообще говоря, мотивацию, лежащую в основе теории идей, следует искать в волевом стремлении выделять и отбирать. Это вопрос «проведения различий» между самой «вещью» и ее образами, между оригиналом и копией, моделью и симулякром» (там же, с. 329).
  • [14] Данное затруднение, озвученное в известном месте из «Парменида», можно резюмировать следующим образом: или существует идея того, что по определению неидеально (например, мусор), но тогда мир идей просто дублирует мир явлений; или же есть нечто, миру идей совершенно непричастное, но тогда этот мир должен быть понят в качестве источника силы, допускающей симулякры — а значит, все-таки порождающей их, но как бы «подпольно», не на собственном основании. Иначе говоря, толкующий об идеях философ всегда оказывается либо слишком молод (Сократ), либо слишком стар (Парменид) — в первом случае вознося идеи на Небеса, во втором — низводя их в Архив (ср.: «Любые отождествления или дифференциации происходят внутри культуры, а не предзаданы ей. Само событие нового и состоит, собственно, в новом отождествлении или в новой дифференциации. Благодаря им неопределенная масса окружающего впервые упорядочивается — никакого априорного порядка в ней не существует: по ту сторону хранимых в культурных архивах тождеств и дифференций лежит область недифференцированного, индифферентного, безразличного, банального, незаметного, неинтересного, не замечаемого, пренебрегаемого». (Гройс Б. О новом // Гройс Б. Утопия и обмен. М., 1993. С. 139-140)). В философии же Делеза всякая подпольная, в том числе — возрастная детеминация должна всплыть на поверхность — не старость или молодость как внешнее условие наделения смыслом, а старосить и молодость (по принципу стареть значит в то же время молодеть) как событие, которое само должно еще быть наделено смыслом.
  • [15] Ср.: «Все стало симулякром. Но под симулякром мы должны иметь в виду не простую имитацию, а, скорее, действие, в силу которого сама идея образца или особой позиции опровергается, отвергается. Симулякр — инстанция, включающая в себя различие как (по меньшей мере) различие двух расходящихся рядов, которыми он играет, устраняя любое подобие, чтобы с этого момента нельзя было указать на существование оригинала или копии» (Делез Ж. Различие и повторение. СПб., 1998. С. 93).
  • [16] Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 82.
  • [17] Там же, с. 117.
  • [18] Ср.: «Трещина в форме сингулярности грозит разрушением поверхности, даже при том, что она неотделима от этой поверхности» (там же, с. 274).
  • [19] Там же. С. 206.
  • [20] Ницше ставит на одну доску народную мораль и точку зрения естествоиспытателей, удваивающих действие путем примысливания «субъекта», вследствие чего молния вынуждается сверкать дважды: один раз как причина, другой раз как следствие. Благодаря этому становится онтологически возможной процедура вменения в вину (Ницше Ф. К генеалогии морали // Ницше Ф. Соч. в 2 т. Т. 2. М., 1990. С. 431). Не так ли и здесь — эйдос молнии как приручение, заземление молниеносности смысла? Еще один, возможно, несколько упрощающий пример. У К. Гамсуна в романе «Странник играет под сурдинку» есть эпизод, где женщина, спеша навстречу любимому, идет к нему через лед и в результате проваливается. Он же кричал ей с берега, чтобы не шла, но сам подойти к ней не мог — не бросать же велосипед. Таков рассказ очевидца, добавляющего: «Видно, ей попалось тонкое место», — после чего сразу же становится ясна эквивалентность обеих позиций (рассказчика и героя, к которому шла погибшая женщина), сосредоточенных на схватывании сути происходящего. Феномен сущности конституируется «изначальным опозданием» (Деррида). Можно сказать так: для нее любовь была смыслом ее жизни, он ее тоже, в сущности, любил. Никакой психологии.
  • [21] Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 171.
