Для того, чтобы разобраться в ином, становящемся сегодня предметом гуманитарного познания, нужна чрезвычайно богатая и разнообразная и притом — своеобычная техника (технология и вместе с тем — искусство). Традиционная герменевтика выработала достаточно богатый арсенал ин- [173]
терпретационных средств, но они преимущественно были направлены на постижение того, что «судьбически» было приуготовлено к пониманию и что, если и могло быть не принято, то никак не могло быть не понято. В этом сказывался дух самой эпохи, направленный на самого же себя, пусть и воплотившегося в другом — в произведении автора. Даже если и реконструировался эмоциональный фон того или иного произведения, то он все равно в принципе был осмысляем. На наш взгляд, нетрадиционная герменевтика, разновидностью которой является герменевтика абсурдных феноменов, выходит за рамки интеллектуализма и субъективно-идеалистической непосредственности опыта субъекта. Опыт субъекта раз-мыкается, и его содержанием становится претерпевание и проживание того, что не является самим же субъектом — другие субъекты, вещи, символы и т.д. Да и в самоопыте самого себя субъект также размыкается и переходя за спасительные барьеры интроспекции, лавинообразно деиндентифицируется, оставаясь в кругу своих нерациональных выходок, высмыслов, предрассудков. Ядро самотождественности как явное и очевидное проблематизируется и становится неявным. Подобного рода события действительно можно назвать «смертью автора», если мыслить под автором фигуру субъекта, предельно четко и рационально выстраивающего себя и свое окружение. Герменевтика иного, как думается, и выражает подобное размыкание опыта — в поле ее зрения оказываются нерациоидные феномены — тот вечный шлейф и спутник человеческого бытия, от которого человек постоянно пытался очиститься и в лице классического рационализма очистился якобы навсегда.
Реальный жизненный процесс всегда анекдотичен — действие заканчивается не тем, что ожидается. В этой связи полуанекдотичной стала и сама классическая рациональность, обнаружившая свой лик утопизма. Воспитанная в духе классического рационализма герменевтика не может быть чистилищем по той причине, что она стремится приобщиться к высокому — к авторскому замыслу того или иного выдающегося произведения. Она ориентирована на смысловой «достаток», на верх культуры и тем самым в определенном смысле — спасительна. Однако в культуре и около культуры — многое такого, с чем мы неприятным для рассудка, но приятным для разума образом контактируем, но от стремления пропустить через толщи рафинированной рефлексии почему-то не решаемся отказаться по той же причине стремления к безопасности: контакт с недостаточно разумным может быть опасен. Однако тем самым — при захлопывании перед разного рода недоразумениями, сбоями в рациональной последовательности, утрачивается возможная питательная почва смысла. Внутреннее тяготение смысла к наиболее концентрированным своим плоскостям оборачивается не только его агрессивизмом, но и безжизненностью.
Сведение герменевтических процедур к мышлению мышления есть по сути их упразднение. Рассудок, будучи трезвым и расчетливым, не будет [174]
затевать игру — даже с самим собой: он всегда — по ту сторону герменевтической ситуации, сопровождающейся дешифровкой метафор, косвенными соприкосновениями с обманчивыми самообразами феноменов, лукавым избеганием встречи с тенями, полутенями, прикрытиями. Тем не менее человеческое существование поставлено в герменевтическую ситуацию и оформлено в качестве нее. Герменевтическая же ситуация является неопределенной: все, помещенное или вернувшееся в нее, становится иным. Что это значит? А это значит, что в герменевтической ситуации как ситуации общения тот или иной феномен (человек, мысль, произведение, действие) обретает множество двойников, творимых восприятием противоположной стороны, так же попадающей в омут отслоений своего привычного самообраза. Другими словами герменевтическая ситуация — ситуация проблемная и наполненная процессами возрастания энтропии. Все здесь, приходя в соприкосновение, начинает смешиваться и практически невозможно сказать, что есть та или иная вещь сама по себе. Но при герменевтическом видении человеческой ситуации вещей самих по себе просто не может быть — кругом одни феномены. Другое дело, что сокровенный смысл этой ситуации — в том, чтобы феномены обрели свое лицо не в аутическом погружении в себя, а в по-граничном, т. е. реальном существовании. Характерно, что даже произведения высокой культуры, попадая в поле жизненного процесса, становятся иными. То или иное произведение несомненно — явь другого смысла, но этот другой смысл еще должен конституироваться в нашем восприятии и представлении. Однако, когда мы вы-ходим навстречу другому произведению, оно предстоит нам как иное. Другой смысл — это то, с чем со-существует наш смысл. И несмотря на всю интерсубъективность это — разные смыслы, которые изначально удалены друг от друга и являются чуждыми. Таким образом герменевтика произведения, если по-лучше вникнуть в ее предпосылки, все-таки находится в пределах герменевтической ситуации, напоминающей собой мистерию, несмотря на всю свою склонность к рациональному превзойдению ее. Кстати говоря, деконструктивистская герменевтика, развинчивающая и разоблачающая так и остается на этапах первоначальной инаковости. Срабатывает все тот же хорошо известный архаический ход — делай с чужим, что хочешь. Это выражается в необузданной полудетской игре раз-бора. Известно, что ребенок может разобрать какую-то конструкцию и даже в худшем случае сломать ее, но собрать для него нечто очень затруднительно, кроме кубиков, разумеется. Нелитимитированные шаги деконструктивизма — не только шалости впавшей в детскость философии. Они совершенно безобидны, ибо невольно ломают некие механизмы смыслообразования, к которым можно прикасаться исключительно осторожно. Ну и что, что у того или иного автора смысл многосоставен и вовлекает в себя заимствования. Смысл не может существовать на своей собственной почве: он всегда вовлекает в себя другие смыслы, тем или [175]
иным образом синтезируя их. Деконструкция же подобного синтеза напоминает более механическую редукцию к составным частям, которые как известно, не исчерпывают целое. Смысл — не механическая целостность. Вся тайна смысла — не в том, каковы его структурные недосмыслы, а что он есть такое в целом. Убежденность же в механистичности смысла может и открывает дорогу в культуру неким эклектичным, ничейным текстам. В итоге ситуация «смерти автора» возникает не как печальный факт, произошедший помимо нашей воли, а произошедший как пост-фактум того, что автора (как всегда из благих же побуждений) убили. В эксистенциальной же ситуации, в которой нет автора, действительно, иное тотально.
