Рецензия на: С. Л. Фокин. Жорж Батай в 30-е годы: Философия. Политика. Религия. — Санкт-Петербург: Санкт-Петербургский гос. университет экономики и финансов. 1998. 130 с.
Любителя читать нечто к делу не относящееся, но к книге прилагающееся, здесь будут радовать маргинальные изыски. В серо-болотном потоке университетских изданий, пусть и увенчанном в данном случае высоким титулом «Санкт-Петербургский государственный университет экономики и финансов», с подслеповатым текстом эпохи перестроечной свободы доступа к ксероксам и ризографам, на газетной бумаге попадается то, что не может не обратить на себя внимание: наименование кафедры — «Французского и восточных языков», пресное академическое название, выдающее диссертационную производную автора, тираж — насмешка, 200 экз, обложка в стиле опытов начинающего пользователя Word 6. И все это — первая в России монография, посвященная творчеству Жоржа Батая, Батыем прошедшим по Российскому интеллектуальному ландшафту и наложившим повинность всеобщего чтения того, кто и на Родине не выходит из узкого круга потребления. Не всякий свой опыт соотнесет с его внутренним. Забавная мизансцена имела место на презентации перевода батаевского «Внутреннего опыта» в Петербурге, когда представитель Французского института выпытывал у переводчика — С.Л.Фокина — что он и как понял те или иные места книги и, зная русский, обращался к переводу, сравнивал, и… не понимал снова. Удивлялся.
Сегодня все то, что касается современной французской мысли, — переводы, исследования, комментарии — отмечено повышенным интересом критики. Нет, пожалуй, более острой полемики среди переводчиков и исследователей, чем в среде специалистов по французской литературе ХХ в. Борьба за власть над, если не умами, то вниманием читателя — максимальна. Здесь проходит вектор актуальности, здесь сфера распределения квот популярности, здесь же наиболее раскупаемые тиражи переводов, дискурс которых апроприируется интеллектуалами — именно французской основы придерживается сегодня арт-критика и популярная философская мысль.
В последнее время имя Жоржа Батая приобрело популярность в самых различных кругах. Но частотность упоминаний его всуе и обращений к мыслям французского писателя (его рейтинг цитирования в среде отечественных интеллектуалов один из самых высоких) находится в обратной зависимости с количеством исследований его творчества. Вопреки установившемуся способу распространения новых авторов в российской среде: вначале критические статьи, пересказы, ссылки на первоисточники, наконец, рефераты, как это было, например, с французскими экзистенциалистами, Хайдеггером, Фуко, Делезом и т.д., — с Батаем, благодаря активной деятельности переводчиков, ситуация иная. В исчерпывающей библиографии, приведенной в книге, можно воочию убедиться, что переводов Батая больше, чем исследований. В этом — редком — случае переводческое «предложение» опережает спрос.
С. Л. Фокин уже известен отечественному интеллектуалу как наиболее активный переводчик и комментатор работ/трудов/произведений Батая, вполне отвечающий требованиям В. Беньямина: «Переводчик обязан расширять и углублять свой язык посредством чужого». Его высокая компетентность позволяет ввести читателя не только в творческий мир и основные темы французского мыслителя, но показать контекст, в котором (или — в основном — вопреки которому) рождались его работы, и раскрыть основные истоки и импульсы. Несомненно представляет интерес и легкую инъекцию, повышающую уровень самосознания, анализ влияний на творчество Ж.Батая представителей Русской мысли во Франции — Л. Шестова, («ему-то я и обязан началом своих философских познаний» — признается Батай; благодаря ему благодаря в круг чтений Батая вошли Пушкин, Лермонтов, Гоголь и Достоевский) и А. В. Кожевникова (А. Кожев, лекции которого он аккуратно посещал). Тем более, что сегодня повсеместно наблюдается «обратный процесс»/попятное движение — влияние идей Ж. Батая на современных российских интеллектуалов.
