Человек и глобализация мира

• Гуманизм и глобализация
• Жизнь в розовом свете
• Люди гибнут за металл
• Человек и компьютер
• Интернет и глобализация
• Демократия без границ

Гуманизм и глобализация

Гуманистами назывались интеллектуалы, состоявшие в переписке друг с другом. Известно также, что и роман— толстая книга выросла из длинного письма. Отсюда гуманизм можно определить как дружеское общение при помощи письма. Уже во времена Цицерона гуманистами называли людей, умеющих пользоваться алфавитом, использующих язык для воздействия на людей с целью их облагораживания. То, благодаря чему и сегодня спустя две с половиной тысячи лет сохраняется философия, это ее способность писать тексты для друзей и о дружбе. Ее можно рассматривать как непрерывную цепь посланий от поколения к поколению и как дружбу между авторами, копиистами и читателями, дружбу связанную именно ошибками и искажениями при интерпретации, которые поддерживают напряженные отношения между любящими истину.

Первым важным посланием была греческая литература, а ее первыми получателями и читателями были римляне. Благодаря прочтению текстов, содержание греческой культуры оказалось открытым для империи и позже для всего европейского мира. Конечно, сами греческие авторы были бы чрезвычайно удивлены, если бы им сказали, что их послания будут читаться и сегодня. Им казалось авантюрой — посылать письма неизвестным друзьям. Так и было бы, если бы не существовало кода, благодаря которому греческая философия могла транспортироваться в форме письма, которое является способом передачи традиции. Конечно, без греческих лекторов (от слова «лекта» — бук- [104] ва), которых римляне использовали как помощников для расшифровки греческих текстов, дружба с их создателями и отправителями была бы невозможной.

Дружба на расстоянии предполагает не только письма, но истолкователей. Без готовности римлян дружить с греческими писателями этих давних писем, без способности воспринять соответствующие правила игры, предполагаемые письмами, эти тексты никогда бы не проникли в европейское культурное пространство. Эти проблемы снова повторились, когда дело дошло до рецепции римских посланий европейцами, говорящими на разных национальных языках. Во многом именно благодаря римской готовности читать греческие тексты, мы сегодня можем вести речь на своем языке о гуманных вещах.

Можно спросить, а что происходит сегодня, когда благодаря Интернет все становится доступным без особых проблем. Означает ли ускорение циркуляции посланий, отсутствие проблем с переводом и интерпретацией чисто количественный процесс, расширяющий круг отправителей и получателей сообщений.

Оценивая эпохальное значение греко-римской письменной коммуникации, мы должны учитывать особенности отправки и получения философских текстов. Прежде всего отправитель такого рода долгого дружеского послания не знает его получателя. Даже если речь идет о письме к далекому, но знакомому другу, философский текст пишется с расчетом на большое количество безымянных и даже еще не родившихся читателей. Когда являешься автором нескольких сотен такого рода опубликованных посланий, становится немного не по себе от того, что кто-то будет их читать. Интернет освобождает от такой ответственности. Поскольку тексты непрерывно циркулируют, то употребляемые сегодня цитаты или книги оказываются включенными в этот сиюминутный контекст и нейтрализованы им.

С эротологической точки зрения гипотетическая дружба автора и читателя, отправителя и получателя послания является любовью на расстоянии, любовью к дальнему, о которой критически писал Ф. Ницше. Он указывал, что письмо — это форма власти, превращающая любовь к ближнему в любовь к дальнему. Письмо — не просто коммуникативный мост между друзьями, разделенными друг от друга расстоянием, а сама операция разделения. В европейской магии письма оно и есть «действие на расстоянии», целью которого является включение другого в круг дружеского общения. Письмо или книга — это приглашение к дружбе. Кажется, Интернет способен осуществить ее [105] во всемирном масштабе. Экран настолько приближает дальнее, что изображение его становится порнографическим. Дело в том, что телекоммуникативное общение вообще уничтожает разницу между ближним и дальним. Вы можете разглядывать изображение как будто оно далеко, но, с другой стороны, оно перед носом и это напоминает порнографию и промискуитет одновременно. Мы не любим когда нас открыто разглядывают, но нам не нравится, если от нас отводят глаза или вообще не смотрят. Такая тонкая дипломатия взгляда исчезает в Интернете.

Фантазм общения лежит в основе гуманизма и он реализован в литературном обществе, где культивируется любовь к отправителям посланий. Ядром такого гуманизма является фантазм солидарности, осуществляемой на основе чтения. Для старого мира до того как оформились национальные государства членами такого сообщества являлись знатоки грамматики, ощущавшие себя элитой от того, что они умели делать то, чего не умели делать другие, а именно — читать и писать. Первоначально гуманисты были не более чем сектой грамматиков, которой в отличие от других удалось сделать свой проект универсальным. Там, где игра с алфавитом принимала фантастические формы (каббалистика), возникали препятствия для понимания мира как открытой книги.

