Понятие силы в натурфилософии Лейбница в сравнении с физикой Аристотеля и Ньютона

[188]

Философская мысль Лейбница не просто принадлежит истории, она имеет историческое, если можно так выразиться, претерпевание. Она обладает особого рода dunamis, поскольку намеренно обращается к аристотелевскому понятию δυναμις. Ведь сам Лейбниц пишет: «И подобно тому как наш век защитил от пренебрежения и тельца Демокрита, и идеи Платона, и спокойствие в учениях стоиков о наилучшем порядке вещей, так теперь учение перипатетиков о формах и энтелехиях (справедливо признававшееся загадочным и едва ли вполне отчетливым для самих авторов) будет сведено к доступным разуму понятиям (notiones intelligibiles)…» 1.

Лейбниц сам ставит перед собой задачу восстановить истинное значение аристотелевской доктрины δυναμις. Мало того, он обращается даже к Демокриту с его учением об атомах, к учению идей Платона и к доктрине стоиков, которые выясняют сущность безмятежности души. Все эти концепции, по его мнению, проистекают из понимания наилучшего порядка вещей в божественном мироздании. Исходя из такого понимания, согласно Лейбницу, можно освободить разум от презрительного отношения к древним философским учениям. И прежде всего следует обратить внимание на концепцию перипатетиков, в которой форма и энтелехия, будучи загадочными и малопонятными даже для самих авторов, могут получить наконец надлежащую концептуальную интеллигибельность.

Сам Лейбниц побуждает обратиться к истории понятия силы, которое в Новое время, и благодаря как раз Лейбницу, получает фундаментальное значение. Греческое слово, которое Аристотель возвысил до уровня философской категории, означает возможность, способность, мощь и силу. Аристотель говорит о «дюнамисе» как о начале изменения, δυναμις есть 'αρχη изменения и движения. Основное значение этого термина Аристотель разъясняет таким образом: «…это, во-первых, способность претерпевать как заложенное в самой претерпевающей вещи начало испытываемого ею изменения, вызываемого другим или ею самой, поскольку она другое; это, во-вторых, обладание невосприимчивостью к худшему и к тому, чтобы быть уничтоженным чем-то другим или самой вещью, поскольку она другое, через начало, вызывающее изменение. Во всех этих определениях содержится мысль о первой способности» («Метафизика». Книга девятая, 1046а 11-16) 2. Основное значение силы включает в себя, во-первых, способность претерпевать нечто от воздействия другого, во-вторых, способность сопротивляться воздействию. Претерпевание имеет [189] характер позволения, когда, скажем, глина податлива для ее оформления в тот или иной предмет. В другом смысле, воздействие силы вызывает сопротивление. Аристотель пишет, что «в самом деле, нечто ломается, раскалывается, гнется и вообще портится не потому, что оно обладает способностью, а потому, что для него нет [соответствующей] способности и ему чего-то недостает» («Метафизика». Книга пятая, 1019а 28-30) 3. Здесь претерпевание понимается как лишенность силы или способности обретать определенную форму. Неподатливость означает непрочность в самом широком смысле слова — отсутствие способности что-либо выдерживать. Претерпевание включает в себя податливость и способность обретать форму, с одной стороны, и сопротивление, с другой. Сила и способность неотделимы друг от друга. Способность изменяться есть сила. Способность сопротивляться тоже есть сила. Когда нечто разрушается, оно просто лишено всякой силы. С одной стороны, имеет место способность произведения (δυναμις του ποιειν); с другой, способность претерпевания (δυναμις του παθειν). Есть сила произведения и сила претерпевания, и всё это охватывает и содержит в себе изначальную силу изменения.