  • [22] Здесь — основной пункт расхождения с классической философией сознания, полемики с Кантом и Гуссерлем. Ср.: «Взгляните, например, на различие между двумя х: х неоформленного парадоксального элемента, который в случае чистого смысла утрачивает самотождественность, — и х объекта вообще, характеризующего лишь форму тождества, выработанную в общезначимом смысле» (там же, с. 166). Если, к примеру, в феноменологии исходно важен процесс протекания, то у Делеза на первый план выходит процедура сериации. Критика, видимо, состоит в том, что феномены не столько формально полагаются субъектом, сколько содержательно его проблематизируют: провоцируют его, соблазняют, бросают вызов. Непрерывность потока — всегда функция той или иной серии; если нет возможности «переключить канал», разыграв ту или иную вещь как смертельную развязку данной «истории» (а не очередной шаг к «еще более объемлющему» синтезу), то всякое событие будет лишено собственного смысла — а значит, утратит его и существование субъекта, обрекаемого на механическое отслеживание данностей.
  • [23] Там же, с. 216.
  • [24] Там же, с. 219.
  • [25] Ср., напр.: «Передача знаний не выглядит более как то, что призвано формировать элиту, способную вести нацию к освобождению, но поставляет системе игроков, способных обеспечить надлежащее исполнение роли на практических постах, которые требуются институтам» (Ж.-Ф. Лиотар. Состояние постмодерна. М.; СПб., 1998. С. 118); и далее: «Явно или неявно, но вопрос, задаваемый студентом, проходящим профессиональную подготовку, государством или учреждением высшего образования, это уже не вопрос “Верно ли это?”, но “Чему это служит?”. В контексте меркантилизации знания чаще всего этот последний вопрос означает “Можно ли это продать?”» (там же, с. 124).
  • [26] То, что при анализе проблем, с которыми сталкивается образовательная политика в эпоху постмодерна, Лиотар считает уместным апеллировать к трудам Делеза, едва ли должно вызывать удивление. Однако, этой ссылкой предполагается привлечь внимание лишь к (здесь уместно прибегнуть к соответствующему жаргону) ряду полученных исследователем выводов, которые (предположительно) могут иметь определенное техническое применение (а именно, в ситуации, когда бы «передача знания не ограничивалась передачей информации, а учила бы всем процедурам, способствующим увеличению способности сочленять поля, которые традиционная организация знаний ревностно изолировала друг от друга» (там же, с. 126)). Можно представить, какой окажется в данном контексте трактовка следующей, например, цитаты из «Логики смысла»: «Неужто на нашу долю выпало лишь составление сборников да выпуск тематических номеров журнала? Или же нам следует кратчайшим путем познать самих себя: быть немножко алкоголиком, немножко сумасшедшим, немножко самоубийцей, немножко партизаном-террористом — так, чтобы продолжить трещину, хотя и не настолько, чтобы непоправимо углубить ее?» (с. 209). И правда, разве здесь не заявляет о себе с предельной ясностью извечная актуальность рортиано-хабермасианского вопроса: «Что значит «кратчайшим», как измерить «немножко» и кто должен выносить суждение о поправимости и непоправимости?».
  • [27] Подобный эксперимент осуществляется сегодня Санкт-Петербургским государственным университетом, в рамках которого (совместно с Бард Колледжем, США) в 1999 году была открыта новая образовательная программа — Смольный институт свободных искусств и наук.
  • [28] Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. С. 197.
  • [29] Там же, с. 196.
  • [30] Там же, с. 197.
  • [31] «…Мудреца можно “отождествить” с квази-причиной, хотя сама квази-причина лишена самотождественности» (там же, с. 223-224).
  • [32] Конечно, сравнение базовых интенций «Бытия и времени» и «Логики смысла» потребовало бы отдельного, обширного и детального исследования. Однако складывается впечатление, что Делез постоянно искушает своих персонажей прогулками по тем тропам, которые проторил Dasein (ср., напр., делезовскую трактовку проблемы небытия, развернутую в направлении от диалектической отрицательности к экзистенциальной вопросительности: «Однако, такое небытие не является бытием негативного; скорее, это бытие проблематического, которое следовало бы писать как “(не)-бытие” или “?-бытие”» (там же, с. 170)). Возникает вопрос: а зачем он это делает? Возможно, имеется в виду указать на тот едва различимый, но бесконечно малый нюанс, который различает их позиции? Подобное различение проводят, например, между точками зрения Хайдеггера и Деррида: «Трансцендирование понимается Хайдеггером как преодоление, превышение временного горизонта сущего, просвечивание предметного мира “рентгеном” непредметного откровения бытия. Однако у Деррида этот концепт обращен на снятие, подвешивание, проблематизацию самой метафизической категории “бытие”, отсылающей к трансцендентальному означающему» (Кропотов С.Л. Экономика текста в неклассической философии искусства Ницше, Батая, Фуко, Деррида. Екатеринбург, 1999. С. 265). Рассуждая по аналогии, выдвинем предположение, что Смысл относится к Присутствию как инфинитив — к вопрошанию; тогда графема «?-бытие» в делезовском тексте будет маркировать само это различие, а вопросительным знаком будет помечено то место, которое Хайдеггер однозначно утвердил (способом противопоставления «кто?», т.е. неисчерпаемой вопросительности, и «что?», т.е. позиции, всегда уже готовой удовлетворится тем или иным фактическим ответом) за вопросом, а Делез — сохранил за инфинитивом (который среди прочего стремится преодолеть заданное предметное различие между «кто» и «что»).
