По ту сторону символического: суверенный человек и дословесное бытие массы

В постструктурализме имеется рад идей, которые находятся в отношении «скрытой» критики символического, языкового поля, культуры в век буржуазности (Ж. Батай, Ж. Делез, Ф. Гваттари и др.). Ж. Батай и Ж. Лакан — почти ровесники, работали в одни годы, испытали влияние психоанализа и структурализма и представили разные концепции языка.

Для Ж. Лакана сущность речи состоит в том, что субъект получает свое сообщение от Другого, причем сообщение он получает в инверсивной форме, так как пространство и время отправляющего сообщение и принявшего его не совпадают. Место разрыва — это точка, где происходит инверсия, т.е. возникает превращенная форма сообщения 1. Речь требует участия Другого, обращение «мы мой господин» означает, что ты являешься тем, что пока находится в моей речи, но от тебя я получаю уверенность в том, что говорю. Ж. Лакан неоднократно указывал, что рассуждения Гегеля о рабе и господине явились основанием для его концепции языка ка сообщения. Лакановская концепция речи позволяет сделать вывод о том, что речь является принципиально обратимой, в которой происходит обращение высказывания с того, кто говорил, на того, о ком говорилось. Субъект, о котором говорится, имеет право на речь о самом себе, он не говорит только потому, что я временно присвоил его право на речь, но оно может быть восстановлено. Я говорю: «Ты моя жена», — тот, о ком говорится, может взять слово и сказать «нет».

Ж. Батай видит в речи нечто, делающее ее тотально репрессивной системой: она не обратима, субъект речи присваивает высказывание, абсолютно устраняя другого из речи. Он хотел бы представить насилие как речь и запереть насилие в речи 2.

«Язык Сада — это язык, не признающий наличия связи, общения между говорящим и тем, с кем разговаривают, а следовательно, не признающий самого языка. В его одиночестве нет ничего, что соответствовало бы какой бы то ни было коммуникабельности. Его одиночество в языке — это бунт, преодоление последних пределов… Выражать насилие превращается в продуманное стремление к насилию» 3.

Что это за язык, которым говорит Сад, имеется ли ему аналоги в культуре? Общение или коммуникация, которые французская социологическая школа начала века положила в основание языка, играют в некоторых сообществах периферийную роль — первобытная речь, воровская, речь власти в тоталитарных режимах и др. На идее коммуникации, двухсторонней связи построена интеллектуальная, духовная сторона речи, противоположная его магической стороне. Д.С. Лихачев, основываясь на личном опыте, отметил в воровской речи многое из того, что отличает ее от подлинной коммуникации. Связь, устанавливаемая воровским словом, всегда односторонняя: либо это сигнал, либо в той или иной форме выраженное понуждение. Вор интересуется не передачей своих мыслей и взглядов, а единственно лишь тем эффектом, который производит слово на окружающих 4. Такая речь возможна при полном уничтожении индивида в акте речи, что ведет к нарушению всякого языкового порядка. Именно об этом пишет Ж. Батай, допуская устранение партнера по речевому акту. Однако не замеченным остается то, что «Я», использующее язык как непереходную, необратимую структуру, попадает в ловушку, устроенную им самим: если «Я» не получает подтверждения от Другого в речи, то само существование «Я» ставится под сомнение. Таким образом, суверенный человек «подвешивается» ввиду собственной необоснованности.

Необходимо учесть то, что всякая речь, в том числе магическая (слово — это кудесник волшебных сил, писал П. Флоренский), происходит с затратами энергии — эмоциональной, психической и т.п. Если язык необратим, то энергетическая затрата не замыкается между точками «Я» — Другой, что и создает напряжение (сообщение), а уходит в пустоту, и тогда она бессмысленна. О языке как о бессмысленной затрате пишет Ж. Батай, более того, такая речь является желаемой.