Наиболее знакомая для нас форма, в которой мы испытываем силу, это прежде всего то, что сопротивляется нашему усилию. Мы тем самым постигаем не само по себе сопротивление, которое как раз и есть сила, а то, что сопротивляется. Тем самым мы воспринимаем силу в соотнесении с нашим собственным действием. Мы постигаем силу исходя из действий. У Аристотеля всё совершенно иначе. Сила не есть действие как таковое; она есть начало изменения и претерпевания. Для нас сила лишена смысла «быть способным к чему-либо». Понимание силы мы переносим на разного рода действия, будь то действия объектов на субъекты или действия объектов на те или иные объекты. Вот почему мы говорим о силах в природе, о взаимодействии сил самих по себе (например, таких как толчок и противотолчок), полагая при этом, что речь идет об отношениях между самими по себе вещами. В таком случае мы полагаем, что речь идет о силах и контрсилах в самой по себе природе. Еще раз отметим здесь аристотелевское понимание силы: претерпевание и сопротивление, которые включаются в понимание изначальной силы движения и изменения.

Обратимся теперь к физико-математическому изучению природы в новоевропейской науке и философии. Метафизическое понятие силы в математическую физику было введено прежде всего Лейбницем в его полемике с Декартом и картезианством в целом. Речь в новоевропейской науке о природе шла о возможности строгого измерения сил в контексте понимания движения материальной природы. Речь по сути дела шла о базисном вопросе философии относительно сущностного понимания бытия природы как таковой. Характеристика бытия природно сущего, т.е. вещей [190] в их материальной природе, выдвигает на первый план постижение бытия субстанций. Декарт утверждает, что отличительное в res naturale — это extentia, т.е. протяженность. Природная вещь в своей субстанциальности есть res extensa. Но почему Декарт пространство и протяженность выдвигает на первый план в качестве фундаментального определения, необходимого для строго научного постижения природы в ее телесности? Его намерение было не только практическим и негативным, но одновременно позитивным и основополагающим. Негативным в том смысле, что научное изучение природы исключает всякое допущение скрытых сил и качеств, имевших место в средневековой схоластике. Научно познаваемое означает развертывание всего того, что скрыто в природном порядке вещей. Для научного постижения в его математическом осуществлении не может быть ничего внутреннего и совершенно скрытого. Только такое познание может считаться научным, которое имеет строгую определенность и соответствующую ей демонстративность. Декарт сталкивается по сути дела с таким вопросом: Какой и как должна полагаться природа, чтобы она могла быть научно и математически познаваемой? Речь идет об идеале абсолютно несомненного знания и понимании истины как совершенной достоверности. Речь идет о том, что может быть демонстративно познаваемым.

Эту идею знания и достоверности Декарт развивает в своих «Правилах», где создает такую конструкцию науки, которая основывает себя на сугубо математическом мышлении. Математическое знание изначально соотносится с тем, что является пространственным. Вот почему протяженность выдвигается на первый план как изначальная характеристика субстанции. Научное познание природы — это вопрос относительно субстанциальности телесных вещей как таковых. Лейбниц выступает против такого понимания бытия природно сущего. Он подчеркивает, что бытие субстанции как таковой заключается не в протяженности (extentia), а в активности (actio). Здесь важно отметить два аспекта в этой новой артикуляции бытия природных вещей: 1) Лейбниц вовсе не устраняет определения протяженности природных вещей; он это вообще не затрагивает. Протяженное основывается на более изначальном определении субстанции в смысле действия. 2) Понятие действия вполне допускает строго математическую демонстративность. Становится возможной связь между математическим методом измерения движения благодаря понятию силы (исчисление бесконечно малых) и любого рода сущим, которое строго познаваемо. Лейбниц в столкновении с картезианством, возможно, уже знал трактат Ньютона «Математические начала натуральной философии».

