Прогресс - произвол - самоубийство

1. Человеческая цивилизация развивается — этого отрицать нельзя. Даже если не вкладывать одобрительный смысл в понятие прогресса, факт прогресса, безусловно, имеет место. И цивилизация развивается, прежде всего, путем совершенствования средств для удовлетворения человеческих желаний. Последние являются путеводной звездой, ориентиром и движущей силой прогресса. Средства пассажирского транспорта становятся все более быстроходными потому, что люди хотят как можно быстрее попасть из одной точки в другую. Кстати, если поверить Сенеке, утверждавшему, что пороки возникают из неумеренности в удовлетворении желаний, то развитие человечества неминуемо означает развитие его порочности.

Впрочем, быстроходный транспорт и вообще, эффективная техника являются лишь наиболее грубой и наглядной демонстрацией того, как потребности вызывают к жизни все новые средства. Но развитие нематериальной части цивилизации представляется не менее радикальной, чем технический прогресс. Например, немаловажным представляется обстоятельство, что такой феномен, как акт свободного выбора играет все большую роль в функционировании человеческого общества. Все большее число элементов человеческой жизни попадают под сознательный контроль человека. Иными словами, относительно все большего вещей человек может производить манипуляции по своему произволу, намечается все большее число сфер, где человеку предлагаются альтернативные формы поведения. Конечно, мы не хотим сказать в неком высоком смысле, что человек становится свободнее — просто все большее количество вещей, который ранее воспринимались как судьба и безальтернативная данность, теперь может быть изменены, причем человеку предлагается на выбор — произвести изменение, или отказаться от него. Принцип выборности властей в политической сфере есть только самый известный пример такого процесса. Однако все больше мест и маршрутов становится возможным выбрать для возможных путешествий, все больше товаров требуют выбора в магазинах, население все легче меняет местожительства, профессии, цвет волос, вероисповедания и даже пол.

В некотором смысле, развитие цивилизации связано с развитием сферы применимости человеческой свободы — разумеется, последнюю надо понимать не метафизически, как свободу воли, а формально, как возможность совершать выбор между альтернативными возможностями. При данном понимании свобода есть пространство, на котором возникает и развивается рефлексия  — поскольку, когда появляется случай совершить выбор, это создает повод для того, чтобы человек вгляделся в себя и осознал, чего же он на самом деле хочет. Именно поэтому расширение сферы выбора в человеческом обществе можно было бы назвать рефлексивным прогрессом человечества. Здесь, по сути дела, мы понимаем под свободой то, что имел в виду Ницше, когда в работе «Человеческое, слишком человеческое» истолковывал понятие «свободный ум»: «Свободным умом называют того, кто мыслит иначе, чем от него ждут на основании его происхождения, среды, его сословия и должности или на основании господствующих мнений эпохи» 1. То есть, рефлексивный прогресс связан с тем, что разные параметры, описывающие человеческую личность становятся все более независимыми друг от друга: происхождение человека все меньше предопределяет его взгляды, равно как и конфессия все меньше связана со структурой питания. Ослабления жесткости взаимной увязки разных значений личностных параметров между собой означает гораздо большую свободу варьирования ими, а значит, в результате, большее их разнообразие. Рост формально понятой свободы, есть, по сути, другая сторона роста социального разнообразия.

Этот процесс также мотивирован потребностью в удовлетворении человеческих желаний. В его основе лежит стремление держать как можно большее число процессов под контролем своей воли, что представляется гарантией безопасности, защитой от развития неконтролируемых событий в негативную сторону. По мнению Ирины Бесковой, именно стремление максимизировать контроль за происходящим является основной тенденцией в когнитивной эволюции человека, а возникновение стремления к контролю свидетельствует о появлении современного человека и начале человеческой цивилизации. Как пишет Бескова, «если человек «до грехопадения» все отдает на волю случая (удалось найти пищу — поел), то «после грехопадения» он предпочитает не рассчитывать на милость природы, а взять под собственный контроль ситуации жизнеобеспечения» 2. Впрочем, рефлексивный прогресс может быть также мотивирован иными, более глубокими причинами, связанными с исконным, но редко формулируемым представлением о тождестве сознания и существования. Это представление заставляет человека, и развивать познание вопреки утилитарным целям, и стремиться знать даже неприятные для себя вещи («доктор, скажите мне правду»), и, наконец, создавать многочисленные «духовные практики», ставящие своей целью «осознание» или «расширение сознания». Расширение сферы применения свободного выбора вполне может быть воспринято как некая разновидность расширения сознания.

Те, кто критикуют западное понятие свободы, обычно говорят, что сам акт выбора еще ничего не значит: покупатель в супермаркете выбирает лишь среди тех товаров, которые разработали для него корпорации, а избиратель выбирает между кандидатами, предложенными правящими партиями, да еще под воздействием зомбирующего гипноза СМИ. Все эти аргументы в большей или меньшей степени резонны. Мы вполне могли бы согласиться с Гербертом Маркузе, говорившим, что богатство выбора не является решающим фактором для измерения человеческой свободы, и что «свободный выбор среди широкого разнообразия товаров и услуг не означает свободы, если они поддерживают формы социального контроля над жизнью, наполненной тягостным трудом и страхом» 3. Но подобные аргументы все-таки не отрицают того факта, что самих ситуаций, в которых приходится выбирать, становится все больше и что акт выбора, как социальный феномен становится все более распространенным.

Часто против понятия свободы выдвигается аргумент, что, развитие цивилизации сопряжено с появлением сил, никак человеческим сознанием не контролируемых — например, воспетых Марксом автономно развивающихся «производительных сил», стихии мирового финансового рынка или неконтролируемой обществом бюрократии. Здесь нельзя возражать — социальные процессы становятся все более массовыми и сложными, и прозрачности общества для разума это не способствует. Но, опять же, появление таких неподвластных разуму сил никак не противоречит противоположному утверждению — что в обществе становится все больше поводов для совершения выбора. Если угодно расширение сферы свободного выбора и усложнение общества есть два противоположно направленных процесса, развивающихся параллельно. Однако, такое утверждение не является вполне правомерным — во всяком случае, нет никаких оснований считать, что современный человек, находящийся под властью корпораций, бюрократии, рекламы и рынка, обладает меньшей степенью сознательного контроля за свей судьбой, чем человек прошлого, находящийся во власти обычаев, церкви, феодальных властителей, деревенской общины и природной стихии. Современная система здравоохранения — пусть она даже сложная и неконтролируемо развивающаяся — создает все-таки больше поводов для самостоятельного планирования пациентом своей жизни, чем эпидемия чумы. То, что пятьсот лет назад, государственный аппарат был гораздо примитивнее, чем сегодня не означало, что людям лучше удавалось контролировать формирующие их биографии факторы. Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике просвещения» пишут о том, что человечество пыталось избавиться от власти «античного фатума», и в результате этих усилий фатум превратился в порабощающее человека индустриальное общество. Может быть это и так, но порабощающее действие и современного общество не должно загораживать для нас, что фатум (а на языке авторов «Диалектики» фатум часто является синонимом природы) тоже обладал вполне реальной порабощающей властью, и к тому же такой, которая фатально не оставляла человеку возможности изменить свою участь.

