Картезианское начало философии науки

Интеллектуальную предпосылку методологии познания в Новое время составила идея механической каузальности при изучении связи вещей внешнего мира. Соответственно и субъект познавательной деятельности рассматривался по удачному для данного случая выражению Ламетри в качестве «человека-машины». Осуществляя свою жизненную цель преимущественно в виде предметного созидания, субъект познания естественным образом становился заинтересован в доступной для понимания картине мира, созданной на уровне ясности и отчетливости топографической карты исследуемого сектора действительности.

Практическое воплощение идеи простого и рационального мироустройства шло в методологическом отношении единственно возможным путем, когда познавательно существенные ценности фиксировались в статусе интеллектуальных очевидностей. Тем самым они становились первоначальными убеждениями, предпосылками и аксиомами в деле теоретического изображения и логического анализа научных фактов. Оптимистический идеал того, что теперь можно бы назвать эпистемологическим форматированием познающего субъекта, заключался в признании универсального значения визионистской редукции: все формы знания могут и должны быть сведены к одной, наглядно данной по образу точки в системе декартовых координат. Та же система принципиально содержала и определяющий критерий достоверности научного знания в виде тождества мысленной копии и внешнего оригинала. Доказательство такого тождества в каждом отдельном случае признавалось убедительным, если оно не противоречило визионистскому алгоритму.

Способность интуитивно судить об истинности объективного познания посредством визуальной оценки обнадеживала своей технической простотой и доступностью для применения. В методологии Декарта проявление этой способности имело довольно существенное процедурное ограничение, а именно, условие ясности и отчетливости представлений, которое весьма нелегко соблюсти. В «Рассуждении о методе» Декарт признает: «я решил, что все, воспринимаемое нами ясно и отчетливо — истинно; трудность состоит только в том, чтобы хорошо разобраться, какие вещи мы воспринимаем отчетливо» 1. Для того, чтобы преодолеть указанную трудность, французский философ принял во внимание по крайнем мере два из наиболее важных обстоятельств формирования научного содержания представлений,

Во-первых, имея прямое отношение к становлению психологии, он совершенно определенно считался с ограниченностью наших средств познания чувственными рамками человеческой природы. Именно поэтому он апеллирует к дисциплине ума в надежде разумно обусловить аподиктическую результативность познания. Закрытый и не длинный перечень обязательных правил для руководства ума, если им корректно следовать, а также должная мера доверия к себе, если устранены все сомнения, уберегали, по замыслу Декарта, от принципиальных ошибок в научном рассуждении.

Во-вторых, надежда на онтологическую непреложность интроспективного суждения не представлялась Декарту беспочвенной. Вот его соответствующее рассуждение: «Наши идеи, или понятия, представляя собой нечто реальное, исходящее от бога, могут быть во всем этом только истинными. Так что если у нас и бывают довольно часто идеи ошибочные, то это лишь в тех случаях, когда в них есть неясности и туманность, потому что в этом они приобщаются к небытию, т.е. столь неясны они в нас только потому, что мы не совсем совершенны» 2.

Признание божественной природы в происхождении понятий позволяет французскому мыслителю оттенить реальный факт неустранимой затуманенности нашего мышления, причем по существу самой способности мыслить, заведомо неясными представлениями. Перспектива же обретения объективной истины, хотя и данная лишь в интроспективном самосознании, заставляет его считать отмеченный факт сравнительно незначительным. Таков первоначальный принцип интроспективной рефлексии: соотношение определений предмета размышления, (соотношение, выражающее его истинную объективность), содержательно не должно зависеть от внутренней склонности субъективного метода беспрепятственно интернировать в свой состав весь объем психологических случайностей познавательного действия. При этом неизменно уместный призыв Декарта работать над собой, целенаправленно преодолевая личное несовершенство, подразумевал некую методологическую установку на соответствие индивидуальных подходов в научном творчестве духу универсальной разумности, выраженному (хотя и метафорически) ясностью и отчетливостью представлений в качестве реально применимого критерия их истинности.

Психологически ориентированный в обосновании очевидности, Декарт отождествил интроспективную ясность представлений с их логическим значением, притом отождествил в качестве равноценно существенных элементов метода для достижения цели истинного познания. В данном шаге французского философа проявился тот факт, что проблема природы логического для Нового времени, непосредственно воспринявшего в этом подходе методологический импульс схоластической традиции, развитой содержательной проблемой все же не была.

