Рецепция герменевтики в России

• I. История и проблемы герменевтики у Густава Шпета
• II. Марксистская герменевтическая практика
• III. Герменевтика в современной России

Литературный текст, рассказ, произведение искусства, наконец, просто речь требуют истолкования, и без процедур, позволяющих понять сказанное, написанное, мы вряд ли обходимся и когда-либо обойдемся. Понятно, что эти процедуры могут быть и не тематизированы, а сам процесс понимания вполне может обойтись без четко очерченного дисциплинарного научного пространства. Месье Журден говорил прозой как со знанием оного обстоятельства, так и без осознания его. Так же обстоит дело и с пониманием и истолкованием: мы будем понимать и разуметь (и может быть даже и лучше, кто знает?) и без научной тематизации этих проблем. Вместе с тем, дисциплина, ставящая перед собой проблему истолкования и понимания, т.е. выстраивающая определенный дисциплинарный горизонт, существует достаточно долго и именуется герменевтикой. В данной статье речь и пойдет о герменевтике, вернее о рецепции герменевтики в России, ибо, по мысли автора, если речь идет о тематизированных, ставших научной проблемой и научным дискурсом, процедурах понимания и истолкования, то мы должны говорить именно о рецепции герменевтики, поскольку подобного научного дискурса российская мысль не породила, а заимствовала, несмотря на «лозунг» М.В. Ломоносова «рождать собственных Ньютонов»… Если же речь идет о понимании вообще, [170] о толковании текстов (литературных ли, теологических и пр.), без тематизации и разметки определенного проблемного поля, то понятно, что в России было достаточно оного и без особой научной дисциплины.

Вместе с тем, герменевтика вообще и современная философски ориентированная герменевтика — достаточно отличные проблемные области. Современная герменевтика именно философски ориентирована, т.е. речь идет не просто о выведении неких общих и возможно обязательных правил работы с текстом наподобие формальной логики. Современная герменевтика ставит перед собой задачу не только вывести процедуры истолкования, но вопрошает о понимании, смысле и истолковании вообще, как о фундирующих сами эти процедуры выведения. Именно по этой причине мы имеем дело с некоей онтологизацией и гносеологизацией герменевтики, а сам статус герменевтики в конфигурации современного знания может претендовать на онтический: проблема понимания является проблемой, общей для любого научного поля, и, соответственно, фундирующей любое научное знание, идет ли речь о естественных или гуманитарных сферах.

Для того, чтобы описать рецепцию герменевтики в России, мы должны прежде всего определить, что мы подразумеваем под герменевтикой. Ибо если мы определяем герменевтику достаточно узко, как текстовую работу, то искать герменевтику можно в литературоведении, в критике, в бесчисленных исследованиях интерпретационного толка. В этом случае мы, с одной стороны, окажемся перед «морем» литературы, которую достаточно трудно «кодифицировать», а с другой стороны, утеряем то, что составляет «изюминку» современной философской герменевтики. Кстати, в этом случае мы можем [171] оказаться в достаточно «курьезном» положении, ибо российская культура в целом, и российская философская мысль, может оказаться «бесконечной» интерпретацией (т.е. опять же герменевтической работой) европейской культуры и философии.

Поэтому мы будем ориентироваться на то значение герменевтики, которую она получила благодаря работам мыслителей определенного направления философской мысли, а именно работам Шлейермахера, Дильтея, Хайдеггера и, в особенности, Гадамера, ориентирующих герменевтический дискурс по направлению онтологии. К этому стоит еще добавить, что наверное было бы неправомерным исчерпывать герменевтику лишь немецкой школой. Аналогичные проблемы решались, конечно в другом ключе и, можно сказать, в другом стиле двумя другими, достаточно отличными от немецкой традиции «школами». Мы имеем в виду таких французских мыслителей, как П. Рикер, Ж. Деррида, Р. Барт, М. Фуко и пр., а также тех представителей аналитической философии, внимание которых привлекает текст. Иными словами, современная герменевтика — это не только немецкая традиция, но и достаточно интересные практики французской и англо-американской философии и литературоведения.