2. В качестве примера идущего в истории расширения сферы свободы можно привести процесс перетока физических нагрузок из сферы труда в сферу спорта. Как известно, человеческое тело предназначено для гораздо большей подвижности и больших физических усилий, чем выпадают на долю современного горожанина, особенно если он не занят физическим трудом. Собственно, одна из задач цивилизации заключалась в том, чтобы избавить человека от необходимости делать физические усилия — этого от техники и от изобретательности настоятельно требовали человеческие желания. Но природа берет свое, и отсутствие нагрузок немедленно проявляется в виде негативных медицинских последствий. Те нагрузки, которые человек недополучает в виде труда, он вынужден добирать в виде спорта. Есть множество людей, которые оставляют в физкультурных залах и фитнес-клубах не меньше калорий, чем иные рабы — на галерах и в каменоломнях. Некоторые считают, что в этом факте сказывается проклятие, наложенное Богом на Адама при изгнании его из рая: трудиться в поте лица своего. Не мытьем, так катаньем, не трудом, так спортом, но Бог все равно стребует с человека необходимое количество «пота». Спрашивается, в чем же смысл развивать технические средства облегчения труда? Конечно, в среднем человек не нагружается себя сегодня спортом столько же, сколько раньше нагружал трудом. Но даже если предположить обратное, и посчитать, что общее количество физических нагрузок на человека не уменьшилось, то все равно смысл в техническом прогрессе остался и он заключается в прогрессе свободы. Спортом, в отличии от труда, можно и не заниматься, причем с куда меньшей непосредственной опасностью для жизни и благополучия, хотя конечно и пожиная в качестве платы гиподинамию и прочий урожай медицинских последствий. Тяготеющее над человеком проклятие никуда не девается, необходимость физических нагрузок остается — но человек уже может решать, как реализовывать эту необходимость, у него появляется несколько возможных альтернативных реакций на эту необходимость. В сравнении с физическим трудом спорт напоминает тот добровольный и приносящий удовольствие труд, о котором можно прочесть в трудах социалистов прошлого. Ницше говорил, что исходно в человечество делится на две касты, в удел одной из них дается труд, другой — «высший досуг», или, что тоже самое, одна занимается принудительным трудом, другая — свободным трудом. На примере спорта мы видим как в одном очень узком аспекте — в сфере физических нагрузок — человеческая деятельность, не исчезая, совершает преобразование из принудительного труда в «высший досуг», то есть в то, что называют свободными занятиями. Собственно, именно в этом заключается мечта всех утопистов — не избавить человека от труда, но преобразовать общество так, чтобы труд перестал быть принудительным, и человек занимался бы трудом так, как занимаются чем-либо на досуге. В концепции Маркузе эта же мечта предстала как теория о постепенном преобразовании вынужденного труда в «игру своими природными способностями и возможностями»: «В подлинно человечной цивилизации человеческое существование будет скорее напоминать игру, чем труд» 4. Игра, в отличии от труда, не имеет внеположенной цели, а приносит удовольствие сама по себе, и спорт, во многих его формах можно также считать игрой.

Мы склонны придавать подобным мечтам довольно большое значение, поскольку, как нам кажется, данные мечты являются довольно типичными, и следовательно отражающими типичные человеческие потребности — а это, в свою очередь, означает, что они служат ориентирами развития цивилизации. Следовательно, это развитие имеет целью создание ситуации, что бы, так же, как спортом или игрой, человек занимался бы трудом, но имел при этом возможность им не заниматься, то есть занимался бы трудом, совершив предварительно произвольный акт выбора такого занятия. Разумеется, опыт бродяг, нищих и Диогена показывает, что не заниматься трудом можно в любых условиях — но речь идет о снижении ущерба в случае отказа от труда. Для Диогена возможность отказаться от труда была неким духовным открытием, до которого философ поднялся, в противоположность большинству его современников, занимавшихся трудом в силу неотрефлексированной необходимости — традиции — инерции. Но спорт в сочетании с городской цивилизации предлагает не только Диогену, но и любому обывателю выбор — подвергать или не подвергать себя физическим нагрузкам. Если угодно, то развитие классового общества, как оно описывается марксизмом, все представляет собой постепенное преобразование принудительного труда в свободный — или, что тоже самое постепенное внедрение в трудовые отношения ситуаций произвольного выбора между все большим числом альтернатив. От раба, не имевшего выбора — трудиться или не трудиться, чем заниматься и как жить общество движется к буржуазной свободе, предполагающей выбор между работодателем, и даже юридическое право на отказ от труда, ну а там «на горизонте» уже мерещится утопический труд-спорт-игра социалистов, грезы о котором некоторыми философами воспринимаются как ностальгия по доклассовой, не знавшей дисциплинарного надзора архаике.

3. Наиболее впечатляющие примеры того, как цивилизация предоставляет человеку средства изменять свою участь по собственному произволу дает медицина и биология, с их успехами, ставшими особенно заметными в последнее время. В их достижениях явственно видна угроза грозящего в будущем совершенно неконтролируемого вмешательства в человеческую природу. Это угроза превращения человека в оборотня, с одной стороны способного на самые удивительные превращения, а с другой стороны потерявшего всякую самодостаточность в качестве индивидуального существа, и способного жить только, как вампир, подпитываясь кровью — то есть, постоянно компенсируя медицинскими средствами последствия вмешательства медицины же в человеческую природу. Собственно, уже сейчас, на наших глазах медицина постепенно меняет свой статус: из системы помощи в чрезвычайных обстоятельствах, из реакции на болезнь как некое ненормальное состояние медицина превращается в систему перманентного поддержания жизни в человеческих телах, получение медицинской помощи превращается из несчастья в повседневную норму. И этот процесс безусловно станет идти все более ускоряющимися темпами — благодаря разрушению экологии, новым болезням, а кроме того, несомненно, благодаря самому прогрессу медицины, предполагающего ее экспансию на все новые области. Безусловно, новый импульс этому процессу придадут попытки вмешательства в генетическую природу человека — ведь, разумеется, эти вмешательства будут первоначально неумелыми и будут иметь самые непредсказуемые, в том числе и отдаленные последствия. А еще один импульс вторжение медицины в повседневную жизнь получит тогда, когда средняя продолжительность жизни человека значительно превзойдет естественную. Короче говоря, в будущем здравоохранение в некоторых аспектах будет напоминать электроэнергетику: без нее в городах ничего бы не двигалось, люди будут жить, только будучи «подключенными» к глобальной медицинской сети.

