Проблема смысла жизни в контексте современности

[117]

Имеет ли жизнь вообще смысл, и если да, то какой именно? В чем смысл жизни? Или жизнь есть просто бессмыслица, бессмысленный, никчемный процесс естественного рождения, расцветания, созревания, увядания и смерти человека, как всякого другого органического существа? Те мечты о добре и правде, о духовной значительности и осмысленности жизни, которая уже с отроческих лет волнует нашу душу и заставляет нас думать, что мы родились не «даром», что мы призваны осуществить в мире что-то великое и решающее и тем самым осуществить и самих себя, дать творческий исход дремлющим в нас, скрытым от постороннего взора, но настойчиво требующим [118] своего обнаружения духовным силам, образующим как бы истинное существо нашего «я», — эти мечты оправданы ли как-либо объективно, имеют ли какое-либо разумное основание? А жажда подвига, самоотверженного добру, жажда гибели во имя великого и светлого дела — есть ли это нечто большее и более осмысленное, чем таинственная, но бессмысленная сила, которая гонит бабочку в огонь?

Как обычно говорится, «проклятые» вопросы или, вернее, этот единый вопрос «о смысле жизни» волнует и мучает в глубине души каждого человека. Человек может на время, или даже на очень долгое время, совсем забыть о нем, погрузиться с головой или в будничные интересы сегодняшнего дня, в материальные заботы о сохранении жизни, о богатстве, довольствии и земных успехах и т. д.

И все-таки огромное большинство людей считает нужным отмахиваться от этого вопроса, прятаться от него и находить величайшую жизненную мудрость в такой «страусовой политике». Они называют это «принципиальным отказом» от попытки разрешить «неразрешимые метафизические вопросы», и они так умело обманывают и всех других и самих себя, что не только для постороннего взора, но и для них самих их мука и неизбывное томление остаются не замеченными, быть может, до самого смертного часа.

Постараемся прежде всего вдуматься, что это означает, «найти смысл жизни», — точнее, чего мы собственно ищем, какой смысл вкладывает в самое понятие «смысла жизни» и при каких условиях мы почитали бы его осуществленным?

Под «смыслом» мы подразумеваем то же, что «разумность». «Разумным» же, в относительном смысле, мы называет все целесообразное, все правильно ведущее к цели или помогающее ее осуществить. Разумно то поведение, которое согласованное с поставленной цели и ведет ее к осуществлению, разумно или осмысленно пользование средством, которое помогает нам достигнуть цели. Мы видим, что большинство людей посвящает большую часть своих сил и времени ряду вполне целесообразных действий, что они постоянно озабочены достижением каких-то целей и правильно действуют для их достижения, то есть по большей части поступают вполне «разумно». Следовательно, условием подлинной, а не только относительной разумности жизни, является не только чтобы она разумно осуществляла какие-либо цели, [119] но чтобы и самые цели эти, в свою очередь, были разумны.

Но что значить «разумная цель»? Средство разумно, когда оно ведет к цели. Но цель — если она есть подлинная, последняя цель, а не только средство для чего-либо иного — уже ни к чему не ведет и потому не может расцениваться с точки зрения своей своеобразности. Она должна быть разумна в себе, как таковая. Очевидно, что наша жизнь, простой стихийный процесс, изживание ее, пребывание ее на свете и сознание этого факта, вовсе не есть «самоцель». Она не может быть самоцелью, во-первых, потому, что, в общем, страдание преобладают в ней над радостями и наслаждениями, и, не смотря на всю силу животного инстинкта самосохранения, мы часто недоумеваем, для чего же мы должны тянуть эту тяжелую лямку. Но и независимо от этого она не может быть самоцелью и потому, что жизнь, по самому своему существу, есть не неподвижное пребывание в себе, самодовлеющий покой, а делание чего-то или стремление к чему-то (миг, в котором мы свободны от всякого дела, или стремление мы испытываем как мучительно-тоскливое состояние пустоты и неудовлетворенности). Измученные этим кружением в беличьем колесе, мы ищем «смысла жизни» — стремления и дела, которое не было бы направлено на простое сохранение жизни, и жизни, которая не тратилась бы на тяжкий труд и ее сохранения. Жизнь наша осмысленна, когда она служит какой-то разумной цели, содержанием которой никак не может быть просто эта эмпирическая жизнь.