Второе следствие необратимости языка состоит в том, что абсолютно неразрешимым становится вопрос об истинности тех событий, о которых идет речь. Речь Сада в этом отношении очень подозрительна, невозможно представить, кем и когда могло быть совершено такое количество насилий, если тело является протяженным, непроницаемым (а потому не питается энергией прямо из Космоса), то оно должно отдыхать. Насилие Сада — это насилие без паузы, что возможно только в языке как непрерывной ментальности. Возможность говорить «не событийно», вне предметной истинности является тем, что Ф. Соссюр вывел как различение означаемого и означающего в языке. Однако, как полагает К. Леви-Строс, разрыв означаемого и означающего не перекрывает пути от означающего (звуковой формы или фонемы) к предмету, коррелятивная истина может быть установлена. Так, слово «печка» может служить обозначением опасного места — того, где можно сгореть (ср.: тюрьма, полицейский участок…) и т.п. Золушка — девушка, испачканная золой, связана с этим тайным, опасным — с огнем — как со стихией мира. Золушка (как означаемое), выясняющая отношения со стихиями, обнаруживает себя через цепочку означающих — печка, огонь, фея… 5.

Язык в отсутствие референта — Другого — не может получить подтверждения или быть опровергнутым со стороны событийности. Сад постоянно попадает в ловушки, отдаваясь возможности языка, содержащейся в его произвольности, абсолютной свободе, и вдруг оказывается пораженным реальностью положений, событий. Сад терпит поражение от событийности потому, что априори ее отвергает. Язык, брошенный в пустоту, в необоснованность, отрицающий всякого Другого, возвращается в виде ответа: насилие отчасти утрачивает свое безжалостное презрение к людям. Насилие потому молчаливо, что только в молчании оно достигает абсолютного сладострастия, но, заговорив, оно начинает испытывать неудовольствие, оно желает, чтобы ему ответили 6. И здесь, в языке, поскольку сознание может присвоить себя только в означающем, насилие подвергается воздействию со стороны слушающего, Язык дает почувствовать твердую руку впечатывающего (правила грамматики). Другой (собеседник, читатель, слушающий) дает ответ, благодаря своему имманентному присутствию в языке. Абсолютное насилие не удается, равно как абсолютная свобода, как трансцендирование через все границы, так как оно произвело себя в речь, в случае маркиза де Сада.

Ж. Батай питается пройти все следствия из предпосылки о языке как чистой негации Другого, того, о ком говорится. Негация присутствия Другого в речи производится через разрушение основ языка. Ж. Батай пишет, что присутствие — это нейтральный момент, иногда упадок сил. Бытие — это безразличие к бытию, уже переход к ничтожеству 7. Выставить Другого как расслабленное присутствие, через упадок сил, пульсацию смерти — означало вывести бытие к смерти в самом языке. Убийство Другого как трансцендентального субъекта, возможно, что в контексте Ж. Лакана это можно помыслить как убийство Отца, имеет продолжение в поструктуралистской традиции, в частности у Ж. Деррида.

По мнению Ж. Деррида, философская онтология вплоть до Гегеля, включая его самого, была онтологией трансцендентального субъекта, метафизикой «отсутствующего» — Логоса, Бога, Субъекта. Этот субъект так же вездесущ, как Бог, так же непрерывен, как Логос 8. Критика Ж. Деррида состояла в том, что язык воспроизводил ситуацию логоцентризма, вследствие чего бытие конкретного субъекта оказывается «забытым», отклоненным, вытесненным. Деррида, восстанавливая контекст размышлений М. Хайдеггера, заставляет язык поднять на поверхность бытие, которое «выпало в осадок», оказалось забытым. Мысль Хайдеггера о том, чтобы в языке дать говорить самому бытию, Деррида понимает как восстановление способности фонемы к означиванию, ибо фонетический строй языка наиболее телесен. Ф. Соссюр устранил из языка фонетическую случайность (роль индивида в языка он считал ничтожной), Деррида возвращает фонему как означающее, как бытие бытийствующего. Бессловесное (бессознательное) — это только отсроченное бытие, которое всегда может вернуться 9. Бессознательное — только отсроченное присутствие, которое можно вернуть или вызвать, используя возможности языка — в частности, его фонетический строй.