Возьмем такую сравнительно невинную область, как пластическая хирургия. Цель которую ставит здесь цивилизация — и которой, она рано или поздно добьется — заключается в том, чтобы позволить человеку произвольно менять свою внешность, то есть выбирать себе лицо. Но, произнося это, нужно немедленно вспомнить, какое значение имеет лицо во всей человеческой культуре, и даже в мышлении. Для этого достаточно вспомнить, как важно само слово лицо, а также все произвольны от него слова и понятия — в том числе «личность». «Показать истинное лицо», «показать товар лицу» «по лицу земли», «лицо и изнанка» — все это не просто поговорки, а едва ли не несущие конструкции нашего менталитета. Лицо обозначало уникальную специфику данной личности, можно сказать идею личности, сочетающуюся с ее внешним выражением. Внешность человека до самого последнего времени воспринималась как его удел, она формирует человеческий характер, и уже отталкиваясь от своей внешности, человек формирует свои мотивировки в отношении других вещей. И вот теперь человеческой личности предлагается выбирать тот фундамент, на котором она стояла, и, опираясь на который, она, собственно и производила выбор. Теперь человеку предоставляется право быть без лица — без истинного лица. Постмодернистский постулат о потере истинного лица под множеством сменяющих друг друга масок из культурологической метафоры превращается в медицинский факт.

А ведь пластическая хирургия — лишь сравнительно небольшой эпизод в той борьбе, которую медико-билогические науки ведут за общую пластичность и изменчивость человеческой природы, за ее подвластность человеческому произволу.

Выражаясь высокопарным языком, в основе всякой власти лежит власть над рождением и над смертью. Власти над рождением человек уже добился, изобретя средства планирования семьи. Сегодня люди могут одновременно с половым актом совершить акт выбора — и воздержаться от зачатия детей, а в случае незапланированной беременности — воздержаться от появления ребенка путем аборта. Во многих странах есть еще и третий «уровень безопасности» — после рождения ребенка мать может выбрать отказ от воспитания его, отдав в усыновление или под государственную опеку.

Такова власть выбора над рождением — и мы должны ждать появление на горизонте аналогичной власти над смертью. Человек не хочет умирать, и поэтому заставляет медицину изобретать все новые средства для продления жизни. Если интерполировать успешное развитие медицины в течение длительного времени, то надо будет признать, что там, в утопическим «светлом будущем» смерть должна быть побеждена — но, признав это, мы логически должны сделать следующий шаг, признав, что если в светлом будущем люди и будут умирать, то только по своему добровольному решению, то есть единственной формой смерти в «дивном новом мире» должно стать самоубийство. Предположить, что в мире, лишенном смерти не будет также и самоубийства мы не можем, поскольку это означало бы приговорить человека к бесконечной жизни, что было бы жестоко, и кроме того, было бы покушением на его свободу, а стремление к свободе является движущей силы развития цивилизации, которое, собственно и может привести к победе над смертью.

Развитие медицины связано с тем, что человек стремится защититься от смерти, которая всегда приходит тогда, когда ее не ждут и ее не хотят. Но если на этом пути достичь достаточно больших успехов, то это неминуемо должно привести к положению, когда все большее значение будет приобретать новое ситуация: смерть приходит, когда ее хотят и ждут. Маркузе, размышляя над контурами гуманного общества будущего, утверждал, что важнейшей его задачей будет преодоление смерти, и если смерть не удастся победить совсем, то она должна стать безболезненной, и при этом для людей будущего «смерть может стать их собственным делом — в момент, который они сами выберут» 5. Мысль эту Маркузе не развивает, но брошенная им, походя, фраза достаточно красноречива.

Заметим, что процент самоубийств растет как раз в наиболее богатых странах, он вообще увеличивается с развитием цивилизации. Нельзя конечно с полной уверенностью утверждать, что самоубийство уже играет роль своеобразного регулятора продолжительности жизни, однако нельзя отрицать того статистического факта, что самоубийства занимает все большее место среди причин смерти. При этом распространенность самоубийства приводит к тому, что складывается своеобразная традиция и культура самоубийства — а это значит, что данный социальный феномен грозит превратиться в социальный институт и что со временем, когда для этого сложатся условия, он приобретет дополнительные функции.

Мощный импульс к легитимации самоубийства должна дать легализация процедура эвтаназии. Пока что дебаты о допустимости эвтаназии занимают сравнительно второстепенное место, поскольку сравнительно маргинальна выполняемая этой процедурой функция: облегчение страданий при безнадежных заболеваниях. Однако место эвтаназии в медицине и человеческой культуре вообще существенно изменится, после того, как медицина получит безграничные — или существенно большие чем сегодня — возможности по продлению человеческой жизни. Это неминуемо приведет к тому, что начнут стираться четкие границы между страданиями от болезни, и общей тягостью жизни, которую пациент также может захотеть прекратить. Напомним наше утверждение о том, что в будущем люди должны будут для поддержания жизни постоянно получать некую медицинско-биологическую помощь — а это значит, что сотрется четкая граница между обычным человеком, и безнадежным больным, лежащим постоянно подключенным к капельнице или искусственной почке. Для расы долгожителей, живущих по 200 лет, такое положение естественно. А постоянный прием гражданами западных стран витаминов и снотворных уже говорит о постепенном превращении медицинской помощи в повседневность. Стоит также предположить, что статус так называемых безнадежных больных станет незаметно изменятся после того, как, скажем, больные некоторыми формами рака получат возможность, постоянно получая медицинскую помощь, жить очень долго — хотя их рак будет считаться неизлечимым и в конечном итоге ведущем к летальном исходу.

Так или иначе, но поскольку мы предполагаем легитимизацию самоубийства, то мы также можем предположить, что медицина будет предлагать самоубийцам свои услуги — и эти услуги вырастут из эвтаназии, которая пока еще выполняет довольно узкие, специфические задачи. Совесть врачей будет облегчена тем обстоятельством, что в значительном числе случаев простой отказ от медицинской помощи будет равносилен самоубийству. Ясно, что таких случаев будет очень много у людей, живущих, скажем по 150-200 лет, несмотря на гнездящиеся в их телах рак и другие «неизлечимые» болезни. Итак, с одной стороны всякий человек имеет право отказаться от медицинской помощи — но поскольку это приведет его к смерти, то врач будет иметь моральное право, и даже обязанность облегчить страдания умирающего. Таким образом, будут созданы все моральные и правовые условия для эвтаназии как сервиса по безболезненным самоубийствам.

Разумеется, сразу может возникнуть мысль, что если медицина действительно будет способна продлевать человеческую жизнь до бесконечности, то это приведет просто к появлению расы бессмертных, большинство людей вовсе не будет прибегать к самоубийству для прекращения жизни, а будут наслаждаться жизнью веками. Гадать на этот счет, конечно бессмысленно, и все-таки кажется, что у всего есть естественные пределы роста, и, например, в популяции, чья численность вроде бы росла в геометрической прогрессии, сегодня неожиданно и без видимых внешних причин стабилизируется в численности, в ней падает рождаемость. В богатых и благополучных нациях семьи предпочитают заводить мало детей. Это обстоятельство позволяет предположить, что долголетие все-таки будет приводить к усталости от жизни, которая сделает самоубийство вероятным. Плиний приводит сведения о неком северном народе, в котором продолжительность жизни столь велика и которые на холодном северном воздухе столь сохранны, что самоубийство является для них нормальным способом ухода от жизни. Интересно здесь не само сообщение, но ход мысли Плиния — для него кажется естественным, что если обычная смерть медлит, то человеку приходиться самому брать на себя заботы по установлению продолжительности жизни каких бы то ни было пределов. Здесь стоит вспомнить не доказанную, но и не опровергнутую теорию Мечникова о блаженной смерти — согласно ей, природа установила для человека некую оптимальную продолжительность жизни. Пока из-за болезней людям, как правило, не удается дожить до нужного срока, но если бы это удалось, то смерть была бы чрезвычайно приятной и желательной — как и все биологически действия, совершаемые в соответствии с заданными природой «программами».