Между тем, приглушенная визионистским сомнамбулизмом, характерным для субъективного метода в целом, указанная проблема проявилась в виде своеобразной методологической интерференции: теоретически выведенное значение представлений, т.е. их логическая функция, лишь частично и неопределенно соответствовала интроспективно заданному содержанию этих представлений в их познавательной функции.

Методологический зазор, прикрытый флером ясности и отчетливости представлений, означал, что интроспективно-интуитивная ясность наличных представлений как психологического факта предпосылочного знания не имеет процедурно однозначной возможности воплотиться в логически ясную форму выводного теоретического знания. По причине такой невозможности знание, полученное средствами субъективного метода, не может быть ни описано, ни понято как объективно истинный элемент процесса научного познания в качестве целого. Здесь нельзя не отметить, что негласный принцип визионизма технически неизбежно обрекал картезианскую методологию на солипсистский, хотя и без берклианской агрессивности, вариант соотнесения конкретного факта знания с целым. В качестве сознательного шага этого не случилось, ибо проблема уяснения истинного смысла научных фактов как самоочевидно истинных вполне успешно решалась по мере сведения этих фактов к интерпретативному горизонту натурализма, что и санкционировало их статус как фактов научного знания. Более того, по причине упрощенной аксиоматики субъективный метод сводил знание к его минимально необходимой функции в виде фактической осведомленности, заведомо имеющей самостоятельно высокую ценность.

В картезианской методологической традиции знание понималось как рационально очевидное образование, или психологически убедительный факт внутреннего опыта, интуитивно соотносимый с универсальным сознанием. Поэтому так важен здесь чисто психологический прием интроспекции: иным образом, нежели посредством внутреннего зрения (в условиях так называемого естественного света разума) указанное соотнесение никак не идентифицируется. Отсюда прямо следует, что методологический визионизм, даже если он обрамлен сбивающим с толку декором интеллектуальной интуиции, оставляет решение проблемы истинного познания в явной зависимости от успехов применения способности индивидуального самовнушения. Интуитивный гироскоп чистого самосознания в условиях преднамеренного перенапряжения интеллектуальных усилий не позволял рассуждениям сильно отклониться от избранного пути и автоматически порождал иллюзию универсальности столь же чистой в своей объективности рефлексии. Однако в этой дважды рафинированной объективности смутно ощущается присутствие иного фактора, реально определяющего содержание знания и научное значение его логической формы; здесь речь идет об интересе.

Методологически несомненно теневой, жизненный интерес реально доминировал в естественной структуре познавательного процесса, которая редко складывается сообразно умозрительным предначертаниям. Интерес является выражением фактической потребности человека предпринимать любое свое действие в науке, культуре, нравственности, вообще в жизни, — на рациональных основаниях. Сами по себе они могут получить противоречивую интерпретацию, зависящую от системы целей и ценностей, однако в качестве основания действий интерес необратимо рационален.

Для научного интереса Нового времени характерно стремление обосновать объективное знание в качестве рационально организованного. В картезианской методологии рациональность объективного знания достигается сравнительно несложной операцией интеллектуального реверса, — от самонаблюдения к внешнему обозрению. В ритмическом воспроизведении этой операции, т.е. операции по установлению определений изучаемого объекта, состоит, собственно говоря, сущность интроспективной рефлексии. Кажущаяся незыблемой достоверность научного результата этой рефлексии принудительно гарантировалась произвольно избранной, но в силу научно-культурной традиции считавшейся безусловной и абсолютной точкой зрения.