Мы также включим в наш маршрут один сюжет, достаточной показательный для российской философской мысли, который мы назвали «марксистской герменевтикой», представляющей, на наш взгляд, своеобразную схоластическую герменевтическую практику, воссозданную через много веков после того, как культура, породившая средневековую герменевтику, исчезла с лица Европы.

Обращение к сравнению со средневековой традицией истолкования не случайно, ибо именно в Средние века не только зародились и были регламентированы процедуры [172] текстовой герменевтики, но и сам статус подобного рода деятельности соизмерим с уже указанным онтологическим статусом современной герменевтики. Подобный статус обеспечивался прежде всего тем уникальным положением в духовной культуре Средних веков, каковым обладал привилегированный объект средневековых истолковательных процедур — Библия.

Итак, нас интересует рецепция герменевтики в ее современном значении, т.е. науки, которая не только занимается формализацией процедур истолкования, интерпретации текстового массива, но и, самое главное, вопрошает о самом понимании, смысле, значении, человеке, культуре и т.п. как о фундирующих эти процедуры. Поскольку же речь идет о герменевтике в России, то мы обратимся в начале к моменту появления, тематизации герменевтики, который достаточно легко локализовать, ибо речь идет о мыслителе, который и ввел в философский и научный оборот данный термин, а именно — к творчеству Густава Шпета. Сразу же оговоримся, по нашему мнению, говорить о герменевтике до Шпета можно лишь достаточно условно, как о «стихийных», «неосознанных» или литературно ориентированных интенциях. К сожалению, говорить о герменевтике после Шпета можно также достаточно условно, ибо марксистская герменевтическая практика, заслонившая собою любую другую форму интерпретационной работы, прервала заимствованное в немецкой мысли научное направление.

I. История и проблемы герменевтики у Густава Шпета

Итак, появление герменевтики в России связано с именем Густава Шпета, достаточно профессионально [173] проштудировавшего работы преимущественно немецких мыслителей, ставших к его времени «классиками» герменевтики: Дильтея, Шлейермахера, Шпрангера, Свободы. Обращение к герменевтике было вызвано и той традицией, которая оказала на Шпета наибольшее влияние, а именно к немецкой феноменологической школе, «поклонником» и переводчиком которой он являлся, прежде всего благодаря непосредственным контактам с Э. Гуссерлем. Его единственная работа, посвященная непосредственно герменевтике, в общем-то явилась достаточно «проходной» для Шпета — это работа, написанная им в 1918 году «Герменевтика и ее проблемы». Работа, кстати, была опубликована лишь после его смерти, через почти семьдесят лет с момента ее написания.

«Герменевтика и ее проблемы», по сути единственная «дореволюционная» работа по герменевтике, представляет собой достаточно профессионально написанную историю герменевтики. Не более. Т.е. Шпет пишет вполне добротную, но «школьную» работу, работу, улавливающую самое основное в герменевтике, по крайней мере на той «ступени», которой она достигла к началу двадцатого века. Много это или мало? Конечно, мы вправе «требовать» от мыслителя подобного ранга, каковым являлся Шпет, более «фундаментального» труда. Однако необходимо учесть, что в России не существовало традиции, которая «профессионально» занималась бы подобными проблемами, поэтому и работа, в которой корректно прорисованы история и контуры проблем герменевтического дискурса, обладает неоспоримой ценностью.

Г. Шпет в укзанной работе дает скрупулезный и корректный анализ истории герменевтики и фиксирует основные проблемные поля. Понятно, что опираться Шпет мог лишь на те работы, которые были опубликованы к [174] этому времени, но он улавливает то направление, в котором будет двигаться герменевтика. Именно через это, верно угаданное направление, он рассматривает и ее историю и ее проблематику. Скажем прямо, рассмотрение истории герменевтики превалирует над анализом проблем, и поэтому работа «пестрит» именами тех мыслителей, которых, конечно, можно рассматривать как «озабоченных» герменевтикой, однако, не являющихся «знаковыми» фигурами.