Среди созданных в мировой фантастической литературе фантазий о будущем, тема самоубийства поднимается, например, в новелле Борхеса «Утопия усталого человека». Уже одно название этой новеллы говорит, что она написана с определенным идейным настроем, и изображенное в ней будущее относится к уставшему от самого себя, постаревшему человечеству. В этой новелле человек будущего разъясняет: «По достижению ста лет индивидуум может презреть и любовь и дружбу. Отныне ему не грозят болезни и страх перед смертью. Он занимается одним из искусств, философией, математикой или играет в шахматы сам с собой. Если захочет — убьет себя. Человек — хозяин собственной жизни и собственной смерти». Это равнодушие к жизни приводит, кроме прочего, к тому, что в обществе будущего «обсуждаются выгоды и потери, которые может принести частичное или общее одновременное самоубийство людей всей земли» 6.

Заметим, что с точки зрения традиционалиста, все более цветущая в цивилизации «свобода» проявляется все больше в форме свободы отказа от «естественных», «нормальных» и «традиционных» императивов поведения. В частности, женщины уже сейчас отказываются вынашивать и воспитывать дарованных богом детей. Однако, такое «право отказа» возникает, конечно, не из победы над охраняющими традиционные стереотипы поведения репрессивными системами, а из открытия, что некие элементы нашей жизни могут быть предметом рефлективного обдумывания, и соответственно, объектом свободного выбора. Если такое открытие совершенно — то дальше в обществе зарождается желание отказаться от данных форм поведения, а если желание зарождается, то общество рано или поздно находит способ его удовлетворить. Охраняющие традицию репрессивные системы возникают на промежуточных этапах, когда желающие отказаться от традиционного поведения уже появились, но еще составляют меньшинство и кажутся случайной патологией. Открытие предмета свободы — то есть открытие элемента цивилизации, от которого можно отказаться — представляется не менее важной движущей силой развития человечества, чем техническое изобретение. Кстати, может быть величайшее открытие философии стоиков заключается именно в том, что готовность на самоубийство превращает любое человеческое действие в акт выбора — то есть, нет такого принуждения, от которого нельзя было бы отказаться с помощью самоубийства. И раб, и узник, и пленник могут совершать выбор между принятием своей участи и отказом от него. Сенека писал: «Видишь вон тот обрыв? С него спускается путь к свободе. Видишь это море, эту речку, этот колодец? Та на дне сидит свобода. Видишь вот это дерево? Ничего, что оно полузасохшее, больное, невысокое: с каждого сука свисает свобода. Ты спрашиваешь, какой еще путь ведет к свободе? Да любая жилка в твоем теле!» 7 С осознания возможности самоубийства начинается история свободы (история произвольного выбора) там где ситуация выбора еще не институцианализировалась и не легитимизировалась. Для того чтобы безальтернативную участь превратить в ситуацию выбора, участь необходимо как минимум удвоить, для нее нужно создать дубль, зеркальный двойник, имя которому — отказ от данной участи. Самым радикальным, самым универсальным и в тоже время самым доступным способом отказа является самоубийство. Все дальнейшее усложнение ситуаций выбора было, по сути, только развитием и усложнением этого изначального отказа от участи. В некотором роде, самоубийство есть начальная и конечная ступень в истории свободы: с самоубийства стоиков начинается право на выбор в ситуациях безальтернативного насилия, и самоубийством завершает развитие современное общество тогда, когда сможет победить безальтернативную смерть.

4. Открытие предметов свободы представляет собой в истории Запада такой же нарастающий лавинообразный процесс, как и технические открытия. Монтень в свое время попрекал Лютера в том, что он показал, что некоторые элементы католической веры могут быть проверены и исправлены силою человеческого разума, и это дало повод массам сомневаться во всей христианской вере во всех ее элементах. До этого, вера базировалась на необсуждаемом авторитете и обычае, на силе не обсуждаемой данности, но после того, как Лютер продемонстрировал способность человека преодолевать этот авторитет, была открыта дорога к нигилизму и атеизму. В этом анализе Реформации можно увидеть общий механизм того, что можно было бы назвать рефлексивным прогрессом. Человеческий интеллект обращается ко все большему числу элементов человеческого поведения, бывших до того результатом неотрефлексированных обычаев или признанной всесильной судьбы и превращает их в объекты изобретательного варьирования.

Интересно, однако, как производить выбор варьируемых вещей, если сама человеческая природа — источник предпочтений и склонностей — подлежит выбору? В русском языке для обозначения произвола используют выражение: как того захочет левая нога. Но каковы же будут источники произвола, если мы должны будет устанавливать параметры собственной левой ноги?

Ницше в одной из своих работ приводит мнение естествоиспытателя Карла Бэра, что главное ментальное и образовательное различие между европейцами и азиатами заключается в том, что европейцы могут привести основания своих мнений. Разумеется, остается проблематичным вопрос, можно ли данное суждение применить действительно большинству европейцев, и к большинству азиатов, но безусловная ценность данного наблюдения состоит в том, что оно демонстрирует принцип рефлексивного прогресса. Сначала человек просто обладает мнением, не задумываясь о его происхождении, затем ему это кажется недостаточным, он начинает сомневаться и проверять их, ему оказываются нужными основания. Основания тоже проверяются, сопоставляются, выбираются, подвергаются сомнению, для них ищутся основания второго порядка. В результате крах поиска конечных оснований приводит вообще к отказу от обладания мнением — и, собственно говоря, сам Ницше, знаменовал подобный поворот в эволюции европейской культуре, а завершилась эта эволюция философией постмодернизма, провозгласившей, что вообще никакое мнение нельзя принять всерьез, иначе как в рамках некой игры. В этом и заключается все значение рефлексивного прогресса — порожденная ситуацией выбора рефлексия в конечном итоге убивает те ценности, на основе которых производится акт выбора.

