ВОИН БЛЕСКА
В культурной биографии Санкт-Петербурга последние пять лет проходили под знаком медленного изживания постмодернистских тенденций. Это ироническое мировоззрение, привыкшее ко всему относиться с улыбкой, спокойно отнеслось и к тому, что в качестве универсальной технологии и канона ценностей оно потерпело неудачу. Можно было ожидать, что его наиболее рассудительные адепты, заняв кресла в первом ряду, приготовятся наблюдать за дальнейшим развитием событий. Однако этого не произошло. Вчерашние постмодернисты, недолго раздумывая, занялись поисками универсальности нового типа. К таким неутомимым героям следует отнести и автора предлагаемой книги.
Имя А. Секацкого хорошо известно в университетских коридорах и в мастерских художников, а также во всех тех галереях, конференц-залах и забегаловках, где проходит жизнь и ведутся разговоры о книгах, людях и погоде. Диапазон мнений о нем колеблется от ядовитой иронии до безоговорочного восхищения, сам же он демонстрирует одну и ту же неколебимую идентичность. Он не любит перемен, скорее, напротив, — подчеркивает свое постоянство одним и тем же сортом сигарет, одним и тем же сортом пива. Многие согласны с тем, что этот молодой человек представляет собой загадку.
Рассказывают, что Александр Куприянович Секацкий родился в 1958 году, в городе Фрунзе. В школе был отличником и принадлежал к несимпатичному племени любителей книг и аналогичных тихих развлечений; отличался твердым характером и стремлением упорядочивать жизнь во всех ее проявлениях, с какой целью завел специальную тетрадь учета с графами «должно быть сделано» — «сделано» и теперь уверяет, что все события его жизни, без исключения, были результатом сознательных усилий. Когда ему стукнуло пятнадцать, он дал себе слово написать 30 томов (в настоящее время написано 4). Опыт школьных лет подытожил, сформулировав принцип формальной задачи, одновременно ставший его излюбленной игрой. Смысл развлечения — в мобилизации всех возможностй интеллекта для выполнения невыполнимых условий. Руководствуясь этим принципом, в 1975 году поступил в Ленинградский университет, на философский факультет, где столкнулся с новым для себя типом реальности в лице комитета государственной безопасности ; в 1977 году А. Секацкий принял участие в распространении неких листовок ( их содержание нынче оценивается неоднозначно) за что и был помещен в следственный изолятор КГБ, где провел четыре месяца, интенсивно развиваясь и расширяя круг общения. Следствие не обнаружило в действиях молодых людей состава преступления, однако, на всякий случай из университета их выгнали.
Любопытно, что политика, так близко подошедшая к Секацкому, все же не смогла предъявить на него свои права: он не стал диссидентом. Выйдя из камеры и оставив Питер, он продолжал решать формальную задачу получения образования, крайне осложненную теперь сопровождающими его бумагами; коллекционировал профессии (электрик, сторож, киномеханик и т.д.) Этих усилий, впрочем, не увидит никто, кроме только что возникшей семьи.
В следующий раз он появится на Факультете спустя ровно 10 лет уже в качестве студента первого курса. Кстати, ни один из преподавателей его не вспомнит, хотя история про студента, отчисленного за листовки, еще пересказывалась в коридорах.
За годы вынужденного отсутствия вряд ли что-то изменилось в А. Секацком, разве что искусство формальной задачи достигло известной степени изощренности, но вот Факультет за это время стал другим. Прежде идеологизированная и закрытая структура, где ковали онтологов и гносеологов из чистой стали, в 80-е годы уже была безнадежно отравлена вирусом вольнодумства и постмодернизма. Теперь здесь зачитывались Бартом и Мамардашвили, по слогам разбирали ксероксы Жака Деррида. Внезапно обнаружилось, что от города Стрелку Васильевского острова отделяет, собственно, только Нева, а через Дворцовый мост даже старые профессора любили перейти пешком. Факультет повернулся к городу лицом. Бывший специалист по методологии науки, теперь теоретик повседневности Борис Васильевич Марков пишет работу о «Сайгоне» и «Слонах» и восстанавливает традицию Большого Кофейного Круга, профессор Пигров с коллегами создает Академию бродячих философов, а поколение доцентов увлекается перформансом и некрореализмом.
В атмосфере свободы и сладкой неподотчетности, поведение и речь А. Секацкого начинает обращать на себя внимание особенной, как будто вырубленной из камня манерой. В общении он обнаруживает склонность к монологам и слушающим его часто кажется, что собеседник ему не нужен. Взгляд А. Секацкого при этом неизменно сосредоточен на одной и той же неподвижной точке пространства (слева — в верхнем углу), а рассуждения посвящены, по-преимуществу, проблеме лжи. Его любимым тезисом становится мысль о том, что главная ценность интеллектуальной истории человечества — истина — может быть и хороша в нравственном отношении, но в искусстве рефлексии она вовсе не последняя ступень. Когда А. Секацкий обращается ко лжи (как имманентно присущей религиозному сознанию, по Ницше, и как хитрости разума, по Гегелю), то непременно сопровождает и без того убедительную речь характерной гримасой, от чего присутствующие во всей полноте ощущают, что философия — наука опасная, что своих адептов она лепит по неизвестному никому образу и подобию, а соотнести облик самого А. Секацкого с одним из двух превалирующих на Факультете психотипов — одержимыми или слабоумными — аудитории не представляется возможным. Его чеканный профиль и грива спутанных волос для любознательной публики становится эквивалентом философского призвания.