Восстановление фонемы в качеств означающего есть призыв быть присутствующим, обращенным к субъекту. Специально разработанный прием, содержащий вызов к присутствию, Ж. Деррида назвал деконструкцией. В работе «La difference» он показал, что различенность, являющаяся фундаментальной основой языка (язык — это различенность фонем, согласно Ф. Соссюру), создается разделением бытия как присутствующего и бытия как отклоненного или вытесненного. Образующийся на месте разделения разрыв (в языке — это дефис, пауза) является намеком о происшедшем отклонении бытия присутствующего. Разрыв — это не просто замедление или остановка речи, это возвращение к архе-письму, архе-тексту. Единство замедления и возвращение делает разрыв в речи, в письме тем, что намекает об отклоненном, отсроченном присутствии. Архе-метка — тот разрыв, который соединяет, возвращает в сознание то, что было вытеснено, — обеспечивает бытие бытийствующего. Архе-письмо восстанавливает в правах единичность, уникальность говорящего, который, впрочем, всегда находится в отсылочном состоянии. Речь-письмо — это позиция рас-сеянности, рас-стояния присутствия и отсроченного, что характеризует «Я» как находящегося в акте де-центрации 10. «Я» — это то, что находится под вопросом, оно устранено с королевского места. Если в дохайдеггеровской онтологии «Я» оставалось местом, с которого виден мир вещей, объектов, то у Ж. Деррида, Р. Барта, Ф. Соллерса «Я» оставило претензии обеспечения непрерывности ментальности и сделалось прерывностью присутствия и отсроченного. Отношение «Я» — Другой сохранилось как отношение безосновательных единичностей. Другой потерял свою большую букву, сделался «другим» с маленькой буквы.

В «письме» (Ж. Деррида определил современный дискурс как конец текста и начало письма) гарантом присутствия является телесность. Работа Ж. Деррида по выведению в присутствие посредством языка «письма» имела дополнительную основательность в концепции знака, которую предложили Ж. Делез и Ф. Гваттари в монографии «Капитализм и шизофрения». Они настаивали, что в знаке соединены три элемента:

1. визонерский код, глаз читающего;
   
2. ухо слушающего, ибо тональность речи рассчитана на восприятие слушателя; для нас одинаково не приемлемы как слишком высокие, так и слишком низкие звуки речи;
   
3. рука впечатывающего алфавит социума, коллективности 11.
   

Авторы избегают понятия субъекта, поэтому призыв к присутствию обращен к единичностям, которые находятся внутри языка, а не вне речи. Концепция знака Ж. Делеза и Ф. Гваттари позволила вещи, как про-изведенной к бытию человеческой рукой, так и телу, являющемуся телом сознания, придать статус означающего, таким образом, язык стал мыслиться как тотальное означающее. Все бытие может быть уловлено посредством языка или письма, поскольку вещь, тело и речь говорят одно и то же. Идея М. Фуко о языке как способе производства тел, слов и вещей была рассмотрена в большой исторической перспективе, с использованием значительного этнографического материала, что придало основательность теоретическим построениям Ж. Делеза и Ф. Гваттари. Их книга была бестселлером 70-х годов во всем западном мире.

Каковы характеристики этой безосновательной единичности или сингулярности, которая возникла на месте трансцендентального субъекта (Бога, Логоса, Мифа и др.)? Тема умертвления обсуждается Р. Бартом в статье «Смерть автора»; М. Фуко в отдельной главе книги «Слова и вещи» констатировал конец антропологического субъекта 12. У бытийствующего нет никакого бытия ни до, ни после текста, всякий текст существует вне прошлого и будущего только как актуальность «здесь и теперь», как диалектика «вот-бытия». Вместо автора или субъекта вводится фигура скриптора, считывающего бесконечные отсылочные тексты 13. «Скриптор совершает чисто начертательный акт, очерчивая некоторые смысловое поле, он как бы метит пространство вне связи с исходной точкой, во всяком случае, он постоянно ставит под сомнение существование единого центра» 14.