Представим себе начинающего политика, немного идеалиста, который твердо решил внедрить в государственную политику определенную систему ценностей — допустим, это консервативные ценности в их клерикально-католической форме. Поскольку это начинающий политик, то влиять на государственное управление он еще реально не может — но зато ему совершенно не приходится сомневаться в отстаиваемых им ценностях. Поначалу ему даже не приходится над ними задумываться, поскольку они для него естественны: его родители воспитывали его в традиции католицизма и консерватизма, эти традиции являются вековыми для его народа, этому учат авторитетные для него священнослужители, им вторят любимые университетские преподаватели и писатели, наконец, эти же убеждения поддерживаются тем, что их разделяют множество друзей-единомышленников. Однако, чем лучше складывается карьера нашего героя, и чем выше поднимается он по политической лестнице, тем менее естественным и незыблемым становится его мировоззрение. Аргументы противников делают свое дело, и политик начинает сознавать, что нет единственно правильных мнений, что для любого политического решения можно найти одинаковое количество аргументов как «за», так и «против», а последствия принятых решений все равно не предсказуемы, да и вообще непонятно, что значит «благо нации» и «общественная польза». Меж тем, как уверенность политика в необходимости проведения той или иной политической линии исчезает, он получает все новые должности, позволяющие ему реально проводить ту или иную политическую линию. Два процесса — размывание ценностей и увеличение возможностей — происходят параллельно. В результате наш политик становится главой государства с чрезвычайными полномочиями, позволяющими ему провести любое политическое решение — но именно в этом пункте карьеры ему кажется, что любое решение будет в равной степени произвольным, и нет никаких оснований, чтобы придерживаться какого либо конкретного курса. Те ценности, необходимость реализации которых заставила политика добиваться государственных должностей навсегда остались в прошлом: придерживаться их с прежней естественностью нет никакой возможности.

Данный политик, представляет собой метафорическое изображение человека вообще, или, во всяком случае, западного человека: цивилизация дает ему средства, но избавляет от традиционных ценностей. Представим себе, какие аргументы придется рассмотреть человеку будущего, которому кроме прочего, придется устанавливать срок собственной жизни, то есть определить дату самоубийства. Религия прейти на помощь индивиду не сможет, поскольку уже современному человеку приходится иметь дело не столько с конкретной религиозной традицией, сколько с постомодернистским консилиумом религий всех времен и народов. Религия и метафизика не помогают в выборе, но предлагают — но опять же, на выбор, — разные обоснования для разных альтернативных решений, и между этими обоснованиями приходится выбирать до всяких обоснований. Может быть, самоубийство есть богопротивный поступок и ведет человек напрямую в дантовский ад, где самоубийц превращают в колючие кусты? Может быть! Но может быт продлевать свою жизнь до бесконечности — тоже богопротивный поступок, может быть Бог установил человеку определенный естественный срок жизни? И это может быть! А может быть продлевая свою жизнь, я задерживаю процесс реинкарнации, и таким образом, замедляю свое продвижение по предназначенному человеку духовному пути? Да, и это также, может быть. Но, в конце концов, может быть все религии врут, жизнь дается только раз, и это единственный шанс существовать, и жить надо как можно дольше? Может быть! Все может быть, и при принятии этого единственного по настоящему важного решения никто не придет индивидууму на помощь: цивилизация может только предоставить ему средства доля реализации того или другого его решения, то есть либо для продления жизни, либо для ее прекращения. Между прочим, с точки зрения консервативно понятой религиозности у человека не останется никакой возможности поступить благочестиво, то есть жить и умереть в течении срока, по традиции кажущегося нормальным. Остается лишь два одинаково нарушающих традицию пути — либо бесконечно продлевать срок жизни, делая это вопреки установленным Богом пределам, и вопреки насылаемым Богом смертельным болезням, либо закончить жизнь, нарушив тем самым установленный религией запрет на самоубийства.

Манипулируя возможностями медицины с опцией самоубийства человек сможет сам устанавливать продолжительность своей жизни; манипулируя возможностями пластической хирургии, человек сможет сам выбирать свою внешность; манипулируя возможностями генетики, человек сможет выбирать качества своего потомства. Сегодня трудно даже представить, какие еще возможности выбора предоставит людям научный прогресс. Экстраполируя идущие сегодня процессы можно сказать, что наука предоставит человеку возможность полностью выбирать и изменять себя. Поскольку кажется несомненным, что умственные способности и свойства характера также зависят от телесности, то и психические свойства личности также могут быть изменены и перевыбраны. Кстати, весьма любопытны моральные коллизии, которые возникнут в тех случаях, когда некие персонажи будущего общества будут поставлены перед необходимостью добровольно снижать свои интеллектуальные способности — например, для успеха в спорте или бизнесе. Вполне возможно, что уже сегодня люди идут на это. Когда спортсмен отдает все свое время тренировкам, то он, наверное понимает, что его голова была бы «отесана» иначе, если бы это время он отдал другому образованию. И все-таки, сегодня те изменения личности, которые происходят с каждым человеком из-за характерного для него образа жизни происходят постепенно, естественно, как бы сами собой, во многом неосознанно, а там где человек видит происходящие с ним изменения, он может сослаться на непреодолимую силу жизненных обстоятельств. Совсем иная степень ответственности ляжет на плечи человека, когда он должен будет быстро и осознанно принять решение об изменении своей личности. Он должен будет совершить акт выбора, и при этом совершить его не капитулируя перед предъявляемыми к нему требованиями, а наоборот, формулируя поручение чудодейственной медицине будущего. Так или иначе: человек сможет по своему произволу изменять себе и душу и тело.

И тут возникает проблема. От авторитета и традиции западного человека избавил его эгоизм, вооружившийся критической рефлексией. Остался лишь индивидуальный эгоизм — и социальная инертность. В современной западной моральной философии этот крах внешнего авторитета выразился в том факте, что ведущим направлением этики стали теории, в соответствии с которыми этические установки объявляются производным от человеческих желаний и субъективных установок («эмотивистские теории»). В общем виде, с такой постановкой вопроса невозможно спорить: даже если бы правила этики устанавливались Богом, моральные установки все равно должны были бы проходить через ту стадию, когда они становились бы человеческими желаниями, поскольку субъект все равно должен был бы лично санкционировать свою покорность божественным заповедям, он должен был бы сам — пусть вследствие воспитания, или благодати, но сам - пожелать повиноваться Богу. Но всякий универсальный ответ является малоинформативным. Сказав, что мораль является последствием личных установок, необходимо ответить на вопрос, как формируются эти личные установки, и откуда у людей возникает мотивация придерживаться той или иной морали. Таким образом, моральная теория возвращается к той точки, с которой начала.

Это просматривающийся в этической теории логический круг является как бы симптомом того морального кризиса, который имеет место уже сейчас, но который будет многократно усилен с дальнейшими успехами технического прогресса, особенно в медико-биологической сфере.

Выбирая что-либо, вообще выражая какое либо желание, человек отталкивался от своей личности как от данности. Да, можно допустить, что свободы воли не существует, и что мы, с нашими предпочтениями и мотивами сформированы благодаря действию независимых от нашей воли сил; однако, поскольку мы все-таки как-то сформированы, то мы можем определять свои предпочтения, внимательно вглядываясь в свою сформированность. Ребенка нельзя заставить захотеть малиновое варенье, но прислушиваясь к себе, ребенок может вполне достоверно ощутить, что сейчас он предпочел бы вишневое варенье земляничному. Однако ситуация резко меняется, когда человеку нужно будет заново переопределить и переформировать самого себя, в этом случае, ему придется определятся с предпочтениями, не опираясь на сформированную констелляцию своих личных качеств. Когда в распоряжении человека оказываются орудия по изменению самого себя, то при выборе ему не на что опереться.

