Рецензия на: Борис Останин. Пунктиры. Санкт-Петербург, Изд-во Ивана Лимбаха. 2000. 174 с.
Книга вышла в издательстве, зарекомендовавшем себя выпуском «серьезной» литературы и «эксклюзивным» дизайном. В ней находим любовно подобранные автором иллюстрации Бориса Свешникова. Первая книга Бориса Останина, хотя в пишущих и издательских кругах Петербурга его знают все. Он бессменный редактор, щедро одаривающий авторов бесчиленным количеством «мелких» открытий, неожиданных «сюжетов», «дополнений» и культурологических «уточнений». Как выяснилось, помимо редактирования, чтения и обсуждения кандидатов на литературную премию Андрея Белого, изобретения воздушных церквей и создания проектов серии памятников (жаль, что не реализован его оригинальный проект памятника Андрею Белому), он писал еще для себя заметки, мысли, афоризмы, фразы — все вместе названное пунктирами. Книга «Пунктиры» собрана из тетрадей. Начало с третьей. Здесь есть подтекст. Дело в том, что у Бориса Останина есть теория, согласно которой третья строка, третий раздел, третий цикл, третья книга обычно самые слабые. Начиная свою книгу с третьей тетради, он иронизирует над строгостью любого общего вывода, в том числе и своего собственного.
Когда-то Зощенко заметил, что пишет в неуважительном жанре короткого рассказа. Останин сжимает свой рассказ до короткого высказывания. Итак, что же перед нами? Не мысли и заметки, не дневник, не лозунги и не максимы, и в то же время я нахожу здесь следы всего и от всего могу получить удовольствие, которое, любезный мой пользователь интернета, как известно, получить сегодня не просто. Многое точно, часть осталась в том времени, что-то «не мое», но везде слышу его живую интонацию. При этом появляется ощущение смещения смысла: пунктиры, размечая эпоху, дают не контур ее, но живой образ времени. Выписано с предельной открытостью, в борьбе со своим временем и поколением: «Мои современники сидят в моей глотке, говорят моим голосом… Проклятье! Как от них избавиться?» Тому примером может послужить резкое отторжение бытовавшего тогда мифа о Западе как свободном рае, в котором возможна полная творческая самореализация: «Значение американской культуры раздуто апологетами Америки». Критиковать Запад в эпоху его тотальной критики официальной пропагандой для человека андеграунда — жест внутренней независимости от поколенческих и цеховых предрассудков, свобода от которых, замечу, дается значительно труднее, чем от официальной идеологии.
Его «Пунктиры» — о главном: о мелкой детали, о сиюминутном состоянии, о неприметной черте человека. Иногда встретишь отточенную мысль, иногда как бы случайную фразу, которая неожиданно попадает в самый нерв актуальности, в том числе художественных высказываний. Замечу, фраза как способ выражения современного художника — весьма притягательна: концептуальными лозунгами наполнены галереи и музеи современного искусства Берлина, Лондона, Парижа, Санкт-Петербурга. Вот наугад: «Варвары не иссякли, культура еще возможна», — бери и выставляй в современной галерее в качестве арт-объекта.
Все, кто пишет, часто пишут «об одном и том же», а потому субъективно, не о том и не так. У многих есть отдельные наброски, которые остаются в черновиках — пресловутые записные книжки писателя. Здесь скапливаются случайное наблюдение, не охватываемое сюжетом настроение, спрессованный повторением опыт, парадоксальный афоризм. Последний в традиции европейского письма известен со времен Гиппократа, а в восточной восходит к текстам Ригведы, Упанишадам, Конфуцию и Лао-цзы. Он традиционно связывается с жанром, который более всего подходит для выражения жизненной правды и личного опыта. Сегодня, в ситуации узаконенного модой отказа от притязания на единственную истину, он как никогда уместен. Когда картина мира собирается из равноправных, несообщающихся между собой дискурсов, когда смысл не дает ни наука, ни искусство, ни политика, ни мораль, в такой ситуации человек встречается с самим собой редко, чаще ситуативно и случайно. Доверие непостижимым образом случается тогда, когда читаешь его легкую и необязательную фразу, когда встречаешь самоиронию, когда смеешься вместе с ним над «тяжелыми» и агрессивными в своей замкнутости идеями. Мы удивляемся не столько удивлениям автора, сколько моментам осознания бездоказательности своих убеждений, ограниченности сферы разумного книжной мудростью, условности любой безусловной истины, максимы, догмы: «Из окна догматического сознания непременно высовывается чья-нибудь бронзовая голова.»