Эта точка зрения сосредоточила в себе довольно мощный потенциал культуры понимания, воплощенной в пристрастной идеологии механицизма. Определенная в считанных постулатах, она быстро обрела способность к саморазвитию, длительное время успешно протекавшему с неотразимой убедительностью и надежностью развертывания правой части математических уравнений. Более, того, общедоступный механизм идентификации геометрических фигур посредством их наложения друг на друга стал неустранимой основой для фатальной идеализации технического принципа механистической рациональности. Согласно этому принципу, как согласно рекламе ксерокса, копия может быть лучше оригинала, однако лишь в визуальной оценке, а именно, — «на глаз». На глаз же отсекались никчемные края копии, хотя иногда подтесывался и оригинал в угоду схеме взаимного тождества. В погоне за схемой тождества субъективный метод допускал возможность содержательного познания сравнительно простым путем. Упрощение достигалось за счет искоренения самых различных проявлений несовершенства разумной деятельности человека. Их описание, предпринятое как Ф. Бэконом, так и Р. Декартом, имело целью методологическую профилактику основной посылки рационализма о том, что действительные (объективные) отношения есть контролируемая модификация отношений сознания. Это описание вместе с комментариями, имевшими заведомо музейный характер, все же помогало самосознанию Нового времени сформировать кардинальное для него представление о рационально понятом интересе как мотивационной основе научной деятельности. Правда, в этом обнаруживалась двойственная природа самого принципа механистической рациональности, с одной стороны на века ставшего нетленной искрой разумности в оценке положительного знания любого типа, с другой стороны, оказавшегося не в состоянии глубоко развить понимание как действительности, так и интереса.

Механические процессы повсеместны, но не повсеместно существенны. Идея механической каузальности, допуская соприкосновение духа и реальности, оставляла последнее необратимо частичным. Знание причины механических явлений не позволяло объяснить их цель, обрекая на вычурные исчисления, по примеру Птолемея, мнимых корреляций в движении небесных тел, зависимых от силы закулисного первотолчка и от мощности тайного перводвигателя. В принципе естественной упорядоченности бытия подавлял порядок, но отрицалась естественность, что завело в тупик его имманентное теоретическое развитие.

Превратив научный реализм в способ мышления, картезианство несомненно приближало научное знание к жизни. Провозглашенная Декартом дисциплина разума непостижимым образом превратилась в норму интеллектуальной призванности ученого. Научный поиск причинности продолжался, но уже на ином основании. Менее, чем через столетие после Декарта И. Кант призвал искать каузальность по правилу целей; идея целей стала научным принципом. Цель — это инобытие понятия как представления о единстве синтеза, поэтому ясность понятия — это не картезианская отчетливость его субъективного образа. Полную ясность, замечает Кант, имеют тогда, когда возможно создание и осуществление согласно понятию 3. Теперь понимание природы познания включает в себя отнесение субъекта к единой цели, из чего следует, что рефлексия в качестве соотношения определений предмета в мышлении не может быть интроспективной, т.е. субъективно герметичной в своем основании. На самом деле она является телеологической, ибо по определению немецкого философа «принцип способности суждения… вообще есть целесообразность» 4.

Принцип целесообразности кардинально изменяет представление о роли субъективности в научном познании, в особенности о роли традиционно психологически интерпретируемой чувственности. К примеру, знаменитая натуралистическая метафора «живого созерцания» оказалась методологически столь перспективной отнюдь не потому, что в ней фразеологически подчеркнута жизненная существенность чувственного восприятия, но потому, что ее контекст отнесен Кантом к «чувству целого». Телеологический принцип оснований познания позволил Канту открыть здесь значительно более глубокое содержание, остававшееся никак не затронутым картезианской методологией. В XIX в. мир явно начинал восприниматься как целое. С этой точки зрения признаком разумности становится такой способ организации действий, который ориентирован на соразмерность личного и мирового целого. Идея соразмерности и стала преодолением идеи тождества, когда методологическая доминанта зеркального сличения оригинала и копии была заменена доминантой гармонизации целого.

Телеологическая предпосылка имела осязаемые границы собственно природной целесообразности и даже важнейшее положение Канта о высшем благе как конечной цели всех вещей 5, неизбежно касаясь этих границ, многое утрачивало в своем инспиративном существе. Принцип телеологической рефлексии нуждался в преобразовании.

Такое преобразование осуществил Гегель, характеризуя сознание как абсолютное и природно беспредпосылочное. Соответственно, способность мыслить он называет способность придавать конкретному всеобщие определения. Здесь методологически главное в том, что данная способность осуществляется не в качестве дискурсивного развертывания логической мысли, остающейся демиургом самой себя, но в качестве понимания, которое внутренне обусловлено субъективной природой, абсолютного духа. «Для понимания, — поясняет Гегель, — требуется именно… субстанциальная основа содержания, которая, приближаясь к духу в качестве его абсолютной сущности. соприкасается с его глубочайшими глубинами, находя в них отзвук, и, таким образом, получает от него свидетельство своей истинности» 6. Таково развитие идеи соответствия и субъект-объектного тождества, но уже не на визуальной основе, и даже не на основе природной целесообразности, все это в прошлом. Бытие духа есть его деяние, составляющее глубинную субстанциальную основу содержания. Именно соответствие ей дает меру истинности понимания, являющегося и в природном отношении, как это представляется в методологии натурализма, и в психологическом отношении, как это характеризуется субъективной методологией, беспредпосылочным, т.е. абсолютным. Гегель показал, что традиционная метафизика составляет необходимое условие понимания в любой сфере, в том числе, или даже в особенности, в сфере научного познания.