Возможно, мы могли бы говорить о более значительном вкладе Г. Шпета в современную герменевтику, если бы его работа была, во-первых, опубликована своевременно, и во-вторых, если бы существовал философский «контекст» для герменевтики вообще в дореволюционный период развития российской философской мысли. В этом отношении проблематика герменевтики была достаточно «далека» от магистральных направлений философствования в России того времени.

Конечно, вопросы, связанные с истолкованием и постижением понимания, смысла, значения, поднимались Г. Шпетом, и поэтому мы можем сказать, что герменевтическая проблематика им анализировалась, но анализировалась не «непосредственно» как чисто герменевтическая. Например, в своей работе «Явление и смысл» он акцентирует тот момент, что бытие сознания состоит в герменевтических функциях, раскрывающих смысл предмета. Кроме того, анализ смыслопорождающей деятельности человека в любом случае вынужден «вторгаться» в герменевтическое пространство, и поэтому мы «косвенно» можем зафиксировать герменевтическую проблематику во многих работах русского мыслителя, в том числе в работах, написанных в русле немецкой школы, как примыкающей к герменевтической традиции, так и [175] обогатившей ее. Мы имеем в виду феноменологию, М. Хайдеггера и, конечно, Г.-Г. Гадамера.

Можно сказать, что герменевтика как «наука», как тематизированное научное пространство, существовала в дореволюционной России лишь «ноуменально», «потенциально». Ибо ее чуть-чуть зафиксированное Г. Шпетом место сразу же, достаточно насильно, заняла марксистская герменевтическая практика, к рассмотрению которой мы и приступаем.

II. Марксистская герменевтическая практика

Культурный контекст России после Великой Октябрьской социалистической революции — достаточно уникальное явление. Понятно, конечно, что подобное утверждение верно и в отношении любого «культурного контекста», но к этому обстоятельству в СССР добавляется «вселенский масштаб». Подобный «эксперимент» единичен в истории человечества и вряд ли еще может быть повторен, со всеми его плюсами или минусами. Крах же марксистской идеологии — это крах оптимизма человеческого разума, «время от времени» мнящего себя творцом собственной истории, собственного будущего. А уроки марксизма и социализма — это сокровищница, пускай иногда «жестокая», человеческого опыта, который не следует забывать.

Но в данной статье нам хотелось бы обратить внимание на совершенно иное измерение культурной ситуации, а именно «параллельность», некую «гомологичность» (термин, значение которого мы заимствуем у О. Шпенглера) коммунистической идеологии социалистического лагеря с иной, достаточно удаленной культурной традицией, а именно культурной традицией Средних Веков. Однако [176] обрисовка гомологичности Средних веков и коммунистического общества не служит здесь главной нашей задачей. Она дается лишь как необходимое вступление в проблематику марксистской герменевтики.

Возможно, в отношении России, отсталой по преимуществу страны, много веков лишь «догоняющей» все уходящий и уходящий вперед Запад, данный этап — необходимый, в особенности в отношении научной традиции, поскольку те правила научной игры, которые «выстрадала» и заботливо сохранила Европа, были лишь «привиты» к нашей, достаточно иной, культурной традиции, и потому генетически с этой традицией не связанные. Коротко говоря, в отношении науки Россия не «породила» правила, а заимствовала, но для того, чтобы эти правила «работали» результативно, необходим достаточно длительный этап «школы», «схоластики», который по времени совпал с советским периодом в истории России. Конечно, совпадение не случайно, ибо сама культурная и политико-идеологическая ситуация советской России «гомологична» культурной ситуации средневековья. Ситуация в чем-то напоминает «историю» с атеизмом: невозможно доказать или опровергнуть существование Бога, а потому и теизм, и а-теизм базируются на одних и тех же основаниях — вере. Иными словами, веря в Бога или в его отсутствие, мы все равно верим, т.е. и теизм, и атеизм — «одного поля ягода».

Прежде чем рассмотреть некоторые аспекты герменевтической марксистской практики, укажем лишь на несколько гомологичных и аналогичных моментов эпохи средневековья и эпохи построения социализма-коммунизма.