Разрушение схоластики в период Возрождения породило стремление к поиску новых оснований научного познания мира. Этот поиск был завершен в XVII столетии и получил свое высшее систематическое выражение в трактате И. Ньютона «Математические начала натуральной философии» (1686-1687 гг.). «Философия» в заглавии этой работы называет науку [191] о природном порядке вещей, тогда как «начала» указывают исходные причины такого рода науки. Работа Ньютона была не только кульминационным завершением исследовательских усилий Коперника и Кеплера, Галилея и Декарта, но в то же время заложила основания для последующего развития естествознания. Труд Ньютона состоит из трех книг. Первая и вторая раскрывают проблему движения тел; третья книга трактует о «системе мира». Когда мы сегодня говорим о классической науке, мы имеем в виду прежде всего этот трактат Ньютона. Когда Кант говорил о науке, то в первую очередь подразумевал физику Ньютона 4.

Книга Ньютона начинается с краткой части, которая содержит основные определения, т.е. определения количества материи, количества движения, врожденной силы материи и прежде всего центростремительной силы. Затем следуют понятия об абсолютном и относительном времени, об абсолютном и относительном пространстве и об абсолютном и относительном движении. Далее следует раздел: «Аксиомы и законы движения». Этот раздел намечает основное содержание работы, которое разделяется по трем вышеуказанным книгам. Однако здесь важно сначала обсудить первый закон, или аксиому движения, который гласит: «Всякое тело продолжает удерживаться в своем состоянии покоя или равномерного и прямолинейного движения, пока и поскольку оно не понуждается приложенными силами изменять это состояние» 5. Этот закон называется также принципом инерции (lex inertia). Формулировка этого закона включает в себя понятие стойкости, или упорства, коль скоро речь идет о сохранении чего-либо. Математик и астроном Роджер Котес (1682-1716) во втором издании «Начал» (1713) писал в своем предисловии, что это есть закон самой природы, принятый всеми философами.

Важно выяснить, в какой степени этот закон является фундаментальным. Уже Галилей применял его в своих последних работах, хотя он сам явно этот закон не формулировал. В «Началах философии» Декарт пытался обосновать этот принцип метафизически. Но только после Ньютона и начиная уже с Лейбница этот закон получает метафизическое измерение. Даже в XVII столетии он еще не был очевиден. В основе открытия и установления первой аксиомы Ньютона в качестве фундаментального закона природы лежит величайшая интеллектуальная революция, которая обеспечивала переход от геоцентрической системы мира Птолемея к гелиоцентрической системе мира Коперника. Закон инерции и его строгое определение имел своих предшественников уже в античности, скажем, [192] в атомистике Демокрита и Эпикура. Прямо или косвенно Галилей и его современники знали о мысли Демокрита, если не забывать, например, о П. Гассенди, непримиримом оппоненте Декарта. Но как всегда это бывает в истории мысли, то, что может быть обнаружено у древних философов, только тогда ясно усматривается, когда кто-то заново это осмыслил от себя и для себя самого.

Важно теперь выяснить, как первый закон Ньютона соотносится с более ранней концепцией природы. Идея природного мира вплоть до XVII столетия определялась категориями платоновской и аристотелевской философии. Речь идет о концептуальной научной мысли, в которой общие положения и понятия были установлены уже Аристотелем в его лекциях по физике и «О небе», и которые были усвоены средневековой схоластикой. До всякого категориального мышления заранее имеется общий опыт природы, общий ее смысл. Земля, небо и звезды — всё пребывает в движении или в покое, причем покой есть особый случай движения. Другими словами, это всегда и всюду есть вопрос движения природных тел. Но как движение и тела различной природы должны постигаться? какие отношения между разного рода телами? — это самый трудный вопрос. Из общего и неопределенного опыта изменчивости вещей; из того, что они возникают и исчезают, пребывают в состоянии движения или покоя, — весьма длительный путь к постижению сущности движения и характера принадлежности его к вещам как таковым. Древнегреческая концепция Земли: диск, а вокруг него Океан. Небо образует свод, который вращается вокруг земли. Позднее Платон, Аристотель и Евдокс, причем каждый по-своему, говорили, что земля есть шар и центр всего космического порядка. В Средние века концепция Аристотеля получила широкое распространение. И здесь достаточно только показать противоположность физики Аристотеля и первого закона Ньютона. Согласно Аристотелю, природные тела движимы сами по себе. Движение в общем есть изменение чего-либо во что-то еще, включая всевозможные превращения. К движению относится перемещение тела с одного места на другое. В физике Ньютона это есть собственно движение тел.