Реконструктивная герменевтика иного не чужда архаических ходов, но только — уже других, напоминающих ритуал принятия незнакомца. Отметим, что в герменевтике иного результат не предопределен: здесь нет и не может быть игры в одни ворота, а отсюда непонимание становится вполне почтенным гостем. Однако, если реальная ситуация не может не носить определенного характера, то данная герменевтика не призвана плодить непонимание, а, наоборот, стремиться «опротестовать» непонимание и пытается ответить на вопрос, «что нам с ним делать?».
Удивительно, но человек может не понимать, но принимать. Так, всякие чудачества и выходки мы не понимаем, но принимаем, если они не «зашкаливают». Реконструктивная герменевтика иного не может чураться таких приемов, которые могут показаться «высокой герменевтике» нерациональными — перестукивания, перемигивания и т.д. В существовании имеется достаточно весомая настроенность на синхронию, со-процессуальность, со-случайность. (Не из этого ли корня выросла и философия, поставившая уже перед собой в качестве нечто осознанного — долг исполнения со-ответствия?). В культуре подобные механизмы синхронии существуют, но они могут быть, даже будучи первичными, «задвинуты». Однако осваивая их, мы не можем отказаться от «высокозатратных» процедур и технологий понимания. Упование только на спонтанное понимание сопровождается в культуре «герменевтическим предпринимательством». Главное, чтобы имел место баланс. Вне этого баланса, что, кстати сегодня и происходи, на первый план выходят технологии простой адаптации к абсурду — подыгрывание логики абсурда, принятие ее ради простого выживания. Мы не можем полностью переключиться на выработку технологии приспособления к абсурдной феноменальности. В ней должна быть помимо адаптации еще и сверхзадача — восстановление возможного смысла.
Искушенному в сложном и «ветвистом» смысле современному человеку явно не хватает простых смысловых ходов. Однако для восстановления смысла недостаточно одних только архаических перемигиваний, необходимо задействование и «высоких технологий» понимания, поскольку абсурдные феномены отличаются не простотой, а чрезмерной сложностью. А по- [176]
этому герменевтика иного по сути возобновляет путь высокой культуры, которая оказалась слишком высокой и нежизненной, хотя и захваченной оголтелой профанацией. Соскальзывающей в антикультуру среде иного должно быть противопоставлено вхождение в культуру, иначе — аккультурация иного.
Герменевтические феномены отнюдь не связаны с высококультурными практиками. И в высококультурных практиках имеется своя теневая изнанка — произведения, которые никто не читает, ибо не понимает по причине их семантической и синтаксической неправильности. Бывает так, что смысл безусловно есть, но «руки не доходят» до придания ему адекватной репрезентации. Неадекватная же репрезентация открывает дорогу двусмысленности, которая иногда способна привнести вакуум в смысл и невольно способствует усилению мощи иного. Репрезентация смысла требует долгой и упорной работы, хотя даже и достаточно сложная идея может быть передана адресату и воспринята им вне и помимо шифрующе-дешифрующих «передаточных» механизмов, т. е. покрывало абсурдного может быть сброшено весьма неожиданным и неповторимым образом, когда вся бутафория и обстановка понимания оказывается излишней. Думается, что данное просветление осуществляется не вне и помимо культурной работы по взращиванию смысла, а именно в ней, в работе создания в том числе «домов» смысла — языка, метафор, недосказанностей и т.д. Озарение и понятость возникают на основе все того же механизма аналогии и синхронии, выступающего в том числе и механизмом восстановления. А синхрония достигается определенной «расшевеленностью» архаических пружин сопричастности.
Добавить комментарий