Можно принять к сведению мнение, что именно в данный момент мы будем иметь дело с человеческой свободой как таковой. Близко к этому подходил Андре Жид, считавший, проявление человеческой свободы возможно только в поступке, лишенном утилитарной ценности — так называемом «бесполезном поступке» («acte gratuait»). Впрочем, вряд ли обыватель будущего — тот обыватель, который, также как сегодня выбирают мебель, будет выбирать себе внешность, срок жизни и интеллект своих детей — вряд ли он действительно воспримет сложившуюся ситуацию как проблему, которая требует решения. Модель буриданова осла безупречна логически, но в реальной жизни таких ослов никто еще не видел.

Сартр, много внимания уделивший проблеме немотивированного выбора, свидетельствует в автобиографической повести «Слова», что сам, в самонаблюдении, никогда не видел определенно, что именно он точно предпочитает, и поэтому весьма завидовал тем, для кого собственная личность представляется в качестве осязаемом нагромождения четко зафиксированных предпочтений. Такую же не определенность желаний Сартр передал своим персонажам, и что характерно: поскольку эти персонажи все-таки должны как-то действовать, то их поведению свойственны внезапные и немотивированные перемены образа действия, причем и такие повороты происходят зачастую на 180 градусов. В «Словах» Сартр отмечает, что его персонажи столь непредсказуемы потому, что именно такими он ощущает перемены в собственном поведении — немотивированными и внезапными.

В «показаниях» Сартра все логично. Во-первых, «ледяные горы» слоившихся предпочтений, разумеется должны таять под воздействием интенсивно самонаблюдения, и вообще рефлексии. То, что кажется естественным и над чем человек не задумывался при свете самоанализа оказывается необоснованным и теряет свою силу. Известна враждебность рефлексии всякой традиции и всякой естественности. Заметим также, что усиленная рефлективность убивает силу желания — в этом освященном веками ницшеанском наблюдении сомневаться не приходиться. Но как должен действовать человек, чья система предпочтений разрушена? Именно так, как персонажи Сартра — порывисто и непредсказуемо. Отсутствие сложившихся определенных предпочтений означает, что на человеческий выбор могут определить ничтожные и случайные обстоятельства. Когда тело находится в неустойчивом равновесии, в точке бифуркации, то на его движение может повлиять самый ничтожный внешний толчок — а потеря определенность предпочтений и означает такое неустойчивое равновесие. Иными словами, на решения людей будущего будут влиять иногда самые ничтожные факторы. Это будет безосновный выбор, подверженный влияниям, моде и случайным капризам. Субъект, который подготавливается бурно развивающейся цивилизацией — то перманентная точка бифуркации, открытая для всех и всяческих флуктуаций. В порядке сатиры можно предположить, что в будущем будет мода на продолжительность жизни. «В этом сезоне модно умирать в 166». Американский фантаст Уильям Тенн, впечатленный успехами генной инженерии, предсказывал, что «Стили человеческого тела, будут соответствовать моде так же, как генетические кутюрье, которые будут их придумывать, будут входить и выходить из моды» 8. Заметим также, что, когда некий человек воспользуется возможностями по искусственному самопреобразованию и полностью сформирует себе новую личность, то ее форма и свойства будут отражать желания и идеалы не ее самой, а старой личности, которой человек пребывал, когда формулировал поручение по самоизменению. Таким образом, нет никаких гарантий, что новая личность будет удовлетворена собой, и не начнет рано или поздно задумываться над новыми этапами самоизменения. Сопровождающаяся потерей самоидентичности изменчивость станет нормальным состоянием человека в развитом обществе. Если же изображать будущее в оптимистических тонах, то можно сказать, что в будущем человеческая натура будет становиться все динамичнее — а значит неустойчивее.

5. В качестве ситуации, которая бы могла символизировать новые отношения в обществе, теряющей способность выбирать, можно было бы представить себе особое «преступление будущего» — воровство тележки с продуктами в зале магазина самообслуживания. Строго говоря, воровством это назвать нельзя — ведь продукты еще не были оплачены, покупатель может легко взять их с полок снова. Тем не менее, обворованному покупателю, несомненно, нанесен моральный ущерб, поскольку он потратил на выбор продуктов время, силы, а самое главное — тот почти не ценимый сегодня, но тем не менее имеющий все большее значение ресурс, который можно было бы назвать «способностью к выбору», либо «желанием выбирать». Этот ресурс позволяет преодолевать внутреннюю пустоту, преодолевать отсутствие оснований и поводов для совершения выбора и, наконец, само отсутствие определенных желаний. Эти психологические «пороки» являются вечными спутниками материальной пресыщенности, они же являются вполне реальными источниками дискомфорта для человека. Вполне возможно, что пропадание желаний будет восприниматься даже как некая грозящая капиталистическому обществу политическая опасность — хотя бы потому, что как следует из «Басни о пчелах» Мандевиля, она приводит к снижению товарооборота и экономического роста. Поэтому, вполне возможно, что общество будет охранять и стимулировать сохраняющуюся в людях способность к выбору. Можно сказать, что покупатель создал в своей тележке уникальный набор продуктов, интеллектуальной собственностью на который пиратски воспользовался магазинный вор.

Увеличивающаяся ценность «способности к выбору» выражается, кроме прочего, в происходящем на наших глазах изменении статуса подарков, преподносимых людьми друг другу на день рождения, Рождество, Новый год и т.д. Как правило, подарок уже не играет роли существенной материальной помощи одариваемому. В большинстве случаев, получатель сам мог бы позволить себе купить ту вещь, которую ему дарят. Дело, таким образом, не в деньгах, но в том, что эту вещь для него выбрали. То есть, опять же дело не в стоимости товара, но в интеллектуальной собственности на «решение», т.е. на выбор именно данного уникального товара именно в данный момент. Мы живем в эпоху, когда информация обладает все большей ценностью, но решение о выборе есть высший род информации, причем информации чисто человеческой — поскольку выбор осуществляется часто без достаточных оснований, и значит, решение о выборе не может принять компьютер в результате расчетов.

Как известно, в современной западной городской цивилизации главная проблема дарителя заключается не в том, чтобы найти деньги на покупку подарка, а в том, чтобы выбрать, что подарить. Проблема эта становится часто мучительной и неразрешимой. И если дарящий, несмотря на все препятствия ее все-таки решает, то совершенные им моральные и умственные усилия, образуют некую информационную и экзистенциальную ценность, которая и преподносится в дар. Так совершенно новый, глубокий смысл образуется у старой поговорки: дорог не подарок, дорого внимание. Многие пытаются увильнуть от необходимости выбирать подарок, и дарят деньги. С любой, более или менее прагматической точки зрения, деньги конечно — наилучший подарок. Даря деньги, не рискуешь подарить ненужную вещь, и предоставляешь одариваемому возможность купить, то, что он хочет. Но такая позиция исходит из скрытого предположения, что если для вас выбор, что подарить, сопровождается серьезными моральными муками, то для одариваемого выбрать, что он хочет, проблемы не составляет. Это предположение, однако, далеко не всегда соответствует реальности. Чем большую ценность мы будем предавать «способности к выбору», тем более плохим тоном станет считаться дарение денег. Даря деньги мы отлыниваем от главной обязанности дарителя — совершить выбор за другого.