В физике Аристотеля само тело есть начало движения, и в этом смысле оно есть природное тело. Земля покоится в центре. Вокруг нее сфера воды. Затем — сфера воздуха. Затем — сфера огня. Всё тяжелое движется вниз, всё легкое — вверх. Когда тело осуществляет свое собственное местопребывание, тогда движение согласуется с его природой. Когда камень, скажем, с помощью пращи бросается вверх, то это — движение против природы камня, т.е. насильственное движение. Небесный свод и звезды движутся вокруг земли. Круговое движение есть совершенное, и в таком движении тело пребывает в своем собственном месте, соответствующем его природе. И это есть вечное движение. Совершенное движение присуще всем небесным телам, в отличие от тел земных. Луна движется по кругу; она непрерывно и неизменно пребывает в простом и совершенном движении, поэтому [193] не падает на землю. Ее круговое движение совершенно само по себе и независимо ни от чего внешнего, например, от Земли или от Солнца. Но это несовместимо с современным научным мышлением, согласно которому необходима изначальная и постоянная сила притяжения из центра для образования и сохранения кругового движения. Изменяется само понятие силы. У Аристотеля сила есть «дюнамис», т.е. способность, возможность и сущность самой природы. В физике Ньютона сила есть внешнее воздействие, и всякое тело неизбежно попадает в силовое поле, которое оказывается как бы внешней средой для всякого природного тела. У Ньютона сила не есть возможность и способность: сила — это нечто извне прилагаемое. Гравитационное поле требует от тела просто наличия массы. Важно на этом сконцентрировать внимание. Сила, согласно Аристотелю, как способность движения тела лежит в природе самого тела. Природа тела определяет характер его движения и отношение к тому или иному месту. Скорость тела нарастает, чем ближе оно в движении к своему собственному месту. Возрастание скорости движения тела, уменьшение ее и завершение его движения, — всё это зависит от собственной природы тела. Движение, противоположное природе тела, имеет свою причину в силе, и это есть вынужденное, или насильственное движение. Сообщаемое телу силой движение, удаляясь от этой силы, замедляется и через некоторое время прекращается. Основа естественного движения, согласно Аристотелю, лежит в природе самого тела, в его собственной сущности и в его существовании. Движение есть сущность природного тела. В физике Ньютона сила есть природа, тогда как всё остальное сводится к массе, или к количеству материи. С вышеуказанным положением Аристотеля согласуется схоластический принцип, который гласит: «Характер движения следует из рода бытия» (Operari — agere — sequiter esse).

Теперь, чтобы выяснить основное различие между аристотелевской концепцией движения и первым законом Ньютона, необходимо кратко отметить следующее. Сначала напомним этот закон в его сокращенной формулировке: «Всякое тело, предоставленное самому себе, движется равномерно и прямолинейно». Говорится это о всяком теле, т.е. тем самым устраняется различие между земными и небесными телами. Верхняя сфера, т.е. сфера небесных планет и звезд, уже не есть высшая и совершенная, а все тела суть тела одного и того же рода. В силу этого обстоятельства исчезает изначальность и превосходство кругового движения над прямолинейным. Даже напротив, решающим становится прямолинейное движение, которое не ведет к установлению различных сфер согласно их роду движения. Изменяется само понимание места. Всякое тело может теперь находиться в любом месте, поскольку уже нет никакого определенного места, принадлежащего телу согласно его природе. Есть только положение одного тела по отношению к другим телам. Положение всякого тела зависит теперь только от строго определяемой силы. По отношению [194] к причинению движения выясняется уже не столько непрерывное движение в его причине, сколько причина изменения заранее предполагаемого равномерного и прямолинейного движения, которое выступает в качестве изначального. Природа уже не столько возможность и способность, сколько действенная и строго определяемая сила. Возникает следующий вопрос, имеющий характер фундаментальной проблемы: Как можно раскрыть такую силу, которая определяет круговое движение Луны, если всякое тело, согласно первой аксиоме Ньютона, находится в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения?

