Вл.Соловьев о самосовершенствовании человека

[244]

Идея самосовершенствования — это в полном смысле слова ответ великих отечественных моралистов на извечный русский вопрос «что делать?». Надо сказать, что особое положение этой идеи в сфере русской общественной мысли ХIХ в. хорошо улавливала социал-демократически настроенная критика, адресовавшая им немало упреков в идеологической односторонности их воззрений. Интересны в этом плане суждения Г.И. Успенского о «Пушкинской речи» Ф.М. Достоевского, в которой публицист усмотрел декларацию нравственного самоочищения обособленного самодостаточного индивида при отрыве от насущных проблем совершенствования общественной жизни: «Решительно нельзя понять, почему на Руси люди будут только самосовершенствоваться? [245] Единственное объяснение этому, кажется, состоит в том, что люди эти вообще ужасно развращены, испорчены. И опять неизвестно, кто их испортил, отчего они развратились и отчего именно они-то и суть провозвестники христианства» 1.

И все же именно в том, что столь актуальная для пореформенной России социальная проблематика получила у русских мыслителей идеалистического толка сугубо нравственную и отчасти даже моралистическую трактовку, были и свой исторический смысл и общественная закономерность. Не отрицая необходимости грядущих перемен в социальном строе общества и в какой-то мере даже предсказывая их историческую неизбежность, они так или иначе переносили решение «рокового» русского вопроса в иную плоскость, — в плоскость нравственной готовности преобразователей к преобразованиям, их духовной миссии в социально-историческом развитии русского общества. Особенно примечательны в этом смысле суждения Вл. Соловьёва: «Спрашивать прямо: что делать? — значит предполагать, что есть какое-то готовое дело, к которому нужно только приложить руки, значит пропускать другой вопрос: готовы ли сами делатели?» 2.

Нельзя не заметить всю принципиальную непохожесть позиции Вл. Соловьёва на воззрения других русских моралистов, и в частности опять же на учение Л.Н. Толстого. Всемерно разделяя идеологию самосовершенствования и даже основывая на ней свою этическую доктрину, Соловьёв, однако, весьма скептически относился к намерениям писателя изменить при помощи одного лишь индивидуального морального порыва всю наличную действительность. И может быть, во всех отрицательных оценках Толстого и толстовства, высказанных со времени появления его знаменитых трактатов, не содержится болею убийственной критики умонастроений писателя, чем в следующем замечании Соловьёва: «Думать, что одной наличной добродетели нескольких лучших людей достаточно, чтобы переродить нравственно всех остальных, — значит переходить в ту область… где нищие за неимением хлеба едят сладкие пирожки. Ведь вопрос здесь именно не в том только, достаточно ли нравственных усилий отдельного лица для его совершенствования, а еще в том, возможно ли одними этими единичными усилиями достигнуть того, чтобы другие люди, никаких нравственных усилий не делающие, начали их делать?» 3.

Фактически здесь Соловьёв касается все еще актуального типично русского вопроса о возможности морального перерождения всего общества через индивидуальное самосовершенствование. Соблазнительность этой идеи очевидна: немало русских мыслителей (вспомним хотя бы тех же Толстого и Достоевского) спотыкались об нее, как о камень преткновения. И действительно, что может быть проще, общественно доступнее: измени свою нравственную сущность, работай над собой, не думая о вознаграждении, и постепенно весь мир вокруг тебя станет иным. На деле же здесь скрывается одна [246] из самых изощренных уловок морализаторства, тем более опасная, что она опирается ни самое кардинальное основание нравственности — автономию индивидуального воления.

Считая единичный моральный порыв вполне достаточным для общественного переустройства, сторонники моралистического подхода забывают о множестве реальных (а не умозрительно сконструированных) факторов, изначально искажающих его преобразовательные возможности. Во-первых, встает проблема соответствия личной нравственной установки массовому общественному cocтоянию и его потребностям. Кто может поручиться, что выработанные индивидом приемы совершенствования со6ственной сущности могут с успехом распространяться на всех и, следовательно, стать единственным приемлемым рецептом лечения общества? Во-вторых, не следует упускать из виду и субъективную предрасположенность каждой индивидуальной воли к акциям нравственно обязывающего характера. И, наконец, не является ли полагание самосовершенствования человека в качестве единственного источника морального прогресса своего рода симптомом социального бессилия, утратой трезвого видения реалий эмпирического бытия с его беспощадностью, почти феноменальной неуступчивостью индивидуальным воздействиям? Кому-то может показаться, особенно в современных условиях, что суждения такого рода звучат почти кощунственно. Но не становится ли еще более кощунственным слепое доверие к моральной проповеди, безоглядная уверенность в том, что наличие идеала уже само по себе гарантирует счастливую и полноценную жизнь? Во всяком случае, Вл. Соловьёв предстает убежденным противником такой системы представлений, тем более последовательным, чем значительней и серьезней представляются ему задачи нравственного обновления общества. По убеждению философа, проповедь индивидуального самосовершенствования есть ничто до тех пор, пока общество не окажется перед эмпирически достоверным и общественно значимым фактом справедливой корректировки общественных отношений в сторону добра. После такой прямой публичной манифестации нравственного прогресса общественное развитие, как правило, идет ускоренными темпами, очищается и разряжается сама духовная атмосфера. Возможно, правомерно будет причислить это к объективным законам жизни, с необходимостью заявляющим о себе после радикальных общественных событий. Так, Соловьёв, не без оснований, ссылается на резкое повышение морального тонуса русского общества после отмены крепостного права. И, по всей вероятности, есть основания согласиться с его подходом, если принять во внимание и события недавнего прошлого: дискредитацию сталинизма, всестороннее осуждение извращений социализма и последовавшие за ними десятилетия, так называемых, реформ.