Анализируя, какая ценность заключена в акте выбора подарка, надо еще помнить, что одариваемому могло бы никогда не прийти в голову купить данную вещь — и не потому, что она ему совсем не нужна, а потому, что она не находится в его системе приоритетов на первом месте. Свои деньги одариваемый бы на эту вещь никогда не потратил. В этом смысле, получение даже дешевого подарка может означать обладание вещью, которая в действительности была не доступна — ибо не входила в индивидуальную систему координат. То есть дарение опять же можно рассматривать как предоставление права использование чужой интеллектуальной собственности — а именно — Чужой системы приоритетов.

Если отсутствие способности выбирать приносит дискомфорт, то конечно, за нее должны взяться психотерапевты. Впрочем, ни одни только психологи будут помогать людям делать выбор. Нет никакого сомнения, что в будущем рядовой гражданин будет пользоваться услугами все большего количества консультантов по самым разным вопросам. Вполне возможно, что в сферу действия профессионального консультирования в будущем попадут вопросы, которые сегодня пока еще считаются делом исключительно личным. Как лучше найти работу? Какое из предложений выбрать? Как лучше принять гостей? Какой автомобиль купить? Каким врачом воспользоваться? Как лучше построить свой досуг? И может быть даже — что подарить на день рождения? Не исключено, что адвокатами и прочими советниками будут пользоваться не только при покупке домов, но и при совершении куда менее масштабных социальных действиях. Конечно, обоснованием легитимности существования консультантов всегда является претензия на то, что консультанты луче знают — они изучили все обстоятельства и научные данные по интересующему клиента вопросу. Но там, где дело касается личной жизни и быта, безусловно, одной из скрытых, но очень важных функций профессиональных консультантов будет заключаться в том, что они помогают клиенту делать выбор — или, в скрытой форме, делают выбор за него. Важнейшим качеством любого консультанта либо агента по продаже является способность уверить клиента, что он сам так думал и сам этого хотел. Но постепенно, у этих навыков появляется не только коммерческий, но и социальный и даже психотерапевтический смысл: они позволяют людям нормально существовать в обществе, преодолевая неуверенность в собственных желаниях.

С этой точки зрения стоит пересмотреть отношение к рекламе, о которой говорят, что она навязывает людям искусственные потребности. Это безусловно так — обратим внимание также и на то обстоятельство, что в некоторых случаях «искусственные» потребности компенсируют нехватку «естественных» — о есть появившихся якобы спонтанно. Конечно, такая компенсация была бы не нужна, если бы отсутствие потребностей часто не воспринималось людьми довольно болезненно. Парадоксально, но уменьшение количества желаний у современного потребителя не сопровождается исчезновением главной потребности — постоянно испытывать удовлетворение желаний. Возникает логически противоречивая, но, тем не менее, вполне реальная ситуация, напоминающая фантомное половое влечение у кастрата. И реклама пытается бороться с этим социально-психологическим «недугом», пытается указать путь к счастью, пытается уверить, что вы действительно будете счастливы, ели удовлетворите данную потребность. Судя по истерическим усилиям, предпринимаемы рекламным бизнесом, ему это далеко не всегда удается — восприимчивость людей к соблазнению становится все ниже.

6. Исходя из упадка человеческих желаний можно предположить, что единственным устойчивым, стержневым элементом цивилизации будущего, элементом отчасти берущим на себя цементирующую функцию традиции станут те виды деятельности, которые уже сегодня свободны от ориентирующего руководства со стороны человеческих желаний и потребностей. Их не много, и они не играют в цивилизации ведущую роль. И все же среди элементов цивилизации есть и такие, которые развиваются, подчиняясь не человеческим желаниям, а исключительно внутренним закономерностям, то есть имманентным данным формам деятельности импульсам развития. К такого рода элементам современной западной цивилизации хотелось бы, прежде всего, отнести искусство и спорт.

Искусство представляет собой наиболее яркий пример того, как люди подчиняются заложенному в неком виде деятельности импульсу развития, уже совершенно не понимая, не только того, зачем нужно это развитие, но и того, зачем нужна эта деятельность. Существование искусства настолько парадоксально, что эстетическая теория кажется уже совершенно отчаялось выяснить вопрос, почему и для чего искусство существует — не говоря уже о совершенно неподдающемся решению вопросе о точном определении искусства. При этом главная связанная с искусством трудность заключается именно в том, что искусство развивается, и все даваемые эстетиками определения оказываются устаревшими, хотя и соответствующими искусству на его определенных исторических фазах. Нет никакого сомнения, что в истории искусство часто преследует вполне рациональные, даже утилитарные цели: обслуживает досуг, удовлетворяет человеческую потребность в красоте, выполняет различные декоративные задачи, снабжает религию предметами культа и средствами пропагандистского воздействия. Однако, развитие искусства преодолевает все эти утилитарные функции, превращая их в побочные и не являющимися существенными для идеи искусства.

В своей иррациональности, неутилитарности, и безудержном стремлении к развитию спорт, как он существует сегодня, является ближайшим аналогом искусства. Ближайшим аналогом спорта в животном мире являются брачные бои самцов за самку. Возможно, аналогичные функции выполняли и некоторые предшественники профессионального спорта в человеческой культуре — например рыцарские турниры. Однако, кажется, в основном происхождение спорта коренится из различных форм физической подготовки мужчин как воинов и охотников — а также из соревнований, призванных стимулировать эту подготовку, либо форм досуга, призванных ее продемонстрировать. Большинство наиболее старых видов спорта представляют собой отдельные элементы воинского искусства, или воинской подготовки — будь то бег, борьба или метание копья. Современный профессиональный спорта, возникший вследствие институционализации спортивных соревнований, пытается оправдать свое существование тем, что он является зрелищем и предметом спортивных ставок, однако это не так ни сточки зрения субъективных установок спортсменов — которые в основном ориентированы на победу и спортивную честь, ни с точки зрения экономической, поскольку спорт не может существовать без спонсоров и помощи государства. Серьезным зрелищным потенциалом обладают сравнительно немногочисленные виды спорта — причем, сложившиеся сравнительно поздно, и максимально далекие от воинской подготовки.

Конечно, и в спорте и в искусстве есть сильная коммерческая составляющая, но в этих родах деятельности так много иррационального, что коммерция здесь всего объяснить не может. Во всяком случае, когда боксеру из коммерческих соображений предлагается проиграть, а художнику — отклониться от выбранного стиля, то мы часто имеем дело с настоящим моральным конфликтом, и ситуации считаются отклонением от идеальной сущности обоих видов деятельности. Единственное рациональное оправдание спорта и искусства заключается в том, что развитие человеческой цивилизации предполагает максимальное развитие любых человеческих способностей, то есть максимальную реализацию человеческих возможностей во всех возможных сферах — даже если в такой реализации нет никакой непосредственной утилитарной цели. В этой связи можно отметить, что развивая свои способности, также как и пытаясь открыть истину, человек создает нечто большее, чем утилитарные ценности, ибо здесь он получает универсальный инструмент, который может пригодиться для неопределенного числа еще неизвестных утилитарных целей в будущем.