В ньютонианской системе мира природа имеет силовой характер, поскольку в ней в качестве исходного выдвигается закон инерции. Согласно этому закону, движение Луны по круговой орбите может быть представлено как прямолинейное движение от одной точки к другой, т.е. движение всё время идет по касательной. Но почему движение всё время идет по касательной? Почему Луна постоянно уклоняется от прямолинейного движения и ход ее всегда следует по круговой орбите, как об этом уже давно говорили греки? Теперь само круговое движение требует выяснения причины и, вследствие этого, объяснения. И Ньютон дал такое объяснение. Есть непрерывно действующая сила притяжения, которая удерживает небесные тела на их круговой орбите. И это есть сила гравитации. Центростремительное движение Луны по касательной есть движение непрерывно падающего тела, которое удерживается на своей круговой орбите гравитационной силой. В поле гравитационной силы устраняется различие между земным и небесным движением. Гравитационное поле оказывается силовой структурой, в отличие от гравитационно-левитационного поля, образуемого самой природой в ее аристотелевском понимании 6.

Движение теперь не определяется природой самих вещей, т.е. способностью их природы. Скорее напротив, сущность силы уже заранее постулируется в первой аксиоме Ньютона. Всякое тело, представленное самому себе, находится в состоянии покоя или движется равномерно и прямолинейно. Сила же есть действие, которое выводит тело из состояния покоя или приводит к отклонению от прямолинейного движения. Отсюда четвертое определение Ньютона: «Приложенная сила есть действие, производимое над телом, чтобы изменить его состояние покоя или равномерного прямолинейного движения» 7. Это новое определение силы ведет к новому определению телесности, которая редуцируется к протяженности или к массе.

С изменением понятия места само движение рассматривается в основном как перемещение, как изменение положения одного тела относительно других тел. Движение тела определяется теперь в терминах измеряемых [195] расстояний. Тем самым устраняется различие между естественным и насильственным движением. Сила, т.е. βι α в греческом понимании, преобразуется в силу, которая теперь есть действие и мера изменения движения. Например, столкновение тел есть лишь особая форма vis impressa, наряду с давлением и центростремительной силой. Тем самым изменяется и само понятие природы. Природа уже не есть внутренний принцип или начало движимости тел как таковых. Природное редуцируется к протяженности, в которой выясняется разнообразие положений тел, изменяющихся относительно друг друга. Тот способ, каким тела присутствуют в пространстве и времени, определяет понимание природы, которая теперь есть детерминация разного рода порядков. «От хаоса — к порядку», — таков основной принцип новоевропейского естествознания.

