Введенное в оборот Ж. Деррида понятие «деконструкция», которое мы включаем в игру с понятием «герменевтика», кажется, с одной стороны, противоречивым, а с другой стороны, агрессивным. Прежде всего оно сбивает с толку своей противоречивостью, ибо означает одновременно «де-струкцию» и «кон-струкцию», а поскольку больше прослушивается «деструкция», то его связывают с бессмысленным разрушением. И действительно, Деррида включает в деконструкцию противоречие и с связывает с ней проект разрушения (конечно, разрушения иллюзий) — и прежде всего мысли о том, что философские понятия могут быть свободными от противоречий и что к ним применим критерий непротиворечивости.
Если обратиться к истокам понятия «деконструкция», то оно происходит от латинского struere, destruere и construere (упорядочивать, складывать), где «con» акцентирует план, замысел, искусство, и поэтому de-struere означает не только «разрушать», «уничтожать», но прежде всего — упорядоченно сносить и расчищать. «Деконструировать» значит разбирать, перекладывать и упорядочивать. Отсюда мышление как деконструкция не может быть окончательной констатацией того, о чем мыслят, а всегда является переосмыслением. Мы вступаем, когда мыслим, в другое мышление и снова переосмысляем его. При этом нет ни фиксированного твердого основания мышления, ни его конца в смысле окончательного определения.
Если не пытаться догматически ограничить герменевтику, то и она состоит в том, что в ней мысль тоже никогда не бывает окончательной, ибо все новые исторические обстоятельства постоянно побуждают к дальнейшим размышлениям. Вопрос, как исполнить это требование, является основным в произведении Ханса-Георга Гадамера «Истина и метод». Его главная заслуга состоит в настолько же основательном, насколько и глубоком развитии этого требования, так что из «метода» герменевтики возникла «философия» герменевтики, ставящая под вопрос понимание ее как метода и схватывающая ее как науку об истине вообще. Но все-таки Гадамер настаивает на том, что цель мышления состоит в достижении окончательной мысли о том, что мышление должно иметь начало и конец — даже если это требование никем и никогда не может быть реально выполнено.
Философская герменевтика Гадамера исходит из критики наличного, понимаемого как нечто установленное в себе и для себя и отсюда не только несомненно очевидного, но и несомненно рационального, т.е. окончательно достоверного и серьезно изложенного. Греческое слово hermeneuein означает нечто, что само по себе ясно, для каждого (в том числе и для самого себя) понятно, а также изложено в тексте, выражено в мысли, истолковано на любом языке. При этом изложение, выражение и истолкование опираются на то, что излагается, выражается, истолковывается, на нечто такое, что не проходит, не меняется и не конструируется, а остается тем, что есть, и в том, что оно есть, остается исключительно ясным и понятным.
Если предположить, что ближнее можно различать гораздо лучше, чем дальнее, то можно утверждать, что, работая на дистанции, мы шаг за шагом приближаемся в изложении излагаемого к самому предмету. При этом дистанция понимания преодолевается, и предмет предстает как очевидный, ясный и понятный. И действительно, трудно помыслить иначе, как нечто может стать «понятным». Всякий, кто хочет подобным способом проделать работу приближения, независимо от того места, где он находится, должен исходить из одного предмета и из одного понимания этого предмета. В конце концов, все должны быть едины в том, что он есть. Необходимо прийти, хотя бы в принципе, к консенсусу относительно «самих вещей» и их понимания. Именно на выполнение этого условия — на достижение принципиального консенсуса в понимании — и направлена герменевтика Гадамера.
Если вспомнить смысл первоначальной «методической» герменевтики, то цель ее состоит в том, чтобы прояснить значение религиозных, юридических и литературных текстов, которые часто уже непонятны и над истолкованием которых нужно работать. Тексты имеют ту особенность, что и при истолковании остаются буквами. Поэтому возникает впечатление, что неизменным остается и смысл, даже если он переистолковывается. Смысл остается, как он есть, даже если текст никто не истолковывает.