Так или иначе, город знакомится с новым типом рассказчика, истории которого бесконечны и очень похожи одна на другую: все они повествуют о «фармаконе» — целительном лекарстве, способном обернуться смертельным ядом. Эту греческую загадку А. Секацкий расценил как личный подарок, с любовью извлеченный на свет и преподнесенный ему Жаком Дерридой. Знание, эротика, алкоголь — все, что возвышает и возбуждает, к чему вожделеют дух и тело, обнаруживает убийственную двусмысленность и соответствует магической формуле «фармакона»: «Если есть единое, то оно в то же время не есть единое ни по отношению к себе, ни по отношению к другому» 1. Само бытие как будто движется в зеркалах, то и дело принимая левое за правое, открываясь не в истине, а в соблазне. Так, стремящегося к справедливости самые справедливые законы присуждают к смерти, а выпивающий в соответствии с приговором яд не может скрыть испытываемое им неизвестное, но сильное удовольствие( недаром, должно быть, афиняне опасались эротической силы Сократа).
Работая над кандидатской диссертацией, А. Секацкий изобрел «противообманное устройство»(он и до сих пор имеет склонность к воображаемым приборам) — еще один детектор лжи, назначение которого определить, говорит ли правду, человек с острова Лжецов, когда признается, что он лжет, но чтение Хайдеггера и прочих авторов убедило его в том, что остров Лжецов целиком совпадает с областью человеческого местопребывания.
Вооружившись изобретенной идеей, А. Секацкий открывает кампанию по завоеванию культурного пространства. Решительным движением он монополизирует профессию и наделяет слово, произнесенное философом, свойствами оракула. Узаконить этот статус и заодно лишить его навязчивости ему позволяет склонность к максимам. В частности, он поразил философскую общественность и девушек известием о том, что главная добродетель философа — сочетание острого ума и хорошей эрекции и, обеспечив себе тем самым широкую поддержку, провозгласил начало эры постгенитальной сексуальности. Эротические диалоги Платона, театр жесткой чувственности де Сада, фильмы Фассбиндера и характерная интонация Мишеля Фуко становятся для А. Секацкого неизменным источником вдохновения; в оранжерее бесконечного текста он выращивает «цветок чувственности», который должен будет стать символом новой сексуальной революции.
Разнообразие и жизненность интересов А. Секацкого настолько велики, что теперь уже никто не смог бы отличить его от настоящего постмодерниста. Ироник и парадоксалист, он принимает приглашение офицеров Академии Генштаба для того, чтобы прочитать им доклад «О духе воинственности» и делится подробностями своего эротического опыта с ведущими дамскими журналами странами. «Союз воды и песка», «необатализм», «новые тупые» и прочие культурные микродвижения, становятся благодарной средой, принимающей его идеи. Он выступает по радио, дает интервью, читает лекции студентам, участвует в акциях и сегодня популярное издательство предлагает в ряду бестселлеров книгу его работ.
2.
Автор книги «Соблазн и воля» — философ, но это не должно пугать читателя. Современная философская литература может быть разделена на три больших группы: источники, пользующиеся широким спросом, академическая литература, интересная только специалистам и, самый популярный, но наиболее неустойчивый в жанровом отношении тип критической эссеистики с выраженной экзистенциальной озабоченностью и возникший под влиянием современной, в основном французской, философии.
Публикуемая книга не принадлежит ни к одному из этих типов. Для академического труда в ней слишком много историй, для эссе слишком мало метафизической мечтательности. Тем не менее «эссе» для автора все же служит исходным жанровым определением. Он экспериментирует с ним в самых разных стилистических режимах. Так, постмодернисткий роман «Моги и их могущество» представляет собой нечто вроде романтической мифологии в духе Кастанеды, выполненную на питерском материале со всеми атрибутами культурной жизни 70-х годов. «Чжуан-цзы и Даос Емеля» — подробная метафизическая стилизация, заставляющая вспомнить одновременно о принципе деконструкции и о хайдеггеровском проекте соединения восточной и западной культур. Остальные небольшие эссе посвящены излюбленным темам А. Секацкого — войне, эротике, инфернальности; в них отрабатывается жанровая модель интеллектуального триллера c непременными афоризмами в духе Ларошфуко.