Особая статья — метод исследователя. Когда встречаешься с мыслителем такого ранга как Батай, с такой силой негативности по отношению к политическим течениям, к господствующей мысли, нравам и наконец к самому языку, то трудно не попасть в зависимость от его письма. Дистанцироваться. Ангажированность и несамостоятельность мысли по- и исследователей выдающегося философа известна. В результате мы имеем то, что было диагностировано В. С. Малаховым в отношении хайдеггерианцев: трактовка произведений мастера — ритуал, который «осуществляется только в терминах объясняемого текста». Ряд можно смело дополнить гуссерлианцами, фукианцами, лаканистами, шизоаналитиками. Фокин же этой участи счастливо избежал: он вписывает Батая в отечественную традицию литературоведения, увеличивая дистанцию операторами наукообразия, как например повсеместное «дело идет о…». Здесь неуемное и трансгрессивное, неподвластное дисциплинарной определенности и рациональным ловушкам творчество Батая становится предметом анализа. Последовательность, сотканная Фокиным из «случайных» мыслей Батая, при изложении таких невозможных тем как: трата, смерть, жертва, — выдают, однако, изысканную и удерживаемую С.Фокиным позицию. Полагаю, что читателя не введет в заблуждение отсутствие речи о современных проблемах: прислушавшись, он отчетливо различит голос автора, включающегося через Батая в напряженную полемику с современностью, с рядом идеологических и политических процессов, с литературными и философскими дискуссиями последних десятилетий.
Фокин находит свои ответы на трудные вопросы, касающиеся отношения Батая к сюрреализму, марксизму, фашизму, а также к жертвоприношениям и ритуалам в буржуазном «демократическом» обществе. Это тем более контрастирует с сугубо академическим названием книги. (В предисловии мы не обнаружим объяснения необходимости ограничиться периодом 30-х, рамки которого к тому же постоянно нарушаются). Впрочем, от первой монографии естественно было бы ожидать рассказа о всем творчестве Ж. Батая.
Своеобразие авторской позиции усиливается пристальным — возможно излишне — вниманием к общественно - политической деятельности писателя. Он детально анализирует его журнальные публикации на актуальные темы: «Журнал — не книга; в периодических публикациях писатель как нельзя лучше осуществляет возможность присутствия в гуще событий, самоопределения по отношению к текущей повседневности, к тому, что иным представляется переходным, мимолетным, случайным, но в сущности своей несет, по словам Ш. Бодлера, ‘дух современности’». В организации Батаем журнала исследователь совершенно справедливо усматривает политический опыт: «политика не принимает одиночек, и писатель, начиная ощущать императивы современной исторической ситуации, должен был искать себе подобных, чтобы сообща ответить на вопросы, которые задавало время.» Именно в практических начинаниях Батая — учреждении тайного общества «Ацефал» и организации группы «Контратака», участии в руководстве «Коллежем социологии» — С.Л.Фокин видит реализацию принципиального устремления Батая — достичь позиции «философа-вне-себя». Под такой позицией им понимается «некое положение мысли или диспозиция письма… Это положение или диспозиция неотделимы от творческого существования писателя, вписывающего свой опыт в текущую действительность». В книге поэт и мистик Батай предстает не столько библиотечным отшельником, довольствующимся событиями в сфере мысли и внутреннего опыта, сколько активным, вечно сражающимся и реагирующим на события интеллектуалом.