Для Бориса Останина нет закрытых тем или того, что о себе сказать «стыдно», что могло бы восприняться как банальность, но в интеллектуальном контексте культивируемого «текстопроизводства» отличается радостью попадания в мое отношение к миру и выглядит поэтому немыслимой новацией. Впрочем, банальность неожиданна и тогда, когда опираясь на общее место, являет мужество отстаивания личной интонации: «Наиболее вразумительным в языке является не само слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которым проговаривается ряд слов, — короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано « (Ницше). Порой кажется, что Останин не писал, он выхватывал свои ощущения и мысли, как иные — горячие блины со сковороды, «…да не поймал». В книге Останина трудно найти оговорки, ибо тетради собрали их все вместе. Однако быть может возможно найти Оговорку среди оговорок. Предоставим решать эту проблему дотошным психоаналитикам.
С этим качеством пунктиров соприкасается другое — предчувствие нашего времени, времени выхода на сцену литературы, получившей название non-fiction. Ее отличительная черта — невыдуманные события: мемуары, дневники, личные заметки, подлинные истории. Отечественными критиками по этому поводу изобретен термин «реальная литература», которая набирает вес (в том числе коммерческий) в читательских предпочтениях. Пунктиры — литература такого рода. Их несомненно интересно читать и тому, кто пробует перо, и тому, кто соотносит свой опыт 70-80-х годов с опытами Бориса Останина. Его полевые заметки соседствуют с тонкой психологической зарисовкой, с удивлением, которое, например, вызвано научными открытиями: «Голубь — одна из самых жадных, жестоких и похотливых птиц». Я угадываю источник — Конрад Лоренц? — и вспоминаю научные открытия того времени, имевшие диссидентский привкус.
Пунктиры заставляют спотыкаться: в одном случае от радости, в другом — от досады, в третьем — от насмешки над читателем, над собой. В названии вижу ту же степень самоиронии автора, берущегося за перо с такой же непредсказуемостью, с какой возникает икота Венички Ерофеева.
Стиль русского религиозно-философского возрождения, религиозного неоромантизма и метафизики всеединства остался историческим феноменом конца ХIX — начала ХХ века, а стиль Василия Розанова, названного В.В.Зеньковским «прихотливым импрессионистом», — современным по самоощущению, письму и интонации. Дело в том, что повсеместное признание в любви к Василию Васильевичу к его «Уединенному» и «Коробам» не соответствует уровню исследовательской и комментаторской мысли. Позволю себе реплику в сторону, касающуюся рассматриваемого предмета. Если в начале ХХ века лишь немногими было подхвачено афористическое письмо, самой формой призванное сопротивляться системе, немецкому научному трактату, то к концу века находящее все более поклонников — Жан Люк Нанси, например, с удовольствием принимает характеристику своего труда «Корпус» как поэмы. Но поэма в истории письма пришла на смену гному, краткому высказыванию, которое идеологически и концептуально менее нагруженно, а потому является сегодня письмом, наиболее точно отвечающим, как кажется, скорости глобальных трансформаций, переживаемых нами в конце второго тысячелетия нашей эры.
Борис Останин — не философ в той мере, в которой философия стала кабинетным делом и уделом преподавания: «Оставим немцам — Канта, грекам — Аристотеля, а себе — философа по душе «. Он мыслитель в той мере, в какой таковым почитают Эмиля Чорана, но если автора «Силлогизмов горечи» можно было бы назвать «плачущим» писателем, то Останин — писатель «смеющийся». Философ «по жизни», он и в текстах раскрепощен до ситуативной точности изречения: «Пишу не для истины, а просто мысль пришла». Его волнует то, что присуще российской душе, что, в который уж раз, совпадает с ожидаемым, оформляет его и дает пример четкости выражения некоторых трудных вопросов: «В любом мифе больше мудрости, чем во всём позитивизме!»
И наконец, представленное здесь — не подпадает под чистоту жанра «афоризмы». Целая жизнь, душа, мгновение, позволившие себе воплотиться в слове: мысли, медитации, метки — «на живую». Если бы они были сшиты рукой романиста, они составили бы роман внутренней жизни. Но Останин «бесшабашно» оставляет читателя бродить среди камней и скал своих излюбленных тем-медитаций: «Душа моя подобна камням в саду». Вместо литературной фигуры перед нами топологическое множество, меру которого можно задать, только включив собственный опыт переживания, просеяв через свои ассоциации.
Текст естественно течет, он сложен… неспешностью жизни, повторами, вспышками, перебоями и заблуждениями. И странное отсутствие эмоционального накала, как будто мысли обитают где-то на окраине повседневности. Поймать, удержать их и не вить из них веревку трактата, отпустить. Пунктиры. Всплески. Взлеты. Автор не мешает: где-то попадаешь в резонанс размеченного им мира, где-то теряешься, где-то отдыхаешь.
Книга-четки, длиною в жизнь.
Книгу предваряют воспоминания Аркадия Драгомощенко. Они образуют изящное замыкание множества «Пунктиров»: здесь и невозмутимая декартова система координат — начало эпохи, знакомства, книги, и древняя индийская игра, собирающая на своем поле ткущих покрывало и расставляющих знаки.
Добавить комментарий