Техника письма — это приемы ускользания от определенности, обоснованности, причинности, но попытки уклониться от означающего, которое сделалось тотальностью означивания из-за множества социальных практик, предпринимаемые в самом языке, оказались неудовлетворительными. Первоначально Ж. Делез и Ф. Гваттари были захвачены идеей получить удовольствие, смешивая языковые коды, производя в них беспорядок. Они предлагали выстроить присутствие как феминистское, гомосексуальное, «дикое», вводя структуры различных текстов, произвольно их смешивая. Мужчина может выстроить себя как феминистское присутствие, разумеется, речь идет о теле языка как теле сознания, а не о реальных практиках жизни. Если языковая реальность тотальна, то и тело существует как текст, равно как текст есть тело.

Ж. Батай предвидел проблему, что есть тело вне текста. Каковы характеристики тела вне речи? Строго говоря, мужчина, выстроив себя как феминистский дискурс, является женщиной-текстом, т.е. когда он говорит, он говорит, как женщина, но тело вне речи является мужским, тем, что не говорит, не получает права речи Ж. Батай называет это сдвигом к бессознательному, создающим необходимую предпосылку для ускользания от обоснованности, определенности. Не все желания можно репрезентировать в одном коде (мужском, или революционном); то, что не получает место в одной структуре, может быть восстановлено в другом коде (феминистском, например). Благодаря разнообразию систем репрезентации (выражения), «субъект» может мигрировать в лоне большой системы, никогда не занимая в ней центрального места. Ситуация сдвига или смещения характеризуется своей результирующей как складкой тела, как меткой (архе-меткой), следом отсроченного желания. Ж. Батай писал, что так или иначе каждый из нас имел опыт сдвига: «Так, находясь во власти чувственного возбуждения, мы охотно представляем какую-нибудь пикантную ситуацию (ни целомудрие, ни благочестие не могут уберечь от этого испытания), но когда возбуждение спало, особенно, если мы получили удовольствие, то та же самая картина лишается смысла» 15. Сдвиг обладает коммулятивным свойством: полученное удовольствие, хотя бы сопровождаемое неприятным, травмирующим переживанием, заставляет повторять его вновь и вновь. Когда опыт сдвига оказывается единственным способом переживания, мы получаем человека Сада. Складка на лице является опредмеченной эффективностью опыта смещения (ср.: О. Уальд. «Портрет Дориана Грея»). Те же следы желаний, которые были испытаны, имеют свойство возвращаться, поскольку никогда не утрачивают своей энергии полностью, обладая достаточной силой, чтобы растекаться по ходам репрезентаций. Репрезентация желания никогда не означает его полной растраты. Сдвиг, согласно Ж. Батаю, является не только приметой желания, но и меткой беспорядка.

Понятие беспорядочной растраты имеет большое значение для концептуального построения. Ускользание от определенности языкового кода, смещение от центра в периферии (метонимия), перемена кодов (метафора) удовлетворяют потребность к беспорядку недостаточно. Если языковая реальность тотальна, то абсолютно ускользнуть от нее нельзя, возможны, по крайней мере, два варианта: мигрировать внутри системы языка, смешивая коды, шифры, либо совершить трансгрессию за пределы языка, в «дикое бытие», в анархизм, бунт, сверх-художественность. Ж. Делез и Ф. Гваттари отдали предпочтение, вслед за Ж. Батаем, фигурам до-языкового поля (ребенок, дикарь, анархист), реализующим бытие до-сознательного. Это рассматривается ими как бытие максимально возможного, не ограниченного языком, который необходимо вводит в стратегию порядка. Язык подозрителен потому, что он создает опасность появления Субъекта как репрессирующей инстанции (обожение человека, гипотеза Бога — главный порок, который нельзя людям простить).