Нельзя не считать поразительным проявившееся в этом подходе столь парадоксальное сочетание самого утонченного этического идеализма с весьма [247] откровенной и однозначно выраженной реалистической концепцией нравственного развития. И тем не менее ничего нелогичного и несообразного здесь, по сути дела, нет. Для индивида, поставившего целью и смыслом существования собственное самосовершенствование, необходимо в первую очередь, чтобы его усилия не пропали даром. А поскольку, замечает философ, «лица в отдельности не существуют, а следовательно, и не совершенствуются» 4, значит субъектом совершенствования является «единичный человек совместно и нераздельно с человеком собирательным, или сообществом» 5. Таким образом, для последовательной реализации нравственного дела необходимы ни много ни мало общественная организация добра, последовательная консолидация всех моральных и духовных сил человечества.

Конечно, в философско-этической системе Вл. Соловьёва мы не найдем сколько-нибудь обстоятельных формальных характеристик такой организации и уж тем более ее жизненно-практических критериев. Но отсутствие конкретных рекомендаций по ее созданию вовсе не отменяет значительности философских построений мыслителя, сумевшего совместить в своем фундаментальном труде «Оправдании добра», казалось бы, самые несоединимые, антиномические проблемы этической теории: автономию индивидуального воления и законы общественного бытия, «природные» механизмы моральной регуляции и ее трансцендентную сущность, самосовершенствование индивида и нравственный прогресс человечества, совокупность его действительной жизни.

Не вдаваясь здесь в детальный анализ соловьевской концепции права, нравственных оснований экономики, национальных отношений и пр., все же хотелось бы отметить в заключение, что в «Оправдании добра», помимо сугубо теоретических откровений, читатель обнаруживает редкую композиционную стройность философского текста, удивительную логическую завершенность основной философской темы. Так, обратившись в начале трактата к проблеме смысла жизни, философ в заключении вновь возвращается к ней, пытаясь дать ей завершающее разрешение. И здесь вновь наблюдается своего рода обратное движение к прежней установке, но yжe в «снятом», пресуществленном виде. И действительно, уже доказав общим ходом своего изложения, что нравственный смысл существования человека состоит в реорганизации им своей сущности таким образом, чтобы между ними и абсолютным добром установилась «совершенствующая связь» 6, философ всерьез задумывается о духовно-психологических механизмах этого процесса: что должен сделать человек, чтобы осуществить эту жизненную задачу? Как может он преобразовать свою духовную природу, и возможно ли это вообще? И здесь мы встречаемся с оригинальной этической идеей, весьма непривычной современному сознанию, но от этого звучащей не менее убедительно.
[248]

Итак, для того чтобы осуществить свое жизненное предназначение в самом высоком нравственном смысле, говорит философ, человеку необходима прежде всего «перестановка жизненных целей и волевого центра тяжести» 7. И осуществить это можно лишь с помощью духовной энергии, «собранной» и преобразованной для реализации высших глобальных целей общечеловеческого порядка. Именно поэтому человек, растративший себя на эмпирические формы существования, никогда не поймет смысла жизни. Тот же, кто способен собрать свои нравственные силы в волевой жизнепреобразующий узел, есть «не дудка в пальцах у Фортуны, на нем играющей», а в полном смысле этого слова хозяин собственного бытия и участник общемировой истории добра, его работник и созидатель. Но раз так, то для провиденциальных целей мирового процесса, считает Соловьёв, необходимы усилия многих индивидуальных воль, собирательная, напряженная работа всего человечества. И потому кардинальный принцип нравственной философии Соловьёва есть именно «собирание или вбирание всех внешних, материальных целей в одну внутреннюю и душевную цель полного воссоединения человеческого существа с природною сущностью…» 8.