Одним из важнейших феноменов, вовлекаемых в поле рефлексии и интуиции современной философии культуры, становится масскультура. Прошла та пора, когда философское сознание понимало под культурной нечто сугубо возвышенное, величественное и исключительно смыслонаполненное (Bildung). Повороты и разломы исторической событийности в XX веке вызвали к жизни особые измерения культурного бытия, в которых все более и более локализуется современный человек. Феномен массовой культуры, от которого в нашей стране долго открещивались и на который накладывали идеологическое клеймо, настолько мощно вобрал в себя экзистенциальные токи современного участника культурного процесса, что культурфилософскому сознанию не остается ничего другого, как адекватно реагировать уже сложившимся арсеналом анализа культурных универсалий при одновременном его обновлении. Ясно одно, что вынесение за скобки идеодологической негативности оценочности масскульта должно стать первым шагом на пути адекватного осмысления измененного, по сравнению с предшествующими историческими этапами, культурного бытия человека.
Появление феномена массовой культуры несомненно носит общецивилизационный характер, становясь неотъемлемым признаком происходящей в современном мире глобализации. И тем не менее особый интерес представляет собой вопрос о конкретно-истори-ческом произрастании данного феномена на той или иной национально-самобытной почве, сопрягаясь с которой он обретает контекст своего осмысления. Интернациональность масскульта ни в коем случае не отменяет его национального колорита и своеобычности. Одно дело — специально создаваемая во второй половине XIX — начале XX века в США и Европе «демократическая» культура, призванная украсить досуг и скрасить жизнь рабочих фабрик и заводов, другое дело — культурное меню, предлагавшееся в городах России рабочим, буквально вчера являвшихся крестьянами. Как таковая массовая культура — плод индустриальной цивилизации, возникший в ходе активно развертывавшихся модернизационных процессов, захвативших в том числе и Россию. Мы не можем сказать, что мусскульт — некое простое напластование на народной культуре или же — незаконное дитя высокой культуры. Скорее всего — это вполне самостоятельное явление, ставшее результатом изменений в механизмах смыслопологания культуры, в ходе которых Россия помимо своих архетипически существующих ликов (святая, подпольная, великая и т.д.), обрела дополнительный лик, привнесший нечто новое в ее традиционную идентичность, а именно, как мы считаем, момент радикальной проблематизации идентичности как таковой.
Вовлечение в ткань размышлений о современной культуре и масскультуре исторической проблематики смысла и предназначения бытия России позволяет создать особый фокус для погружения в сущностные пласты первого и второго. Культура, разрождающаяся масскультурой, а также Россия, обретающая новые способы смыслообразования, — поле, воистину обладающее огромным эвристическими всходами, указывающими на новые интенциональные грани человеческого бытия. Россия масскультурная — особое место и время, в котором, как мы полагаем, сбываются новая экзистенциальная конфигуративность. Несмотря на явно западное происхождение, в России, где все и вся приобретает утрированный вид, масскульт особо резонирует, «фонит» своими пустотами в контексте глубоких традиционных смысловых интуиций. Иными словами, для того, чтобы понять, что такое массовая культура, ее следует рассмотреть в условиях России. Одновременно это позволяет осмыслить и те культурно-исторические разломы, которые произошли, а точнее будучи исконными, обрели новые содержательные моменты. На наш взгляд, говорить о собственно массовой культуре в России стоит в узко временных рамках — т. е. в период «развитой демократии». Хотя культура в советский период и корреспондировала с «трудящимися», в полном смысле массовой она не являлась, во-первых, по причине определенной изолированности страны, во-вторых, в силу пафоса, присущего все же высокой культуре. Стоит согласиться с видением культуры советского периода как культуры «бронзового века», сменившего серебряный и золотой век. О массовой культуре, критерием которой был и остается демократизм, нельзя говорит относительно периода отсутствия политической демократии. Другое дело, что культура тоталитарного и авторитарного общества, несомненно массова, но это уже не массовая культура гедонизирующих, а именно — мобилизованных на «великие свершения» масс с одновременным культивированием, например, массового героизма. Можно сказать, что подобные виражи для страны массовой культуры — США — совершенно незнакомы, где в массовой культуре существует явная и зримая преемственность. Относительно же России тоталитарной следует отметить то обстоятельство, что ее культура представляла собой синкрезис новой, рожденной революцией культуры, и усеченной высокой культуры, которая «распахивалась» для широких трудящихся масс, становилась их достоянием. Современная же ситуация характеризуется уходом подобного синкрезиса в небытие и торжеством сугубо профанно-массовой культуры. В России подобное торжество стало очередной серией деформации культурного континуума, в итоге которой страна наконец-то догнала западный масскульт. Присущее культуре противоречие между высокой и народной культурами в современных условиях упразднено: масскульт стал своего рода медиумом между ними, переправляя в архив многое из высокой культуры и безжалостно профанируя, комиксизируя оставшееся, допуская в своих периферийных зонах всплески народной культуры.