Язык и беспорядок не совместимы. Удовольствие беспорядка следует как производное от желания чрезмерного, которое присуще человеку. Эротическое поведение сродни расточительству, разорительному растрачиванию. Эротизм — праздник растраты энергии, сближающий его со смертью, т.е. прекращением пульсации. Ж. Батай, будучи великолепным знатоком архаичных обществ «диких» культур, считал потлач праздником экономии бесцельных растрат. Эротизм есть прекращение пульсации смерти, это растрата и упадок сил. Нежность, по мнению Ж. Батая, ничего не меняет в механизме, связывающем эротизм со смертью. Эротизм, правда, не является прямой линией, связывающей желание (удовольствие) и смерть, вопрос ставится о пульсации, т.е. порционном выделении или поглощении энергии. Охранительная способность сознания принуждает желание избирать обходные пути. Сознание подчиняется принципу экономии, оно стремится тотчас получить выгоду, действуя исчисляюще. Сознание тратит энергию с пользой, называя это эффективностью. Бессознательное действует согласно другой стратегии: ни одна из его частей, ни удовольствие, ни смерть не расходуются без остатка, что З. Фрейд назвал частичной экономией 16. Это означает, что в отсроченном достаточно энергии, чтобы вернуться. Удовольствие беспорядка является пульсацией, рассеянием, рас-стоянием, а не мгновением смерти.

Существенное значение и продолжение имеет критика сознания, предпринятая Батаем. Разум связан с работой, трудовой деятельностью, но сладострастию нет дела до работы 17. Сладострастие чрезмерно — это бесцельная затрата. Страсть труда как накопления вещей, имущества признается буржуазной, ограничивающей свободу, более того, искажением человеческой сущности. Самоустранение добродетельной протестантки в пользу суверенного человека Сада ясно доказывает, на чьей стороне симпатии Ж. Батая. Ему интересна философия насилия, а не жертвы, по крайней мере, он считает ее более плодотворной.

Эротическое поведение противоположно обыденному (Батай вводит фигуру обычного человека, который доверяется охранительной способности сознания и не желает рисковать общностью ради одиночества), так же как трата противоположна накоплению. Сладострастие близко разорительному растрачиванию присущей нам от рождения чрезмерности. В этом пункте Ж. Батай не только соглашается с доводами Сада, постоянно апеллирующего к человеческой природе, которой свойственно стремление к чрезмерному наслаждению, но использует свои знания антропологии, культуры первобытных обществ. Следует отметить, что его труды по этнографии полностью удовлетворяли требованиям специалистов, его приглашали на конгрессы антропологов, цитировали, комментировали и т.п. Основательность его знаний не вызывает сомнения, тем внимательнее заставляет отнестить к его философским взглядам.

По мнению Ж. Батая, стратегия чрезмерности сталкивается со стратегиями порядка (языка, культуры, социума), что является причиной трансгрессии, высадки за границы порядка, сознания, культуры. Желание отдаться бесполезности, удовольствие беспорядка обнаруживают себя в культуре как нагота (практика моды, стриптиза), воровство, мошенничество, азартные игры и пр. Сознание, равно как язык, культура — это постоянный отказ от…; будучи охранительной способностью разума, оно предостерегает нас от чрезмерных затрат, насилия. Самыми свободными, с этой точки зрения, оказываются деспоты, насильники и воры. «Те, кто ускользает от власти рассудка — мошенники и короли», — пишет Ж. Батай в статье о суверенном человеке Сада 18, причисляя и опального маркиза к этим свободным.

Сознание и насилие нельзя совместить; то, что мы приобретаем в одной области, сразу утрачиваем в другой. Стоит нам предаться жестокости, как мы утрачиваем сознание, но чем более мы осознаем, тем в большей степени мы подчиняем суверенность насилия утилитарным целям сознания. Недаром, видимо, юридические теории Нового времени, по крайней мере, после уголовного кодекса Наполеона, который мы заимствовали, полагают, что раскаяние (признание виновным) должно предшествовать наказанию. Неискренность признания, как в процессах 30-х гг. советского периода, едва ли спасет от формирования чувства вины.