  • [33] Подорога В. Там же, с. 218.
  • [34] Гибсон У. Виртуальный свет: Роман / Пер. с англ. М. Пчелинцева. — СПб.: Азбука, 2001. Обращение к данному произведению можно объяснить, кроме содержательных моментов, по крайней мере, одним формальным — тем, что сам Делез указывал на определенные преимущества англо-американской литературы. Речь идет об искусстве (неразвитом у французских писателей) изображать чистое событие, которое достигается благодаря умению строить сюжет не вокруг Больших Идей и/или «грязных секретиков», когда действие заранее связано границами какой-то привилегированной сферы, но вдоль линии ускользания (однако не ради сохранения себя таким, каков ты есть, но ради становления кем-то или чем-то другим), бегства (но не от жизни — в искусство), предательства (но не обмана — согласно запрограммированной цели). «“Вот я какой” — с этим покончено. Отныне больше нет фантазмов, остаются лишь жизненные программы, подлежащие правке по мере их образования, предаваемые по мере их исчерпания, как берега, плывущие мимо, как каналы, выстраивающиеся один за другим, чтобы пропустить поток» (Делез Ж. О превосходстве англо-американской литературы. «Логос», 1999, №2. С. 99).
  • [35] Описание моста представляет собой отдельный микро-шедевр, выполненный по всем правилам киберпанковской поэтики перечислений: «Стальной костяк моста, его туго напряженные сухожилия полностью терялись в коралловом нагромождении горячечных снов. Татуировочные салоны, игорные ряды, тускло освещенные лотки, торгующие пожелтевшими, рассыпающимися на листки журналами, лавки с рыболовной наживкой и лавки с пиротехникой, крошечные, безо всяких лицензий работающие ломбарды, лекари-травники, парикмахерские, бары. Сны о коммерции затопили уровни моста, по которым двигались когда-то транспортные потоки. Выше, поднимаясь до самых вершин вантовых устоев, повисло невообразимое в своем многообразии хитросплетение баррио, птичьи гнезда никем не исчисленных, да, пожалуй, и неисчислимых людей» (Гибсон У. Виртуальный свет. С. 98).
  • [36] «Исходный Томассон был игроком в бейсбол. Американец, очень сильный и красивый. В 1982 году он перешел в “Йомиури Джайантс”, за огромные деньги. Вскоре выяснилось, что он не может попасть битой по мячу. Писатель и художник Гемпей Акасегава стал использовать его фамилию для обозначения определенного класса бесполезных и непонятных сооружений, бессмысленных элементов городского пейзажа, странным образом превращающихся в произведения искусства. Позднее термин приобрел и другие значения, заметно отличающиеся от первоначального» (там же, с. 101-102). — Как видим, вполне подходящая штуковина для роли парадоксального объекта, заставляющего резонировать разнородные серии (например, осуществлять дизъюнкцию добропорядочной части города и «Острова Сокровищ», населенного маньяками и убийцами). Мост не только «физически» служит отправной точкой развития отношений главных героев, но и «метафизически» прочерчивает линию события их встречи (что оттеняется парой «вспомогательных персонажей, от начала и до конца преданных мосту — таковы Скиннер и Ямадзаки). В фильме «Джонни-мнемоник», снятом Робертом Лонго по сценарию Гибсона, мы встречаем как бы вариацию на тему моста. В рядах его обитателей находится весьма специфический персонаж: дельфин, в свое время использовавшийся военными в целях разведки, до отказа начиненный всяческой электроникой и оттого обладающий даром исцелять от некой виртуальной заразы, обрушившейся на мир. Это существо соединяет в себе такие диаметрально противоположные качества, как хрупкость и неуязвимость — в завязавшейся потасовке обильно пользуются самым разным оружием, от арбалетов до гранатометов, потери велики с обеих сторон, все горит и рушится, но огромный аквариум остается чудесным образом цел. Таким манером визуализируется истина, что исходная Болезнь и финальное Здоровье — это лишь абстрактные моменты, виртуальные образы, обрамляющие собой тот безумный и немыслимый процесс выздоровления, который один лишь реален (=имеет смысл).