Культурный контекст Средневековья центрировался на фигуре Бога — то, что потом назовут теоцентризмом. [177] Подобное утверждение достаточно аксиоматично, если не сказать банально и общепризнанно. Понятно, что присутствие Бога — бесконечного, вездесущего, вечного и т.п. — не представлено реально. Присутствие Бога, а соответственно, его «топос» — это духовная топология, топология сознания, психики и т.п. Реально присутствие Бога — лишь в его следах, каковыми являются не только явленные чудеса, но и вполне «реальное» Священное писание. Таким образом, Библия играла роль «следа» присутствия Бога, его истинного репрезентанта. При указанном статусе Священное писание было непогрешимым, ибо в нем запечатлен глагол самого Бога: могли обманывать глаза — но Библия ошибиться не могла. Статус книги книг вызвал и определенную онтологизацию герменевтики, ибо процедуры истолкования «замещают» не только обращение к данным опыта, но и любую интеллектуальную или научную 1  деятельность

Задачи, которые и «призвана» была решать герменевтика, вытекали из особого статуса священного текста. В нем была запечатлена вся, и целиком, истина. Культура Средних веков в этом отношении гораздо более «интеллектуалистична», чем наша. Дело в том, что функционально ту роль, которую для нашей культуры играет обращение к практике, к опыту, ощущению, как к «высшей инстанции» истины, в Средние века играло обращение к тексту, который не мог по определению, ибо Бог вдохновенный, ошибаться. Нужно было только «правильно» понять, истолковать уже написанное. Причем истолкование должно было:

А. Устранить противоречия в самом текстовом массиве, ибо понятно, что Священное писание не столь уж «непротиворечиво». Это достигалось через отсылку к контексту, с помощью символико-аллегорического истолкования.
[178]

Б. Согласовать реальность с текстом, которые также не должны были противоречить друг другу.

В. Согласовать изменяющиеся условия жизни с теми текстами, которые были написаны в достаточно отличном по времени и по культуре контексте.

Таковы были общие задачи герменевтики. В соответствии с этим выстраивались процедуры истолкования, процедуры закрепляющие истинное толкование, процедуры применения истинно истолкованного. Текст Священного писания обрастал комментариями, постановлениями Соборов, посланиями иерархов, каноническими авторитетами и т.п.

«Подобное» положение мы увидим в истории и в культурном контексте социалистической России. Только роль соборов, где вырабатывалось канонизированное толкование, символ веры, где отвергались ереси, играли конференции, съезды, совещания различных уровней. На высших «собраниях» принималась и одобрялась магистральная линия, правильное толкование, вырабатывался в соответствии с изменяющимися условиями «символ веры». Партийные собрания низового уровня играли роль собраний общин и т.п. Борьба с ересями принимала вид борьбы с различного рода «уклонистами», «ревизионистами», «оппортунистами» и пр.

Теперь перейдем к основному сюжету, а именно к той практике истолкования «священного писания марксизма», которая позволяет говорить о герменевтике схоластического типа, как с негативным оттенком «выхолощенности», так и с позитивным, как школа профессионализма, школа, позволявшая не только подводить нужный для марксизма фундамент под любое явление, но и вырабатывающая в России высокий профессионализм, прежде всего в гуманитарной сфере научного знания.
[179]

Марксизм как идеология и как философская система опирался на работы К. Маркса, Ф. Энгельса, являющихся подлинными родоначальниками этого движения. Корпус работ указанных мыслителей — это, если так можно выразиться, Священное писание марксизма. Именно священное, ибо статус работ К. Маркса и Ф. Энгельса — это статус непогрешимости «на все времена». Марксизм «по идее» не мог подлежать ревизии, за чем, кстати, в СССР пристально следили особые инстанции. Однако в зависимости от реальных обстоятельств, ибо время написания основных работ Маркса и Энгельса — это середина XIX века, которые естественно достаточно отличались от «первоначального» контекста или, как говорили, от общественно-политической ситуации, в них вносились те или иные коррективы. Эти коррективы были либо санкционированы «конклавами» партийных съездов или конференций, либо вносились признанными авторитетами. Таковых, понятно, было относительно немного и, как правило, один из авторитетов принадлежал к определенной культурной традиции: Ленин, Сталин, Мао-дзе Дун, Ким Ир Сен и пр. Авторитеты обладали, как правило, реальной властью на местах, что и обеспечивало им привилегированный статус, однако этот статус был, опять же, локальным, т.е. действовал лишь во время их «царствования» и в «отдельной» стане. В деяниях авторитетов «кристаллизовывалось» контекстуальная ревизия, ибо задачи, которые стояли перед «корпусом» марксизма, и обеспечивающие его жизненность, были аналогичными задачам, стоявшими перед христианской церковью. Да и практика «герменевтической» работы, обеспечивающая эту жизненность, функционально тождественна герменевтике схоластики.
[180]