Затянувшееся господство позитивизма в ХIХ веке не смогло скомпрометировать эту идею. Во всяком случае, во второй половине ХХ века явно обнаружилось, что аналитическая революция в философии, имевшая целью вытеснение метафизики из науки, не смогла достичь своей цели. Идея положительности научного знания, составившая интеллектуальную ауру позитивизма на всех этапах его эволюции, постепенно утрачивала оптимистическое значение универсального объяснительного принципа. В свою очередь, классификационная сумятица наук, пересекающихся исследовательских направлений и научных школ уже не позволяла говорить, по крайней мере в стиле Ф. Бэкона или О. Конта, о единой науке, созидающей единую картину мира.

Предпринятые в 30-х гг. попытки линейной формализации языка науки, имевшие отношение скорее к его математически символизированной букве, нежели к философски осмысленному духу, завершились неожиданной констатацией неустранимой противоречивости собственного языка научной теории. Это показал К. Гедель. Благодаря работам А.Н. Уайтхеда выяснилось, что содержание фундаментальных научных понятий не может быть определено настолько строго, чтобы метафизическое ядро этих понятий можно было считать вполне отсеченным от влияния как на их логическое предназначение, так и на их формальные функции в рамках данной теории. В свою очередь, У. Куайн подверг критике основополагающую установку неопозитивистов о том, что предложения логики и математики суть аналитические истины. Точно также Р. Коллингвуд указал на существенную роль метафизических допущений в создании фундаментальных научных теорий. Наконец, такие историки науки, как А. Койре и Дж. Холтон показали, что наиболее продуктивными результатами вдохновенной работы аналитиков стали, как это часто случается, побочные.

Одним из таких результатов, не имевших отношения к целям аналитического проекта, стало убеждение в том, что построение чисто объективистской модели познания невозможно, ибо субъекта нельзя вывести за границы ситуации познания. Другой важный итог представляет собой убеждение в том, что научная теория должна быть не столько завершенной в дескриптивном отношении, сколько понятной в смысловом отношении. Это означает необходимость осознавать предел стремления к формализации теории, который в каждом данном случае определяется ее целями, что, собственно и задает меру требовательности к выразительным возможностям соответствующего языка. Наконец, весьма существенно положение о том, что в пределах своего объяснительного принципа теория должна быть открыта для дополнений и тем самым быть внутренне способной к содержательному развитию.

Перечисленными результатами не исчерпывается непреднамеренный вклад аналитической программы в современную философию науки. Эта программа никому не нанесла ущерба своей целеустремленностью и внутренней дисциплиной, оптимизмом и жаждой порядка в применении языковых средств. Философские идеи должны, разумеется, держать логически ясную и научно определенную форму.

Для второй половины XX столетия характерен общий рост интереса не только к содержанию положительной науки, но также и к фактической роли науки в общественной жизни. Начальный этап научно-технической революции в 50-е годы существенно изменил социальный статус науки, когда ее ценностный фактор проник в повседневность, что в свою очередь коренным образом сказалось на преобразовании общекультурных представлений здравого смысла.

Согласно представлениям нового здравого смысла людей, жизненными обстоятельствами вовлеченных в стихию научно-технического прогресса, интересным и важным в их отношении к науке становится многое из того, к чему ранее не было приковано внимание ни со стороны общества, ни со стороны специалистов. Речь идет о социальных и психологических механизмах становления, функционирования и развития науки, о структуре и типологии научного знания, о методах решения фундаментальных и прикладных научных проблем, наконец, о нравственных основаниях и целях самой научной деятельности.