Следуем за Батаем дальше: разум позволяет вписаться в стратегии порядка, но в отношении удовольствия действует отсекающе; на месте, где было произведено отсечение, возникает болезнь (психоз, невротические реакции и пр.). Сознание в своем намерении получить выгоду тотчас, действуя в соответствии со стратегиями эффективности, не может дать желаемого, отклоняет, вытесняет его, что сопровождается болезненным искажением психики, травмой. Мысль Ж. Батая разворачивается в соответствии с предпосылками, которые З. Фрейд назвал неудовлетворенностью культурой, не принимая во внимание того, что на месте травмы возникает суперкомпенсация — символическое. Сублимация как высшая форма интеллектуальной деятельности по своим возможностям превышает травмирующее воздействие запрета. Батай отказывается платить, Фрейд платит.

Насилие безмолвно, т.е. совершается вне языка, и там, в этом пространстве до-словесного располагается суверенный человек. Едва вступив на поле языка, человек подпадает под действие законов грамматики, синтаксиса, которые, в конечном итоге, являются практикующим сознанием, порционно застрачивает энергию, доходя до исчерпанности, упадка сил, не бытия. Батай оценивает намерение Сада дать насилию право на речь как гигантскую неудачу. Огромность неудачи подчеркивается тем, что много текста написано, сколько бумаги испорчено, а помыслить суверенного человека не удалось. «Куда ж нам плыть?» — как спрашивает поэт. Батай предлагает уйти в бесконечность разрушения. Бесконечное преступление отсылает нас по ту сторону смерти, к непрерывности бытия, к молчанию, к до-сознанию 19. Свободным от культуры может быть только сверхчеловек, в своем субъективном мире преодолевший запреты языка, требования формы и т.п. Суверенный человек — это сверх-символическое бытие, отличное от до-символического дикаря, ребенка. Привкус элитарности в оправдании Сада все-таки остается, призыв к насилию отдает некоторым высокомерием хорошо воспитанного человека в отношении обывателя. Ж. Батай знает о культуре, Боге, что отличает его от «массовидного» человека, который не слыхал, не знает, что такие вещи вообще существуют на свете. Хорошо воспитанный человек никогда не сделает преступления, но может помыслить его, чтобы шокировать обычного человека. «Ослепление, порождаемое уважительным отношением к другой личности, банально 20.

Суверенный человек Сада — радикальный отказ от сознания, от культуры, символического, выход к молчанию, одиночеству, безосновательности. Влияние Ницше на Ж. Батая очевидно, сверхчеловек, в котором восстановлены ценности человеческой природы, и сверх-символический человек находятся в духовном родстве, что сближает тенденции философии жизни и культурологического психоанализа 21.

Если у основателя психоанализа отношение к культуре выражено как неудовлетворенность, то последующая ее критика стала все более разрушительной: язык для Ж. Батая — вход в стратегию порядка, в сферу несвободы, именование (символическое) Отца было охарактеризовано как мертвящая процедура отсечения желания (Ж. Делез, Ф. Гваттари), в самом символическом была установлена возможность его превращения в симулякр, имитацию символа, в пустую форму (Ж. Бодрийяр) и др. В конечном итоге, критике подлежит само сознание как определяющая способность человека. Сознание на подозрении из-за того, что сохраняет и поддерживает отношения зеркальности предмета и понятия. Сознание прозрачно: через него виден мир; оно отсылочно, поскольку предполагает способность отсылать к Другому и возвращать к себе, поэтому оно искажает природу человека. Все сознание есть сфера несвободы. Только беспорядок наделяет свободой, согласно Ж. Батаю. Фигурами абсолютной суверенности называются ребенок, дикарь, люмпен-пролетарий, бунтарь.

Единственным оправданием суверенного человека Сада, убегающего от запретов туда — в молчание, насилие, к божественному сладострастию, является то, что это одиночество желаемое, выбранное и свободное.

Итак, суверенное бытие по ту сторону символического, совершаемое свободно, произвольно, возможно на высоте сверх-человеческого, в высшей точке единичности, но никак не превращается в массовый призыв к трансгрессии (высадке) за пределы культуры. Сад — человек революционной эпохи, который в одиночестве мучимого изобрел язык, чтобы отомстить.