Выделим те функции, которые, по сути, выполняла средневековая схоластическая герменевтика, и сравним их с марксистской герменевтикой. Задачи, стоявшие перед схоластикой, были следующие.

Во-первых, необходимо было согласовать сам корпус «Священного писания марксизма», ибо понятно, что он, подобно христианской Библии, не представляет собой единого и непротиворечивого в себе монолита. Напомним, что противоречия, которые возникали как между Ветхим и Новым заветами, а также противоречия внутри оных, снимались через символическое и аллегорическое толкование. Кроме того, использовались контекстуальные отсылки, типа: это было сказано в определенной ситуации с определенной целью, и, соответственно, нужно понимать не «буквально», но исходя из тех или иных задач. Подобные приемы характерны и для марксистской герменевтики. Прежде всего мы выделим Священное Писание — работы Маркса и Энгельса. Они не представляют из себя «монолит» с единым смыслом. Противоречий достаточно много. Но есть, объясняли марксисты, ранний Маркс (еще не вполне канонический) и поздний Маркс.

Есть, наконец, определенные задачи, вызванные текущими проблемами, есть и полемичность 2,  которая допускает по самой стилистике жанра определенную небрежность и пр. Наконец, есть изменяющаяся общественно-политическая ситуация, которая — и это позволяло иногда вносить коррективы в марксизм — не могла быть предугадана в деталях отцами-основателями. Таким образом, и это во-вторых, согласовывался «канонический корпус» с потребностями текущего момента, т.е. осуществлялась функционально средневековая задача по согласованию Священного писания с изменявшимся контекстом.
[181]

Подобные приемы, по сути своей, позволяли трансформировать буквальный смысл прописанного в «Завете» марксизма почти в любом направлении. Дело касалось лишь технически выверенных, «научно» обоснованных процедур, которые выполняли целые сонмы научных политработников. При этом сам корпус оставался в неприкосновенности: истина марксизма была открыта раз и навсегда, дело касалось лишь незначительных уточнений. При этом уточнения должны были привязываться к основному корпусу, не вызывая видимых противоречий, или снимая эти противоречия с помощью процедур, напоминающих процедуры «контекстуальной пригонки» и аллегорико-символический метод истолкования.

К этому стоит добавить следующие моменты, которые также обеспечивали целостность и единство корпуса марксизма и ситуационных «уточнений». Во-первых, это переводческая практика. Еще Хайдеггер указывал, что переводить означает пере-водить, пере-мещать сказанное в иной контекст. В этой процедуре пере-вода самое главное соблюсти по сути гомологичность, согласовав сказанное с контекстом, отстоящим от первоначального контекста-ситуации. В советской России и осуществлялась подобная работа, а переводы классиков марксизма — это именно пере-воды, с одной стороны, «искажающие» смысл в «нужном» идеологическом направлении, а с другой стороны — допускающие лишь определенные тексты в «широкий оборот».

Далее. Существовала достаточно «изощренная» практика «расширительного» толкования текстов, что также позволяло, с одной стороны, приспособить «канонические» тексты к «текущему моменту», а с другой стороны — вывести из этих текстов все, что «угодно». Иногда складывалась достаточно курьезная ситуация, что в любом [182] тексте Маркса, Энгельса, Ленина было сказано «все обо всем», ибо зная «общую схематику» марксистской диалектики, можно было вывести из любых текстов «родоначальников» любое нужное следствие. Речь шла о владении стилем, методологией, которые позволяли «развивать и углублять» любой фрагмент. И так же как в Священном писании существовали «любимые» места для христианства, так и в марксистской идеологии можно выделить наиболее употребляемые сюжеты. Один лишь пример подобной практики: знаменитые тезисы о Фейербахе. Эти тезисы суть заметки, возможно черновики, обрывки, но благодаря «филигранной» работе марксистских интерпретаторов, они приобрели статус одного из центральных канонических текстов, в особенности тот тезис, где говорится о том, что философы должны не познавать, но преобразовывать мир. Понятно, что подобное расширительное толкование изменяло первоначальный смысл, подгоняя его под нужны текущей ситуации.