Массовая культура не мыслима без своего носителя и потребителя — массы. Формирования массы в России — феномен, сопутствующий и обусловливающий возникновение собственно массовой культуры. Россия, Святая Русь, и масса — нечто казалось бы несовместимое. Однако чаша сия не обошла стороной, будучи предрекаема Леонтьевым, Бердяевым, Мережковским и др. Поверх России сказочной, страдающей, всеприемлющей возникла Россия массовая, генезис которой относится к периоду революции масс — пролетарской и далее демократически-либеральной революции. Превращение народа в массу не происходит мгновенно. Решающую роль здесь играют не только сугубо политические, но и культурные факторы. В ходе культурной революции в нашей стране в 20-30-х гг. XX в. произошло великое упрощение высокой культуры, которая была рубрицирована на то, что «работает» на великую идею создания нового человека и на то, что, мягко говоря, сопротивляется ей. Антропологически-культурный эксперимент в нашей стране — скорее всего не эпифеномен модернизации индустриальной эпохи, а сама его суть. Однако современная массовая культура возникает на совершенно ином основании и в условиях уже постиндустриального общества. К тому же следует учитывать и постмодернистские веяния, развившиеся на базе демократии, плюрализма и толерантности. Удивительно, но в России, где и демократия и толерантность проблемны, так или иначе массовая постмодернистская культура все же возникла, лишний раз доказав известную автономность культурного пространства и процессов, в нем происходящих.
При всей феноменальной схожести российской постмодернистской массовой культуры с западной, нельзя не учитывать и того обстоятельства, что возникновение этого, прямо-таки скажем экзотического явления конца XX века, стало своего рода ответом, реакцией на вполне традиционное для нашей страны расхождение между культурой и жизнью, между культурой и цивилизацией. Как ни одна страна, Россия испытала в опыте своего исторического существования практические ритуальное и глубоко содержательно символическое служение высшим трансцендентным целям. Но подобно тому как пуританизм трансформировался или точнее — сменился гедонизмом, так и российское служение и самоотверженное принесение жизни на алтарь культуры, или же целям государства, сменилось в постперестроечное время фактически иррациональным алканием жизни и забвением высокой культуры. Нельзя сказать, что в бронзовый век российской культуры, аскетизм был тотальным. Уже авторы 20-30-х годов со всей беспощадностью обличали мещанство, которое как некая роковая тень (пережиток), разбухая, сопровождала национальное культурное бытие вплоть до прямо-таки скажем масскультурного бума 90-х годов XX века.
Россия конца XX века стала полигоном для инновационного внедрения нового социокультурного кода, перепрограммирующего национальное бытие. Означает ли это, что культура, оказавшись ближе к жизни, стала работать на цивилизационное обустройство российского человека, поднимать уровень его социальной самоорганизации? На наш взгляд противоречия не только не разрешились, а еще более усилились. Претендуя на роль мировой державы, Россия, будучи захлестнута массовой культурой, уподобилась туземцу, играющему с плодами длительного цивилизационного развития и считающему, что великие свершения — не его удел. Развлекательное начало массовой культуры налицо. Да это и понятно: слишком долго российский человек находился под пятою идеологии и отчужденных социальных структур. Пришла пора в ситуации дозволенного государством либерального попустительства закружиться в веселом танце, освобождающем от жизненных тягот и страданий. А они сегодня невероятно велики и требуют компенсации. Игровая утопия постмодернистского масскульта несомненно оглупляет, возвращая в уже известное состояние страны-подростка, но мечтающего уже не о революционном преобразовании мира, а о том, чтобы игра, в которой он участвует, была бы вечной. Переселение в игру означает виртуализацию России.
Понимая и принимая российский масскульт, нельзя не указать на опасности, исходящие от него. Вполне законно исходить из того, что массовая культура настоящего времени — не столько болезненная реакция на высокую культуру, на некую образцовость и институт авторства (до подобных «рефлексивных высот» постмодернизма мы еще не дошли, а лучше сказать — обошли, если не брать в расчет зараженных идеями заморского постмодернизма интеллигентов), сколько реакция на слишком затратные механизмы смыслообразования и интерпретации. Масскультная игра не отягощена энигмативностью, оттого в ее рамках жизнь торжествует своей интенцией простоты и понятности, слагающейся в некий принцип. К тому же российский человек слишком занят выживанием, ему просто не хватает времени на путешествие в измерения сложнейших интерпретаций. Массовая культура — культура пониженного смыслового травматизма и риска. Участь оказаться непонятым или же понять нечто не так и тем самым претерпеть смысловое банкротство здесь по экспоненте приближается к нулю.