В сфере относительной «разумности» возможны и часто встречаются случаи, когда что-либо осмысленно с точки зрения третьего лица, но не для самого себя (как приведенный пример рабского труда осмыслен для рабовладельца, но не для самого раба). То же мыслимо в сфере абсолютной разумности. Если бы наша жизнь не была отдана служению хотя бы высшему и абсолютному благу, которая, однако, не было благом для нас или в котором мы сами не участвовали бы, то для нас она все же оставалась бессмысленной. Мы уже видели, как бессмысленна жизнь, посвященная благу грядущих поколений; но тут еще можно сказать, что бессмысленность эта определена относительностью, ограниченность, или спорностью самой цели. Но возьмем, например; философскую точку Гегеля. В ней человеческая жизнь должна обретать смысл, как проявление и орудие саморазвития [120] и самопознания абсолютного духа; но известно, но на какие моральные трудности наталкивается это построение. Наш Белинский, который, ознакомившись с философией Гегеля, воскликнул в негодовании «Так это я, значит, не для себя самого познаю и живу, а для развития какого-то абсолютного духа. Стану я для него трудиться!», был, конечно, по существу совершенно прав. Жизнь осмысленна, когда она, будучи служением абсолютному и высшему благу, есть вместе с тем не потеря, а утверждение и обогащение самой себя, — когда она есть служение абсолютному благу, которое есть благо и для меня самого.

Под благом в объективном смысле мы разумеем самодовлеющую ценность или самоцель, которая уже ничему не служит и стремление которой оправданно именно ее внутренним достоинством; под благом в субъективном смысле мы разумеем, наоборот, нечто приятное, нужное, полезное нам, то есть нечто служебное в отношении нас самих и наших субъективных потребностей, и потому имеющее значение, очевидно, не высшей цели, а средство для нашего благосостояния. Но и одно благо в субъективном смысле — субъективное наслаждение, радость, счастье — тоже не дарует мне смысла, ибо, как мы видим, всякое, даже самое счастливое, жизнь отравлена мукой вопроса «для чего?», не имеет смысла самой себе. Мы стремимся не к той или иной субъективной жизни, как бы счастлива она не была, но и не к холодному, безжизненному объективному благу. Мы стремимся к тому. Что можно назвать удовлетворением, пополнением нашей душевной пустоты и тоски; мы стремимся именно к осмысленной, объективно-полной, самодовлеюще- ценной жизни. Вот почему ни какое отдельное отвлеченное определимое благо, будь то красота. Истина, гармония не может нас удовлетворить. Наше эмпирическая жизнь, с ее краткостью и отрывочностью, с ее неизбежными тяготами и нуждами, с ее присущим ее стремлением к чему то вне ее находящемуся, очевидно, не есть сама цель и не может ее быть. Наоборот, первое условие осмысленности жизни, как мы видели, состоит именно в том, чтобы мы прекратили бессмысленную погоню за самой жизнью, бессмысленную растрату ее для нее самой, а отдали бы ее служению чему-то высшему, имеющему оправдание в самом себе. Но это высшее в свою очередь должно быть жизнью, — жизнью, в которую вольется и которой всецело пропитается наша жизнь. Жизнь в благе, или благая жизнь, или благо как жизнь — вот цель наших стремлений.
[121]