Сама практика работы с текстами марксистского писания даже по форме напоминала работу ученых схоластов. Обязательное цитирование, причем цитирование по «утвержденным» переводам, а не по оригиналам. В любой гуманитарной работе необходим был «классический» набор: цитаты первоисточников, показывающие верность традиции; цитаты из постановлений Партии и правительства — демонстрирующие санкционированное знание текущего момента общественно-политической ситуации.

Все вышесказанное подтверждает, по нашему мнению, «гомологичность» марксистской практики и практики средневековой схоластики. Обе практики, работая в ситуации «веры», имея перед собою сходные задачи, решали их сходным образом. Подобное совпадение, как мы уже указывали, не является чем-то негативным, ибо [183] российская мысль, проходила, через много столетий тот этап, который был прерван петровскими реформами, заимствующими форму научности, не выработанную «изнутра» российской духовности. Это, конечно, отнюдь не означает, что подобная задача могла быть решена лишь в рамках марксизма, но то, что она должна быть решена (то, что этот этап должен быть пройден, если, конечно, российская мысль претендует на подлинное «усвоение» западных стандартов научности), подтверждается тем обстоятельством, что бунтарская по духу идеология марксизма приняла в России достаточно схоластическую форму. Подобное, кстати, было и с христианством: провозглашенный отказ от формализма Ветхого завета не помешал христианству «впасть» в схоластику.

III. Герменевтика в современной России

Семьдесят лет, которые прошли с момента написания Г. Шпетом работы «Герменевтика и ее проблемы» до ее выхода в свет — это семьдесят лет господства марксистской философии в России. Поэтому говорить о «традиционной» герменевтике в этот период — наверно слишком большое преувеличение. Проблематика герменевтики, понятно, в особенности работа с текстом, а также проблема понимания, смысла, так или иначе исследовалась, но исследовалась в определенном, марксистском ключе. Можно поэтому сказать, что лишь в восьмидесятых годах в России «заново» открыли герменевтику. И во многом это стало возможным благодаря «обаянию» двух мыслителей, работы которых в это время стали переводиться на русский язык. Мы имеем в виду работы Г.-Г. Гадамера и М. Хайдеггера. В особенности это можно сказать о работе Г.-Г. Гадамера «Истина и метод».
[184]

Если попытаться очертить «крупными мазками» то, что сейчас происходит на «небосклоне» философской герменевтики, то мы сказали бы следующее. Современная философская герменевтика, как определенное проблемное поле, в котором вопрошают о понимании, смысле, истолковании, формируется несколькими философскими направлениями. Сводить современную философскую герменевтику лишь к немецкой школе — это упускать достаточно интересные работы мыслителей других направлений. Эти направления суть следующие. Прежде всего, это французская школа, представленная работами Поля Рикера, Жака Деррида, Ролана Барта и др. Далее, это англо-американская традиция, ориентированная, конечно, преимущественно на литературоведческий дискурс и дискурс языка. Это такие авторы, как Серль, Джеймсон, Рорти, отчасти Эко. Таково обстояние дел в отношении герменевтической проблематики «на Западе». Следует также указать, что современное состояние характеризуется попытками некоего синтеза трех стратегий, т.е. сочетания достижений каждой из указанных «школ».

Подобное начинает воспроизводиться и в России. Мы можем констатировать, что на данный момент не существует единой школы, некоего единого направления разработки герменевтики в России. Как правило, речь идет о попытках следовать в трех маркированных нами как три традиции (немецкая, французская и англо-американская) направлениях. При этом процесс слияния стратегий протекает более интенсивно, чем на Западе: отечественные исследователи предпочитают использовать весь доступный «арсенал», не всегда заботясь о чистоте «стиля».