Массовая культура дает образцы, стереотипы понимания, увлекаясь подсказками, которые практически и являют собой нетерпеливо ожидаемые ответы. Понятность, доступность — ось и стержень, альфа и омега масскульта, содержательно наполнение ее демократизма. В результате выпрямления сложного, разворачивания тонких смысловых узоров возникают артефакты, вполне самодостаточные по своему существу, отрицающие как авторитарную фигуру автора эталонного творчества, так и столь же вынужденный «хор» комментаторов и интерпретаторов. Отсутствие в рамках масскультуры артефактов, предполагающих и задающих тончайшие ходы процедуры истолкования не поддается однозначной оценке. С одной стороны — «великое упрощение», разрешающее противоречие между культурой и жизнью, нейтрализующее отчуждение в культуре вследствие утверждения формата наличности, ставшести, близости культурного феноменального поля, с другой — инобытийствование смысла, субстанциально нуждающегося в лабиринтообразном способе бытия, а также — в сложно устроенной текстуре не только книжного слова, но и текстуре танцевальных, изобразительных и др. движений. Но не следует думать, что ввиду мощной профанирующей интенции масскультура необратимо проста, непосредственна и неопосредованна. Отнюдь, она питает и «завихрения» смысла, продуцирует разного рода нелепости, стремясь понять которые рефлексивная мысль разбивается о саму невозможность сделать это. Особо это касается творчества представителей высокой по сути культуры, решающих снизойти до массы. На границе масскульта и высокой культуры возникают артефактные кентавры, изумляющие неким сломом смысла. Было бы крайностью утверждать, что масскультура может развиваться только на своей собственной почве, равно как и отрицать за ней право на существование. Всякий феномен, возникающий в ее сфере и становящийся массовидным и выпирающим, скорее всего попадает в нее из других культурных полей. Трудно представить, чтобы высокая культура не порождала бы вольно или невольно неких двойников: смысл, каким бы он не был бы фундаментальным, постоянно испускает из себя теневые образования, которые будучи вторичными, производными и суррогатными, объединяются в новую альтернативную систему.
На сегодняшний день масскультура в России, как и во всем мире не может рассматриваться как контркультура, как известная смеховая культура, противополагающая себя официозу. Поскольку официоза, броню которого кует высокая, предполагающая четкую форму — стиль — культура, сейчас нет, то смеховая пародийная культура, в бытность — народная, порождает на своей основе безусловную смеховую культуру, характеризуемую не полистилизмом как высокой, так и народной культуры, а эклектическим смешением жанров и стилей, коллажем, столь пристрастно муссируемым постмодерном, этим побегом высокой культуры, пустившемся в путешествие отрицания. И дело не в том, что возникает новый абрис культурного бытия современного человека, его многосоставность, а именно такой довольно-таки слабо выраженный в предшествующие эпохи элемент как массовая культура, а в том, что культурное пространство не отличается должной мерой сбалансированности и выверенности: оно вполне описываемо как деформированное. В подобной искаженности культурного континуума в связи с чрезмерно завышенной претенциозностью и даже — самозванством — масскульта, пытающегося втянуть в себя человека без остатка и сделать его преимущественно потребителем, а не участником со-творчества, можно говорить о дегуманизации человека, о десублимации его низменных сторон. Разумеется, деятельность творцов высокого культурного пространства не свободна от контактов с клокочущим хаосом пагубных страстей. Об этом прекрасно свидетельствует психоанализ художественного творчества, на основании которого возникла волна разоблачения, деконструкции и нигилизма. Однако высокое творчество демонстрирует и нечто незнакомое современному масскульту — работу по сублимации и испытание катарсиса. С этой стороны современная массовая культура не то чтобы ригористична, она вообще вся, целиком — по ту сторону запретов и долженствований. Совсем как хорошо известное «все дозволено». В подобной десублимативности и кроется опасность для человека, а массовая культура напоминает некоего трикстера или даже, несмотря на свой веселый нрав, злого гения, запускающего обратный механизм декультурации. Ввиду указанного обстоятельства культурное бытие России буквально кровоточит и испускает с каждым днем в никуда очередные порции смысла, несмотря на кажущееся благополучие и разнообразие культурной жизни.