Отчетливость авторской позиции имеет и оборотную сторону. Сопутствующая Батаю скандальность под пером литературоведа разбивается о систематику и перечень вполне респектабельных тем, которые обсуждаются в академической науке по сей день. В довершении легализации мысли Батая, которая была предпринята в предшествующей книге «Танатография эроса» (1994), Фокин приводит ряд авторитетных фигур гуманитарной науки, искусства и литературы, видевших в Батае достойного оппонента/собеседника в раздумье о сложных проблемах современности, о истоках человеческой общности или, по терминологии Батая, сообщничества. В результате, ряд дисциплин, в которых замечен след Батая не мал: литературоведение, искусствоведение, политология, этнология, философия, экономика. Слаженную последовательность смены интересов Батая, его творческих и экзистенциальных стратегий, нарисованную исследователем: от теолога, первого студента, писателя, ведущего разгульный образ жизни, к опыту организатора тайного религиозного общества и до человека, открыто пропагандирующего свои политические взгляды — вполне можно дополнить, без потери изящества конструкции, одновременностью в слове «сочетал»; соединял несоединимое: архивариуса днем и завсегдатая публичных домов ночью, эзотеричность тайного общества и публичность выступлений, ученого и мистика, писателя и философа
Наиболее удачен раздел, посвященный фашизму. В этой предельно политизированной теме слово «фашизм» почти рефлекторно (что, впрочем, всегда подозрительно в деле мысли) связывается с абсолютно негативным и отвратительным. На минном поле запретов и узких проходов к безопасным выводам Фокин идет своим путем: анализирует сложные взаимоотношения Батая с идейным корпусом фашизма времен его наибольшей популярности и идеологического соблазна — того периода, когда им были увлечены многие интеллектуалы Запада. В этом разделе автор, как нигде, проговаривает себя. В эмоциональном письме. В совпадении оценок. Реконструкция концепции Батая оказывается сложнее, чем однозначное приятие/неприятие идеологии фашизма или его антипода, а посему и близкого — согласно Батаю — по духу политического и идеологического направления, коммунизма: «некоторые совпадения результатов, к которым пришли фашизм и большевизм» — мысль ставшая общеизвестной благодаря трудам Ханны Аренд и с ней связываемая. Эти выводы Батая тем более ценны, что высказаны они задолго до того, как «Освенцим» и «Гулаг» стали именами нарицательными.
Позицию Батая исследователь называет экстремистской: вне и «по ту сторону всяких позиций (демократических, фашистских, коммунистических)», — но экстремистской позитивно. Фокин представляет эволюцию взглядов Батая на власть и государство в связи с принципом «непроизводительной траты» и оригинальной «наукой об ином»: от признания религиозно-психологической силы фашизма, которая имела своей точкой концентрации «архаическую традиционную фигуру суверена» и поддерживалась «союзом военного и религиозного», до резкой критики — «он сознает, что победить фашизм… можно не иначе, как используя ту же силу инородного, то есть элементы насилия, аффективных состояний, шоковых ситуаций». Благодаря предпринятому рассмотрению мысли Батая в динамике, нашедшей свое выражение в ряде работ — «Язык цветов», «Понятие траты», «Проблема государства», — иначе и яснее прочитывается блестяще переведенная Г. Галкиной (НЛО № 13) статья Батая «Психологическая структура фашизма». Фокин подчеркивает, что мысль Батая не могла работать на фашизм уже потому, что она «оказывается много его сильнее». Сила эта видится в выводах: «фашистская чума проникает в социальное тело посредством своего рода режима гигиены, безжалостно отсекающего от жизни все, что представляется нечистым, нездоровым, низким». Именно «низкий материализм» составляет предмет интересов Батая и точку, отталкиваясь от которой он критикует как фашизм, «исключающий другого», так и «исключающее трату» производительное общество, — однородность буржуазного демократического общества, сейчас бы сказали общества тотального потребления. Фокин приводит запоминающуюся батаевскую метафору примитивности сознания массового человека: его мир есть «мир, рожденный в мозгу сосиски, у которой те же чувства, что и у того, кто ее ест», — и, как кажется, полностью с ней соглашается.
«Вряд ли чисто текстовый анализ может вскрыть то, что делал этот писатель в литературе», — заявляет Фокин. И применяя это суждение к самому литературоведу, приходится отдать ему должное: Фокин не просто анализирует творчество Батая, он помещает в русское поле его фигуру, а читатель имеет возможность увидеть целый пласт европейской литературы и философии, Гегеля и Ницше, столь любимых Батаем, с неожиданной стороны — через его опыт. Быть может явлению Батай-Фокин созвучна пара Бизе-Щедрин, в которой последний в свободной транскрипции перевел оперное произведение французского композитора в балетную сюиту, рассчитанную на русскую балерину, Фокин — на русского читателя. Но вопрос все же остается, как сохранить выразительные возможности французского языка, в особенности у того, кто ставил своей целью испытывать его границы, а также можно ли пережить/перевести опыт другого, его неумеренность и неистовство?