Конкретный пример — и более чем пример — такого блага мы имеем в лице любви. Когда мы любим подлинной любовью, чего мы в ней ищем и что нас в ней удовлетворяет? Хотим ли мы только вкусить личных радостей от нее, использовать любимое существо и наше отношение к нему как средство для наших субъективных наслаждений? Это было бы развратом, а не подлинной любовью, и такое отношение прежде всего было бы само покарано душевной пустотой, холодом и тоской неудовлетворенности. Хотим ли мы отдать свою жизнь на служение любимому существу? Конечно, хотим, но не так, чтобы это служение опустошало или изнуряло нашу собственную жизнь; мы хотим служения мы готовы на самопожертвование, даже на гибель ради любимого существа, но именно потому, что это служение, это самопожертвование и гибель н6е только радостны нам, но дарует нашей жизни полноту и покой удовлетворенности. Любовь есть преодоление нашей корыстной личной жизни, которая именно и дарует нам блаженную полноту подлинной жизни и тем осмысляет нашу жизнь.

Однако любовь к земному человеческому существу сама по себе не дает подлинного, последнего смысла жизни. Если и любящий, и любимое существо охвачены потоком времени, ввергнуты в бессмысленный круговорот жизни, ограничены во времени, то в такой любви можно временно забыться, можно иметь отблеск и иллюзорное предвкушение подлинной жизни и ее осмысленности, но нельзя достигнуть последнего, осмысляющего жизнь удовлетворения.

Вдумываясь еще глубже, мы подмечаем необходимость еще одного дополнительного условия осмысленности жизни. Не только фактически я должен служить высшему благу, но я должен также непрерывно разумно сознавать все это соотношение. Наше сознание, наш «ум» — то начало в нас, в силу которого мы что-либо «знаем», — само как бы требует метафизического основания, утвержденности в последней бытия. Благо, совершенная жизнь, полнота и покой удовлетворенности, и свет истины есть одно и тоже, и в нем состоит «смысл жизни». Мы ищем в нем и абсолютно твердой основы, подлинно насыщающего питания, и озарения и просветления нашей жизни. В этом неразрывном единстве полноты удовлетворенности и совершенной просветленности, в этом единстве жизни и Истины и заключается искомый «смысл жизни».
[122]

И теперь мы можем подтвердить краткий итог нашим размышлениям. Для того чтобы жизнь имела смысл, необходимы два условия: существование Бога и наша собственная причастность к нему, достижимость для нас жизни в Боге или божественной жизни.

Когда человек отдает свою жизнь как средство для чего-либо частного, в чем бы оно ни заключалось, когда он служит какой-либо предполагаемой абсолютной цели, которая сама не имеет отношения к его собственной, личной жизни к интимному и основному запросу его духа, к его потребности найти самого себя в последнем удовлетворении, в вечном свете и покое совершенной полноты, — тогда он неминуемо становится рабом и теряет смысл своей жизни. И лишь когда он отдает себя служению тому, что есть вечная основа и источник его собственной жизни, он обретает смысл жизни. Поэтому всякое служение оправдано в той мере, в которой оно само косвенно соучаствует в этом единственном подлинном служении Истине, истинной жизни. «Познаете Истину, и Истина освободит вас» — освободит от неминуемого рабства, в котором живет идолопоклонник; а идолопоклонствует, по свойству человеческой природы, всякий человек, поскольку он именно не просветлен Истиной.

Таким образом, внешнее, мирское делание, будучи производным от основного, духовного делания и им только осмысляясь, должно стоять в нашей общей духовной жизни на надлежащем ему месте, чтобы не было опрокинуто нормальное духовное равновесие. Силы духа, укрепленные и питаемые изнутри, должны свободно изливаться наружу, ибо вера без дел мертва, свет, идущий из глубины, должен озарять тьму вовне. Но силы духа не должны идти в услужение и плен к бессмысленным силам мира, и тьма не должна заглушать вечного Света. Это ведь есть тот живой Свет, который просвещает всякого человека, приходящего в мир, это — сам Богочеловек Христос, который есть для нас «путь, истина, и жизнь» и который именно есть потому есть вечный и ненарушимый смысл нашей жизни.