Ханс-Георг Гадамер выступил со своей философской герменевтикой понимания текстов и разработал герменевтику не только текстов, но и переговоров, и вообще бытия человека в мире. Герменевтика выражения и истолкования мысли стала прежде всего работой, которую мы осуществляем в разговоре, и ближайшее требование Гадамера состоит в том, что эту работу мы осуществляем с целью понять нас самих на основе третьего, поскольку мы друг друга непосредственно не понимаем. Он считал, что, будучи разными, мы совпадаем в чем-то общем, в чем, как он формулировал, «горизонты нашего понимания сливаются». Если при понимании речь идет не только о текстах, которые сохраняются тем, что истолковываются, но и о разговоре, в котором всегда предполагается и становится все более ясным нечто третье, то становится особенно важным совпадение, касающееся этого общего. Здесь очевидно, что нечто мыслится не как наличное, а как наличествующее. Подобным же образом мыслится и разговор, который тем труднее, чем он значительнее. Мы попытаемся по отношению к этим феноменам прояснить понятие деконструкции, исходя из текстов Ж. Деррида.
О чем идет речь при понимании текста? Для Гадамера было очевидно, что речь идет не о материи текста, который лежит на столе или где-либо еще, а о его смысле. Мы отличаем смысл от текста, и это различие становится понятным, если предполагается работа истолкования. Истолкование есть свободное полагание смысла текста, который, с точки зрения герменевтики, лежит в тексте и даже пред-положен ему. В связи с этим возникает философский вопрос: положен смысл до текста или лежит в нем — положен вместе с ним? Другими словами: является ли понимание текста истолкованием (hermeneuein), или построением (struere) смысла? И в связи с этим возникает ближайшая проблема: как их различать?
Остановимся на тексте. Текст, в отличие от смысла, мыслится как письмо, имеющее смысл, т.е. как единство письма и смысла. И наоборот, письмо является текстом только тогда, когда имеет смысл (связный смысл, который что-то «говорит»). Только смысл делает письмо текстом (лат. textum — ткань, плетение), связь которого, как говорят немцы, «etwas anfangen kann» (зачинает). В этом единстве письма и смысла письмо выступает как внешнее, внутри которого пребывает смысл, т.е. не как нечто лежащее на виду, а как нечто внутреннее. Отсюда письмо представляется как нечто внешнее, написанное на бумаге или показанное на экране. Оно может быть выражено другими буквами, но смысл его остается прежним. Письмо выполняет функцию всего лишь внешнего носителя смысла.
Теперь обратимся к Деррида. Его первое большое произведение «Грамматология» (1967) посвящено собственно «gramma» (буква, знак), и эта линия продолжена в следующей работе «Ousia et grammae» (1968) («grammae» — линия, штрих). Деррида выдвигает на первый план письмо, линию — для того, чтобы зафиксировать свою программную направленность против абсолютизации смысла. Поскольку письмо (в отличие от голоса — Б.М.) не служит выражению смысла, то оно самостоятельно и не поглощается им. Более того, оно есть то, что вообще исключает «смысл», и поскольку оно может, как говорит герменевтика, заключать различный смысл, то оно может пониматься так или иначе. С этой возможностью понимания письма по-другому мы имеем дело при интерпретации любых текстов.
Можно подчиниться требованию, что письмо должно иметь определенный смысл, который однозначно задан и правильно установлен, и тогда мы будем иметь дело с герменевтикой, рабочая программа которой состоит в выявлении смысла. Но если подчиниться этому и оправдать возможность понимания другого, с чем мы постоянно имеем дело, то возникает вопрос, как это выполнить. Деррида пытается отказаться от этого и указывает на самостоятельность письма по отношению к смыслу. Он открывает возможность понимания другого и этим заостряет проблему не тождественного, а иного.
Его намерение просто: оставить письмо, а не смысл. Но письмо, которое остается, сохраняет смысл и выражает его в границах определенного игрового пространства. Поскольку письмо остается, оно дает возможность понимания его в других условиях и в другое время по-другому. Сохраняя смысл, оно, по сути дела, производит другой смысл. Но это происходит не путем подчинения установленному смыслу, а благодаря тому, что письмо в течение времени понимается всегда по-другому, что оно само, благодаря конкретному времени понимания, дает возможность согласования его с другим пониманием, осуществленным в другое время. Герменевтика тоже исходит из этого, но на этом не останавливается.