Исследование батаеведа избыточно (возможно тем «переизбытком», который, согласно Батаю ведет к трате); по драматизации оно далеко переходит допустимые границы научной отстраненности литературоведения, по оценкам — вторгается на историко-философскую территорию (чтобы не сказать в специальные философские темы, как, например, в главе «Ацефал», в которой Фокин касается философии смерти), и, в особенности, по степени упорядоченности творческих движений Батая. Слегка настораживает композиционная четкость и точность оглавления книги, которая благодаря этому могла бы служить справочным материалом; неожиданно плавные (сглаженные до гармоничности, вопреки основной интенции Батая к атеологии, дисгармонии, безмерности: «Гармония — дело рук вовлеченного в проект человека, он обрел спокойствие, устранил нетерпение желания») и последовательные переходы батаевской мысли от литературы к политике, религии, социологии. Выстраивая композицию по линиям отмежеваний (и одновременно приложений внимания) Батая, Фокин выступает его «сообщником» в том «сообществе человеческой мысли», существование которого Батай утверждал и в котором становятся возможными движения «транс» как движения «к». Батай предстает не «бесноватым», а, признавая онтологически непримиримую разорванность отдельного конечного бытия и органическое единство тела всего человеческого сообщества, всегда современным и актуальным. Это удивительное согласие автора и фигуры его анализа, по-видимому, постоянного собеседника, увлекает и читателя, «вызывая» («я предлагаю не книгу, а вызов», пишет Батай о «Внутреннем опыте») сочувствие и соразмышление. Трагика и радикализм, биение и разорванность мысли Батая приобретают в историческом взгляде матовый оттенок осмысленности. Вопросы в отношении Батая под конец исчерпываются: собор из его трудов и жизненных обстоятельств выстраивается гармоничным. Его венчает усталая и мудрая улыбка на одной из его последних фотографий.
Наконец в разборе «Суммы атеологии» уделено внимание «манере письма» Батая, его представлению о литературном опыте, его спорному отношению к художественной форме, к Книге: «‘Книга’ знаменует смерть человека, отчуждение его негативности в формы неживой реальности… На месте Книги — бесконечный ряд ‘паракнижных’ отрывков: прологи, предисловия, комментарии…». Однако здесь исследовательская позиция Фокина вступает в контрапункт с интенцией Батая к разрушению «целостности произведения», к принципиальной незавершенности опыта письма, к поэтике «руин». На основе интуиции Л. Шестова — «Сумма» как готический Собор, — он созидает Собор из его трудов и встраивает Батая в литературную традицию. В результате автор «Суммы атеологии» предстает односторонне: добросовестным семинаристом, профессиональным архивистом-палеографом, эстетом. Будем же надеяться, что следующая работа филолога С.Л.Фокина будет посвящена литературному делу Батая и невозможности его письма.
У меня есть замечание к редакторам и рецензентам, проглядевшим: «писал… россыпи афоризмов» или небрежность в употреблении слова «двусмысленность»: творчество Батая двусмысленно, так как его «связывают… с сюрреализмом, экзистенциализмом, структурализмом…»; «…позиция Батая отличается двусмысленностью: он не приемлет ни демократии, ни фашизма». Вовлеченный в мир исследуемого им писателя, Фокин излишне деликатно излагает его биографию, используя наукообразную латынь там, где ее можно избежать: при характеристике болезни отца — «тяжелая форма табеса» (сифилиса), разгул и неистовство, с которыми он предавался порокам, посещая публичные дома и прочие злачные места, выглядят пристойным «выкидиванием коленец» в увеселительных заведениях в «часы дружеских бдений».
Книга в конце концов примечательна тем, что она дает еще один практический ответ на вопрос о том, как возможно (в том числе и дисциплинарно) рассматривать такого разнопланового писателя как Батай: в «лабиринтах» его мыслей, опытов, провокаций исследователь движется согласованно, с доверием к его тексту, по ( д ) строчно.
Полагаю, что современная гуманитарная наука и все, кто интересуется современной французской мыслью получат хорошую возможность подробно ознакомиться с творчеством одного из видных ее представителей — Ж. Батая. В 30-е годы.
Добавить комментарий