  • [37] Там же, с. 295.
  • [38] Анализируя симптоматику возможного смысла, Делез выделяет два рода симптомов: эзотерические слова и экзотерические объекты. Слово оказывается эзотерическим, поскольку его значение может быть реализовано лишь путем «переключения» на другую серию событий; объект оказывается экзотерическим, т.е. ерундой, безделицей, лишенным значения пустяком, поскольку он также, в свою очередь, является «пришельцем» с точки зрения данной серии событий. Однако, надо иметь в виду, что само различие слов и вещей, как и эзотерического и экзотерического выполняет чисто аналитическую функцию, т.е. является методологической абстракцией. Поэтому вполне возможно, как мы видим это на примере «Виртуального света», что смысл может реализоваться как при посредстве совершенно обыденных слов, так и очевидно сакральных предметов (как то мост или очки).
  • [39] Возможно, персонажа, во многом схожего с исследуемым здесь, С. Кьеркегор назвал в свое время «рыцарем веры». В самом деле, разве парадокс веры состоит не в том, что вера обретается как некое новое качество бытия в той невозможной ситуации, когда равно неприемлемыми оказываются все мыслимые варианты исхода? Вера есть чудо «двойственного движения», т.е. «бесконечного самоотречения» — когда одновременно исполнен готовности принести жертву и надежды сохранить сына. Более того, поскольку вера есть абсолютно внутреннее, постольку «рыцарь веры» никогда не имеет своей внешности: «Вот он. Знакомство произошло, меня ему представили. В тот самый момент, когда он попадается мне на глаза, я тотчас же отталкиваю его, сам отступаю назад и вполголоса восклицаю: “Боже мой, неужели это тот человек, неужели действительно он? Он выглядит совсем как сборщик налогов”» (Кьеркегор С. Страх и трепет. М., 1993. С. 39).
  • [40] Еще один образ современности, припасенный «на десерт» — сетевая цивилизация: «Общество сетевых структур, выступая в качестве нового социального порядка, большинству людей все чаще и чаще видится как метасоциальный беспорядок, как автоматизированная, произвольная последовательность событий, следующая неконтролируемой логике рынка, технологий, геополитических факторов или биологической детерминанты» (Кастельс М. Становление общества сетевых структур // Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. М., 1999. С. 504). Скажем так: «сети» — это реальный эффект воображаемой «Системы». Формула сетевой вселенной подобна тезису Бруно, вывернутому наизнанку: периферия здесь повсюду, центр — нигде (никогда не здесь, всегда где-то в другом месте, смещен относительно себя). «Сети» возникают в процессе того, например, как идентичность вещей непрерывно смещается, откладывается «на потом», становится функцией некоего фантазматического горизонта — например, полного технического усовершенствования (ср., напр., с рассуждениями Бодрийяра о «раке вещей» в: Система вещей. М., 1995. С. 104). Отсюда киберпанк — это любой субъект современности, отдающий себе отчет, что самореализация возможна лишь посредством замыкания, разрыва сетей, т.е. провоцирования Системы совершить какие-то реальные действия.
  • [41] О радости различения Делез пишет в связи с анализом эпикурейской доктрины в своей статье «Лукреций и симулякр» (см.: Делез Ж. Логика смысла. Фуко М. Theatrum philosophicum. Приложения. С. 347-365).
  • [42] Там же, с. 326.

Похожие тексты: 

Добавить комментарий