В стране, где противоречие между культурой и цивилизацией никогда не разрешалось, т. е. когда высокая культура не становилась фактором устроения российской цивилизации в связи со своим исключительным нравственным ригоризмом и порой государственно-правовым нигилизмом, естественным образом и возникла ситуация нисхождения «третьего Рима» в «третий мир». С появлением асакрализованного современного масскульта в России ситуация национальной идентичности еще более усугубилась: навряд ли масскульт, возникший на волне либеральной (до беспредела) модернизации способен сыграть цивилизирующую роль. Так, если культура России, питаемая соками православия, противоречивое воздействие которого постоянно осмыслялось российскими мыслителями, была увлечена в постапокалиптическую перспективу, то теперь она вместе с вихревыми потоками масскульта увлекается, а точнее — регрессирует к торжествующему неоязычеству со свойственной именно ему демонической мифологией. Снижение ноогенных (смыслообразующих) притязаний в рамках масскульта призвано приблизить культуру к жизни, уменьшить страдательность исторического бытия российского человека. Однако страдательность жизненного процесса в первую очередь ослабляется не культурой, а цивилизацией, удовлетворяющей потребность в безопасности, а также — потребности тех или иных витальных структур и формообразований.
Ослабление парения духа вряд ли может обеспечить цивилизационное устроение, соответствующее стандарту нормальности, закрепляющему существование, достойное человека. В масскультуре, правда, реализуется развлекательность, «достойная» человека. Однако, риски игры, которые имеют здесь место, практически несопоставимы с рисками повседневного устроения жизни. В отличие от сытого западного человека, утрачивающего восприятие драматизма жизненного процесса, российский человек в лоне масскультуры еще более его усиливает, суммируя риски жизни и риски, возникающие в преимущественных культурных проявлениях — шоу. Центральным смысловым пунктом шоу становится выигрыш, добываемый нередко жестоким путем. Поэтому нельзя не сказать о том, что масскультура — отсутствие смыслообразования: отнюдь, это разряжение смыслообразования, выстраивание культурных феноменов по линии его превратных ориентиров. Вместе с тем эти ориентиры («пан, или пропал») массовой культуры резонируют с основами российской ментальности — с небезызвестными «авось», отражающим экзистенциальное стояние в неопределенности. В масскультуре массовые игры осуществляются не в глубинах, а на поверхностном уровне. Именно здесь «авось-отношение» развертывается с максимальной силой, одновременно привнося в культуру для обыгрывания феномен поверхности, неприемлемый для консервативного мировидения и мироотношения.
В целом массовая культура в России возникает в трещинах и на изломах российского консерватизма как следствие эгалитарного прогресса, инициируемого либеральным субъективизмом. Возникающий же массовый человек, не озабоченный проблемами как личностной, так и национальной идентичности, практически не способен стать источником социальной самоорганизации, без вины становясь носителем, разумеется, не идеалов, а практики всеразрушения, декомпозиции и дезорганизации. Не оттого ли в российской культуре стирается ценность и приоритетность высокого индивидуального, всегда одинокого творчества (что еще более отчуждает интеллигенцию от других слоев населения)? Оставление своего следа — отнюдь не удел масскульта, где основное внимание уделяется непосредственному сиюминутному отклику, не образующему ячеек культурной памяти. Установка на коммерческий успех выносит творца масскультурных феноменов из горизонтов культурно-исторической перспективы, по сути дела открывая двери в игровую утопию, знаменующую конец истории. Жизнь перестает быть сменой культурных форм в буквальном смысле этого слова, в результате чего обнажается преодоленная в бытности платформа предыстории, бытийствуя на которой человек оказывается очарованным, заколдованным, а говоря современной терминологией — закодированным безмерной рекламой безмерно раздутой красивой жизни, в результате чего утрачивается свобода. Таким образом, массовая культура выказывает себя не как реакция витальных формообразований и витальных смыслов на сухость культьуры, предлагая иные очертания социальной функции культуры, а реакцией недорациональных, абсурдных сторон человеческой природы, несправляющихся с герменевтической насыщенностью окружающего мира. Массовый демократизм и непритязательность масскульта, переплетающийся с изощренностью, есть проект отыскания точки опоры в пустоте — там, где ее нет.
Утрата элитарных техник интерпретации, дешифровка информационно емких феноменов книжной культуры особенно заметна в такой книжно-литературной стране, как Россия. Выход экранной культуры на все и вся заполоняющий массовый уровень разрушает традиционно языково-книжную картину мира, оборачиваясь плюрализмом текстов, не являющихся телом специфических смыслов национального бытия. Поэтому если и можно российскую историю в XX веке считать инобытием российского человека, то эпоху гедонистической массовой культуры конца XX — начала XXI века можно считать пиком подобной самоутраты, анархическим самовыбросом из истории. Массовая культура не столько приблизила культуру к жизни, сколько приблизила бытие российского человека к недоистории, полностью сняв с себя образовательную и воспитательную функцию, создав перспективу того «исторического ничто», которое вновь зияет в объятиях одетого в шикарные наряды каменного века смыслообразования, не утоляющего, а эрзацирующего духовный голод российского человека, питая его миражами и виртуальными реальностями информационной цивилизации.
Добавить комментарий