Замысел книги «Соблазн и воля» — история желания, заключенная в форму силлогизма. Первая — большая — посылка говорит о таком воплощении воли как дух воинственности. Ударение следует ставить на первом слове, речь прежде всего идет о Духе, где свои законы, похожие на человеческие как созвездие Пса на живую собаку. А. Секацкий охотно цитирует Гегеля — доверенное лицо Абсолютного Духа — и обнаруживает при этом удивительное сходство диалектических процессов с описаниями батальных сцен. Военная терминология легко превращается в метафоры бытия, Клаузевиц глядит на Гегеля как на свое отражение, имя Канта раскрывает свой тайный смысл, если читать его наоборот (танк). Вся история человечества выглядит иначе. «Дух воинственности, — пишет А. Секацкий, — некогда выпущенный как из бутылки из естественной связки, вылился на странные существа, скитавшиеся в разломе природы. Существа, им одухотворенные, получили название людей» 2. Война как и Абсолютный Дух существует в себе и для себя и представляет собой «разветвленное духовное производство духа воинственности».
Убеждение А. Секацкого состоит в том, что война суть кульминация культуры и высшая логическая форма, за ее конституирование отвечает иерархия людей по-разному «одержимых духом воинственности». «Воины Ярости» образуют ее первую ступень, сосредотачивая в себе разрушительное начало, «Воины Пота» — рабы желания — глубоко погружены в повседневность войны и, наконец, высшую ступень этой иерархии занимают «Воины Блеска» — каста аристократов, носителей смысла войны, для которых она азартная игра, требующая «мгновенного аскетизма» и самозабвения.
Культурологический пафос А. Секацкого и его любовь к провокациям находят выражение в противопоставлении гуманизма и милитаризма. Гуманизма автор не любит, по его мнению, он опасен ослаблением способности желания. Гуманистические максимы отравлены пассивностью и фальсифицированы, тогда как милитаризм в качестве своего последнего основания опирается на спонтанность воли и божественный каприз духа, который дышит, как в свою очередь напоминает А. Секацкий, где хочет.
Естественным следствием абсолютной способности желать становится идея могущества — вторая посылка создаваемого автором силлогизма. Герои постмодернистского романа «Моги и их могущества» — вымышленные персонажи, наделенные властью над собой и другими. Наполовину инфантильная греза, наполовину метафизическая конструкция — произведение А. Секацкого представляет собой этнографию воображаемого опыта свободы ( возможно, источником вдохновения для него послужило «Государство» Платона). Автор следует за своими персонажами в их прогулках по городу, наблюдает, как они едят, пьют, решают бытовые проблемы, разговаривают о том же, о чем разговаривают на философском факультете, смотрят совместные сны как герои Кастанеды. Могущество могов по отношению к себе выражается в аскетизме, смысл которого не вполне ясен, а по отношению к другим — в способности замыкать людей на их же собственном идиотизме. Моги то и дело наказывают немогов — нахалов, грубиянов, подлецов. Одних — наказывают, других — любят. Автор не чуждается ветхозаветных ассоциаций, напротив, постоянно пытается закрепить фонетическую и смысловую близость слов «мог» и «бог», но при этом отводит могам особенную роль — быть воплощением чистого желания. Это желание, обладающее властью над собой, никак не связано с бытовым фоном, на котором демонстрируются всевозможные искусства могов, оно трансцендентно и направлено, по изящному выражению А. Секацкого, на «синтез катастроф из микрокрушений через направленную концентрацию несчастных случаев». Время от времени моги исполняют ритуальный танец ( Большую Кату), раскачивающий основания бытия и служащий репетицией Белого Танца, который символизирует последнюю катастрофу, для которой А. Секацкий находит емкое и знакомое всем имя (смотри последнюю страницу романа).
Любопытно, что способность желания, достигшая своей цели и воплотившаяся в могуществе как будто зависает в неопределенности («куда идти, кому нести кровавый ротик?») до тех пор, пока спасительная возможность катастрофы не положит конец эмоциональному и сюжетному развитию. Кстати, заметим, что в произведениях других авторов (Шекспир, Толстой, Звягин, Лопе-де-Вега) действие начинается именно с катастрофы.
Сравнительный анализ двух типов персонажей, рожденных А. Секацким, Воинов Блеска, с их аристократическим минимализмом и трансцендентальным призванием и Могов, с их строгой самодисциплиной и аскетизмом приводит к очередной трансформации способности желания. Ее воплощает Емеля на печи, персонаж русской сказки «По щучьему велению». В этом герое мало блеска и он совсем не аскет, с аристократами духа его роднит другое — отказ от ближайшего, того, что Хайдеггер определяет словом Zuhanden. Такая же установка лежит в основе принципа недеяния и философии даосизма. Кропотливый анализ логических структур притч Чжуан-цзы позволяет автору вернуться к его собственному убеждению: как в западной (Платон, Гегель), так и в восточной традиции несправедливость способна имитировать справедливость во всех ее проявлениях и остаться при этом самой собой, Большой Вор — суперигрок, переиграть которого возможно только культивируя безразличие к судьбе ставке. Экзистенциальный принцип лени, носителем которого оказывается Емеля, становится выводом силлогизма и финалом истории желания, рассказанной А. Секацким. «Лень думать, лень делать, лень хотеть» — такова формула для обозначения изысканного модуса желающего нежелания или нежелающего желания.
В конце следует напомнить проницательному читателю, что все идеи А. Секацкого в лучших традициях постмодернистского дискурса являются симулякрами самой высокой пробы, которые могли бы сделать честь любому современному мыслителю.
Добавить комментарий