Во многих отраслях и спорт и искусство казалось бы приблизились к тем пределом, дальше которых прогресс не возможен. Во многих видов искусства мастерство уже достигла совершенства, превзойти которое не представляется вероятным. Во многих видах спорта рекорды уже достигли кажется пределов физических возможностей человеческого тела. Но развиваться необходимо — и поэтому спортивные рекорды замеряются со все большей точностью, весовые категории спортсменов все больше дифференцируются, к тому же изобретаются все новые виды спорта. Появляются все новые виды актов, которые начинают считаться актами искусства — в результате чего, понятие эстетического предмета совершенно рассталось с критерием красоты, и вообще эстетические критерии запутались до полной неформулируемости. Судьба художников в данном случае особенно показательна — в предельном случае они свободны и от внятных критериев качества, и от мнения зрителей, и от требований финансового успеха. В некотором смысле то странное состояние, в котором ныне пребывают визуальные искусства показывают нам общество будущего, в котором человеческий выбор не предопределен ни традицией, ни рациональным основанием, но исключительно прихотью.

И все же, спортсмен, художник, писатель или философ в идеальном случае вдохновлен идеей своей цеховой, профессиональной чести, которая требует от него поддерживать своей профессиональную состоятельность, а последняя заключается прежде всего в способности достичь в свой области чего-то нового. Именно поэтому искусство, философия, да и спорт, развиваются так рьяно, часто не обращая внимание на социальный смысл своего развития. И, кажется, такая артистическая ориентация на развитие в рамках своего призвания будет последним твердым основанием для выбора в обществе, где человеку будет предоставлена полная свобода, и где произволу будет не на что опереться.

В этой связи хотелось бы обратить внимание на книгу Аласдера Макинтайра «После добродетели» (СПб., 2001). Книга эта считается одной из лучших современных западных работ по этике, она вошла в качестве классического труда в учебные курсы университетов многих стран мира. Макинтайр считает, что в условиях, когда все попытки рационально обосновать мораль провалились, когда все этические теории признают субъективные предпочтения единственным источником моральных заповедей, единственно возможной моралью будет та, которая опирается на внутренние ценности различных практик и форм деятельности; такая мораль будет считать добродетелями такие человеческие склонности, которые будут помогать художникам становиться хорошими художниками, врачам — хорошими врачами, и спортсменам — хорошими спортсменами, при этом имеются ввиду именно характерные для данного вида деятельности критерии качества, а не успеха. Художник должен стараться быть именно хорошим художником, а не модным или дорогим. Успех, слава и деньги объявляются Макинтайром «внешними» ценностями — в противовес внутренним ценностям профессионального мастерства. Таким образом, если верить Макинтайру, то единственная этика, которая еще может существовать в современном западном обществе — это профессиональная этика. Кстати, по мнению Адорно и Хоркхаймера, репутация специалиста — это единственный феномен, в сфере действия которого еще сохраняются остатки профессиональной автономии, и только репутация специалиста может быть источником сопротивления разлагающим требованиям бизнеса.

Провозглашенная Макинтайром теория добродетелей очень характерна именно с точки зрения сказанного нами выше об искусстве и спорте. Не стоит забывать, что успех, деньги и все прочее, что называется Макинтайром «внешними» ценностями прежде всего призваны индицировать востребованность обществом данных результатов деятельности. Конечно, этот рыночный принцип действует с большим числом оговорок и исключений, и все же можно достаточно уверенно сказать, что если некто не получает за свою работу никаких «внешних ценностей», то значит он делает что-то, что никому не нужно — во всяком случае, не нужно в данное время и в данном месте (а поэт, конечно, может работать для потомков и вечности). Предлагаемая Макинтайром этика профессиональных добродетелей по сути требует, чтобы профессионалы занимались своим делом, не обращая внимание на мнение общества. Мы имеем дело как бы с новым изданием древнеримского афоризма «делай что должен, и будь что будет». Заключенный во «внешних ценностях» критерий общественной полезности морально дисквалифицируется, единственной моральной установкой остается рост профессиональной виртуозности. Это значит, что этика требует от профессионалов во что бы то ни стало, не думая об утилитарных целях развивать заложенный в их практиках потенциал. Это есть ничто иное, как превращение всех форм деятельности в спорт или в искусство. Все тоже: человечество должно развивать имеющиеся у него возможности, не думая, зачем оно это делает, и даже принимая связанный с этим развитием риск. Когда «зеленые» препятствуют развитию атомной энергетики, они наносят моральный ущерб энергетикам. Атомщики развивают свою отрасль не только ради получения дополнительной энергии, но и поскольку это соответствует их представлениям о добродетельности, а экологи мешают им реализовывать моральные и профессиональные добродетели. Кстати, важнейшая причина того, что в среде врачей существует мощная оппозиция к идее эвтаназии заключается, в том числе и в том, что медицина, как и спорт, имеет мощную тенденцию по реализации своих внутренних задача, которые должны реализовываться, не взирая на внешние обстоятельства. Врач должен оказывать пациенту медицинскую помощь, даже если это убийца, кровавый диктатор, или просто неприятный врачу человек; точно также, врач — и медицина вообще — должны стараться до бесконечности устранять возможные причины смерти пациента и продлевать ему жизнь, не взирая не на какие последствия, и может быть даже, не обращая внимание на мнение самого пациента: пациент может не прибегать к услугам медицины, но он не может вносить изменение во внутренние задачи медицины.

Так или иначе, но единственно возможная сегодня на Западе (по Макинтайру) рациональная этика должна, по сути, стимулировать бездумное развитие во всех возможных направлениях. И такого рода артистическому «делай что должен, будь что будет», предстоит стать единственным видом оппозиции, противостоящим хаосу прихотей, возникающему тогда, когда человеческий выбор не будет структурирован жесткими и безальтернативными обстоятельствами. Когда от любой деятельности можно отказаться или ее изменить, то профессиональная честь будет единственным стержнем для данной практики. Проблема однако заключается в том, что как раз безумное развитие во всех направлениях и приводит цивилизацию к ситуации, когда всякие традиционные или рациональные основания выбора заменяются прихотью. И профессиональная честь только стимулирует развитие цивилизации в данном направлении.

Примечания
  • [1] Ницше Ф. Сочинения. Т.1. М., 1990. С.359
  • [2] Бескова И.А. Эволюция и сознание: новый взгляд. М., 2002. С.71
  • [3] Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества. М., 2002. С.271
  • [4] Маркузе Г. Указ. соч. С.163
  • [5] Маркузе Г. Указ. соч. С.205
  • [6] Борхес Х.Л. Сочинения в трех томах. Т.2. Рига, 1994. С.357
  • [7] Сенека Луций Анней. Философские трактаты. СПб., 2001. С. 161
  • [8] Цит. по: Тофлер Э. Шок будущего. М., 2001. С.225

Похожие тексты: 

Добавить комментарий