Однако мы все же настаивали бы на примате немецкой школы герменевтики. Мы могли бы сказать, что [185] интерес к герменевтической проблематике был вызван появлением работы Г.-Г. Гадамера «Истина и метод». Именно это исследование инспирировало пристальное внимание отечественных мыслителей к герменевтике. Работа Г.-Г. Гадамера «Истина и метод» представляет собой не только своеобразную энциклопедию истории и теории герменевтики, но и оригинальное исследование, «выстраивающее» историю герменевтического вопрошания — куда помещены как «классики» герменевтики, типа Шлейермахера и Дильтея, так и мыслители, достаточно далекие от изучения проблемы истолкования — как подтверждение авторской концепции. Целая плеяда отечественных мыслителей, «очарованная» данной работой, занялась исследованиями проблем понимания и истолкования. Правда исследования ведутся преимущественно в историко-философском ключе, т.е. мы можем констатировать своеобразное продолжение той работы, которую осуществил Г. Шпет. К сожалению, добротное историко-философское исследование — это лишь первый этап подлинного изучения проблемы, но, как правило, дальше него отечественные мыслители не идут. Больше внимания российские философы предпочитают уделять другим, относительно близким к герменевтике философским направлениям, а именно хайдеггерианству и феноменологии.

Мы уже упоминали, что современная философская герменевтика ориентирована не только на немецкую традицию. Достаточно интересны штудии в этом ключе французского структурализма и поструктурализма. Имена П. Рикера, Ж. Деррида, М. Фуко, Ж. Делеза, Р. Барта много значат для исследователей, интересующихся проблематикой истолкования и понимания. Хотя, понятно, сам стиль французской философии достаточно далек от немецкой. Усвоение герменевтической проблематики [186] шло в России и через изучение французской традиции, которая в большей мере, нежели немецкая, «провокационна», зачаровывает отечественных исследователей. Однако многие российские последователи французского направления очень часто «воспроизводят» лишь формальные приемы таких авторов, как Ж. Деррида, Р. Барт, или то, как они понимают «авангардизм» французской школы, менее всего заботясь о том достаточно солидном историко-философском и культурном базисе, на котором «построены» системы французских мыслителей.

В последнее время возрос и интерес российских ученых к англо-американской традиции, хотя, конечно, по сравнению с немецкой и французской школами философствования, англо-американская традиция по числу своих почитателей далеко позади.

Теперь попытаемся суммировать. Современное состояние герменевтики в России достаточно сложно. Отсутствие подлинно оригинальных мыслителей, результируется в попытки исследовать с помощью «заимствованных» методик. При этом выстраивающиеся стратегии можно охарактеризовать как смешение нескольких стилей философствования. Это сочетание, с одной стороны, немецкой традиции, которая выстраивается не только как обращение к «чисто» герменевтическому направлению, но и инкорпорирование в стратегию методов М. Хайдеггера, а когда речь заходит о смысле, понимании, то и феноменологии. С другой стороны, в оборот вводятся постструктуралистские техники текстовой работы, представленные преимущественно французскими авторами. К этому еще стоит добавить, что авторы, использующие методики немецкой и французской традиций, в свое время прошли «марксистскую выучку», и потому [187] «бессознательно» используют марксистскую матрицу. При этом могут возникнуть достаточно «курьезные» смеси. Так, работа достаточно популярного в России мыслителя В. Бибихина «Язык философии» — с нашей точки зрения, показательный пример — представляет собой смесь различных методик, причудливого сочетания религиозной направленности, хайдеггерианства, герменевтики и марксисткой схематики.

Все сказанное нисколько не умаляет «отечественную» философскую мысль. В ситуации перелома, перехода от господства тоталитарного марксизма и философского изоляционизма, необходим достаточно длительный этап самоопределения, который всегда характеризуется эклектичностью, и даже некоторой растерянностью. Свобода — это не только свобода от, но и свобода для. А эту свободу еще предстоит создать, заботливо вырастить.