Пренебрегая подчинением письма устойчивому смыслу, который должен все время продуцироваться, деконструкция имеет дело с над- или перестройкой смысла, с над- или перестройкой смысла в акт: смысл дается, конституируется благодаря тому, что новый смысл оценивает ранее заданный смысл, который над- или перестраивается по другому, «деструируется».
Понятие деконструкции, как видно, теряет здесь всякую агрессивность. Она означает тогда исключение подчинения, которое связано с герменевтикой. Это не значит, что герменевтика оказывается бессмысленной или опровергнутой. Однако она производит подчинение, которого она не хочет, и вынуждена признать, как это выявилось в трудном разговоре Гадамера с Деррида, что оно может быть, а может и не быть. Если его нет, реализуется свобода понимания и появляется возможность всеохватывающего и даже справедливого понимания.
Подчиняемся ли мы в повседневном общении письму, если оно имеет для всех один и тот же смысл? Если пишут письмо, вместо того чтобы поговорить по телефону, то не для того ли пишут, чтобы очутиться в другом игровом пространстве, которое хотят понять? Если можно послать друг другу письменное сообщение, например обменяться докладами, не открывает ли это возможность такого игрового пространства истолкования, в котором доклад может читаться в разных ситуациях по-другому, и вообще не состоит ли смысл послания в том, чтобы открыть само пространство игры? Или дипломатический текст — не содействует ли он установлению мира, даже если он (и именно поэтому) открыто манифестирует то, в чем обе стороны не совпадают? И наконец, текст закона — не дает ли и здесь осознание игрового пространства истолкования возможность по-разному оправдывать различные случаи? Закон, связанный с теми или иными конкретными случаями, получает разный смысл и может казаться «жестким» или «половинчатым», «справедливым» или «несправедливым». Можно ли тогда сказать, что он имеет определенный жестко фиксированный смысл? И вообще, возможен ли смысл, абстрагирующийся от отдельных случаев его применения? Насколько отличается проблематика истолкования юридических текстов от литературных и священных? Не лежит ли также их смысл в том, что они понимаются снова и снова по-другому, т.е. всегда по-новому? Какой же смысл имеет разговор о смысле на все времена? Тот, что Письмо, будь то письмо, доклад или закон, всегда и для всех имеющее одинаковый смысл, должно быть не всеобщей, заданной, как обязательная, а специальной ситуативной потребностью. И прежде всего — это потребность науки, поскольку она разыскивает объективное общезначимое знание, которое можно изучить. Но применение его к специальным случаям опять оказывается ситуативным. В разговоре, даже если он ориентирован на «сами вещи», речь о них может идти, а может и не идти. И если допустить, что речь идет именно о них, то это еще не значит, что тем самым хотят достичь совпадения в их понимании и слияния горизонтов: можно слушать другие мнения или профилировать собственное, которое может быть направлено и против самой науки.
Это указывает на то, что деконструкция затрагивает не только понимание текстов, но понимание любого «нечто», и Деррида в своей «Грамматологии» с самого начала нацеливается своим учением о письме преодолеть ограниченность ориентации на понимание текстов. Благодаря анализу письма, он стремился ясно показать, что в обращении со смыслом легко попасть в непредусматриваемую зависимость от него: и это происходит именно тогда, когда свободно полагается и принимается одинаковый для всех и каждого смысл. Деррида хотел показать, что европейское мышление воспроизводит эту зависимость, и его деконструкция направлена на то, чтобы деконструировать прежде всего это подчинение.
Об авторе
Вернер Штегмайер (Werner Stegmaier) — профессор, директор института философии (Institut für Philosophie) Грейфсвальдского университета им. Эрнст-Моритц-Арндта (Ernst Moritz Arndt Universität Greifswald), Германия.
См. также http://www.uni-greifswald.de/~philoso/Stegmaier.htm
Добавить комментарий