Именно этот принцип оказывается неприемлимым для Лейбница, поскольку для него важно выяснить предустановленную гармонию всего сущего. Исходя из такого рода гармонии Лейбниц выступает против картезианской физики, с одной стороны, и выясняет метафизические основания ньютонианской физики, с другой. В своей работе «Опыт рассмотрения динамики. О раскрытии и возведении к причинам удивительных законов, определяющих силы и взаимодействие тел», написанной в 1695 году, Лейбниц пишет: «… ибо действовать — отличительная черта субстанции, а протяженность говорит только о распространении уже предполагаемой устремляющейся и оказывающей сопротивление субстанции, не говоря уже о том, что она (т.е. протяженность — К.С., О.К.) не может создавать самую субстанцию» 8. Т.е. активность есть изначально отмечаемая и отличительная сущность субстанции, тогда как протяженность означает лишь непрерывное повторение или простирание субстанции. Субстанция полагается прежде всего как стремление к чему-либо или стремление против чего-либо, т.е. сопротивление. Другими словами, протяженность не может конституировать сущность самой субстанции. В телесных вещах кроме протяженности есть «сама сила природы», которая «снабжена направленностью, или устремлением, получающим полное осуществление, если оно не встречает препятствия в противоположном устремлении. Это устремление на каждом шагу воспринимается чувствами, а по моему суждению, усматривается в материи разумением (ratione) даже и там, где оно не открыто чувству» 9. Сопротивление способно испытываться или восприниматься чувствами как то, что необходимо принадлежит самим по себе вещам. Сопротивление как стремление против чего-либо означает нечто собственное, присущее самим вещам. Если же принять, что сущность субстанций наряду с их движением определяется исключительно через протяженность, то тогда не было бы никакого сопротивления. Другими [196] словами, сам принцип инерции просто-напросто был бы бессмысленным. При восприятии, например, столкновения тел мы как раз испытываем то, что присуще этим телам, в большей степени, чем простое изменение их отношения в протяженности как таковой. Сущности самих вещей принадлежит в частности vis passiva.

Лейбниц ясно осознавал базисные импликации нового понимания субстанции, а не только материальных вещей природного универсума. Он пытался восстановить ложно понятое аристотелевское учение о возможности и действительности. Он стремился возродить истинное значение этого учения, обновить его, чтобы выяснить сущность самих субстанций. Здесь важно отметить следующее. Если, скажем, сопротивление способно испытываться не только в плане отнесенности вещей к познающему субъекту, но также и среди самих вещей в их противоположных отношениях, то тем самым присущее вещам стремление и контрстремление оказываются особыми условиями в понимании субстанциальности природы как таковой. Лейбниц не только защищает эту формулировку субстанции как действия (actio) в противовес протяженности Декарта. Он также основывает такое понимание субстанции в своем философском учении, получившем название «монадология». Важность монадологического учения обычно усматривают в том допущении Лейбница, что все вещи, так сказать, одушевляются; т.е. всё, что есть, наделяется силой, а сами силы суть своего рода микробы или бактерии, которые проложили себе путь всюду. Но если следовать истине, то, согласно основному принципу монадологии, вовсе не индивидуальное сущее наделяется силой. Скорее, имеет место обратное. А именно: сила есть такая бытийность, которая позволяет всякому индивидуальному сущему, как таковому сущему, просто быть. Сила по сути дела как раз и есть субстанциальность всякой субстанции. Она постигается как внутренняя тенденция, как nisus и renitens. Провозглашается тем самым в принципе следующее: то, что природные вещи определяются силами, — есть лишь сущностное последствие постижения субстанции как монады, как vis.

Лейбниц явно взывает к непосредственной связи своего учения с философией Аристотеля, которая благодаря монадологии приводится к своей собственной истине. Было бы совершенно неправильным утверждать, что концепция Лейбница является неверной интерпретацией Аристотеля, что он фактически интерпретирует свою собственную монадологическую доктрину субстанции, обнаруживая ее истоки в философии Аристотеля. Лейбницевское постижение Аристотеля, разумеется, не является подлинно историческим в смысле правильной интерпретации аристотелевского учения. Правильное или неправильное — это вообще не мера, когда речь идет об истинном историческом познании. Если мы признаем, что лейбницевское постижение Аристотеля в историческом плане является существенным, то тем самым оно и есть подлинное историческое познание. Философия Лейбница включает в себя то, что позволяет ему открыто встречать [197] прошлое; по отношению к чему прошлое не устраняется, а как бы непосредственно себя выговаривает. То, что мы обнаруживаем из взывания Лейбница к способности испытывать действие и противодействие, заключается прежде всего в том, что это взывание не требует регресса к субъекту, чтобы постигать базисную характеристику сущности самой силы. Феномен силы включает в себя претерпевание и сопротивление, и это сначала указал Аристотель. Лейбниц же раскрывает внутренние основания силы как таковой.