Этот интерес пробудился практически одновременно как в странах Западной Европы, так и в США. При этом повсеместно чувствовалось, что его не были в состоянии удовлетворить традиционные университетские курсы по философии науки, где в свете кумулятивистской схемы сквозь позитивистские очки избирательно и пристрастно рассматривались так называемые философские вопросы естествознания. Даже критический рационализм К. Поппера оказался настолько перенагружен издержками внутреннего кумулятивизма, что его главная идея роста научного знания не учитывала социально-исторических и культурно-психологических механизмов реального развития науки. В этом отношении сравнительно невнятные мечтания австрийского философа об онтологии «третьего мира» не могли стать путеводной нитью в исследованиях по философии науки. В целом же, как нео-, так и пост-позитивистская устремленность к безусловной, а вместе с тем то ли верифицируемой, то ли фальсифицируемой положительности научного знания производила впечатление эзотеричного натиска непрофессионалов в сфере, совершенно чуждой им по духу. Итогом такого натиска могла стать угроза расставания научного знания с реальностями жизненного мира.

Эволюционно-историческое учение Т. Куна во-время и весьма непринужденно отвело эту угрозу. С самого начала убежденный в том, что неопозитивисткая версия философии науки базировалась на представлениях, совершенно искажавших ее образ, американский философ дал им следующую характеристику: «… эти представления ничуть не были похожи на картину науки, вырисовывающуюся в свете исторических исследований. Однако, — продолжая он, — они были и остаются основой для многих дискуссий о науке, и, следовательно, тот факт, что в ряде случаев они являются правдоподобными, заслуживает, по-видимому, пристального внимания» 7. Со стороны Куна, впрочем, это внимание было полемическим, за что он удостоился от критических рационалистов не аплодисментов, но нападок, и это несмотря на весь плюрализм, если даже не эклектизм его взглядов.

Для взглядов Куна характерно также то, что они никак не сопряжены с философской догматикой какого-либо определенного направления. Возможно поэтому ему удалось сформировать принципиально новую точку зрения на историю науки и считать основной идеей «Структуры научных революций» перестройку представлений о природе научного прогресса. Правда, Кун не принимал на себя специальных обязательств по отношению к философии науки. Его интуитивная устремленность к философски содержательным идеям в наименьшей степени является следствием простой любознательности или персональной одаренности еще и утонченным философским чутьем. Американский специалист по истории решал вполне определенную задачу, адаптированную к целям понимания исторического содержания и текущей практики научного познания на примере сравнительно узкой сферы физико-математического естествознания и потому лишь высказал предположение, что «исторически ориентированный образ науки имеет скрытый философский смысл» 8, но не проявлял намерений концептуально раскрывать этот смысл посредством создания своего варианта философии науки или углубления какого-либо из тогда принятых. Другое дело, что своими исследованиями Кун наводил на идею радикального преобразования предмета философии науки, когда исторический подход позволяет увидеть в этом предмете не перечень философских вопросов естествознания, как это наивно представлялось позитивистской традиции, но совокупность философских проблем, существенных для развития науки в целом.

Идея перестройки представлений о природе научного прогресса с точки зрения исторически ориентированного образа науки позволила Куну рассматривать историю науки как интеллектуальную историю. Он изменил объяснительный принцип исторического знания по отношению к науке и в качестве объекта изучения поставил на место описательной фактологии эволюцию фундаментальных идей, концептуальных схем и функций научного познания. Осознанное мышление не образами и фактами но идеями и проблемами формирует новый интеллектуальный стиль, для которого «Математические начала натуральной философии» давно утратили свою инспиративную значимость. Иными словами, принцип интеллектуальной истории задал нетрадиционный контекст для решения главной исследовательской задачи, поставленной Куном. Исходя из тех же самых фактов в истории науки, которые в своем ограниченном множестве неизменно служат предметом обобщения в философии науки, он изменил цели такого обобщения, сообщив ему новый смысл с помощью более широкого взгляда на науку как явление культуры в целом.

Естественная структура реального познавательного действия как факта жизненного мира по-видимому такова, что методологическая интуиция целостности познания неискоренимо присутствует в любой теории познания. Мера осмысленности этого факта и способности вывести из него теоретически существенные следствия колеблется от сознательно разрабатываемых принципов, как это было здесь кратко показано, до настроений свободной интенциональности, которые всегда питали гносеологический оптимизм, содействуя весьма заметному обновлению словаря поэтических метафор. Во многом поэтому современной философии науки даже в нередких случаях подневольного следования заложенной Декартом философской идеи целостности научного метода едва ли удасться ускользнуть от необходимости применять в целях своего развития и этот словарь.