Позади письменной культуры в эпоху нового времени, в эпоху становления национальных государств, возникают специальные дисциплинарные учреждения поддерживающие письменную культуру в определенных рамках. Это прежде всего школы и гимназии, благодаря которым литературные стандарты согласуются с политическими. Благодаря им организуется на основе алфавита некая принудительная дружба, организованная каноном лекций в том или ином национальном пространстве.

Теперь уже не только античные и христианские, но и национальные авторы образуют дружеский круг из публики благодаря письмам и романам, публикуемым в появившихся толстых журналах, благодаря лекциям в гимназиях и университетах, благодаря стремительно растущему книжному рынку. Не являются ли новоевропейские нации ничем иным как общественность, публика, объединенная дружескими чувствами к тому или иному художественному посланию? Во всяком случает такое мнение возникает при чтении известной работы Хабермаса «Структуры и формы изменения общественности». Долг защищать родину для юношей и долг знать классиков литературы для [106] молодежи обоих полов — вот, что самое главное для гражданского общества, в рамках которого парадоксально соединяется как военная, так и гуманная добродетель. Именно об этом двуединстве военно-патриотической и просвещенной гуманности мечтают сегодняшние неоконсерваторы.

Предыдущее довоенное столетие было расцветом этого национального гуманизма. Его опору составляла филологическая элита, которая своей задачей считала ознакомление современников с важнейшими посланиями истории. Власть учителя и филолога были связаны с привилегированными знаниями авторов, входивших в круг отправителей важнейших для человечества посланий. Субстанцией буржуазного гуманизма стала абсолютная власть принуждать юношей к изучению классиков, утверждать универсальное значение лекций. Сегодняшние буржуазные нации, и об этом все громче говорят культурантропологи, являются продуктами насильственного превращения того иного национального языка в качестве государственного, они являются литературным и почтовым, коммуникативным продуктом, т.е. некой фикцией дружественности людей, входящих в круг знаний некоторых канонизированных авторов.

Можно сделать вывод, что глобализация началась отнюдь не сегодня. Мы просто не замечаем, что письменная культура и коммуникации давно уже глобализировались. Интернет преодолел границы национальных государств, он угрожает не столько индивиду, который давно «глобализирован» государством, сколько самому государству. Таким образом, если эпоха буржуазного гуманизма стала закатываться, то вовсе не благодаря декадентским капризам людей, которым надоели уроки национальной литературы. Эта эпоха подошла к концу потому, что искусство, описывающее единство нации на основе любви к письму, хотя все еще институционально поддерживается, но уже не может обеспечить коммуникативный союз в рамках современного массового общества. Мы сегодня находимся по отношению к буржуазным гуманистам в таком же положении, как римляне к грекам. Греческие полисы были очень маленькими и могли уделять «заботе о себе», «пайдейе» все свое внимание. Речь идет о том, что помимо текстов, необходимы были и гимназии и институт наставничества, потому, что тексты необходимо было уметь читать, воспринимать и понимать. Рим же стал огромной империей, в рамках которой письменная культура оказалась слишком дорогой и неэффективной. Поэтому театр и арена стали более эффективной формой сборки коллективного тела империи. «Хлеба и [107] зрелищ» — этот лозунг означал поворот от вербальной культуры к визуальной. Была ли это бестиализация, как считали гуманисты?

Утверждение новой медиальной культуры радио (1914), телевидение (1945) и наконец всемирной сети сосуществование людей стало строиться на новой основе. Мы живем в пост-литературном, в пост-эпистологографическом и, стало быть, в пост-гуманистическом мире. По сравнению с классическим обществом мы достигаем идентичности некими маргинальными внеписьменными, внелитературными, внегуманистическими медиумами. Это не означает конца литературы, но она перестает быть носительницей национального духа. Национальный синтез осуществляется не на основе книги и письма. В ход пошли новые телекоммуникативные медиумы, которые отвергают старую модель гуманистической дружественности. Эра гуманизма, основанная на книге и образовании закатывается, потому что проходит одна великая иллюзия, состоявшая в том, что единство общества может достигаться исключительно литературой. На место глобальной литературы приходят новые политические и экономические структуры, которые из средства стали сами глобальными целями. Преодоление иллюзии гуманизма после второй мировой войны стало поворотным пунктом современного мировоззрения. Однако парадокс состоял в том, что это историческое ниспровержение гуманизма сопровождалось эскалацией гуманистической модели в философии. Этот рефлексивный ренессанс, видимо был обусловлен страхом перед обнаружившимся во время войны одичанием человека, тем, что люди не хотели повторения ужасов войны и поэтому использовали старую тактику осуждения зла и насилия. После Гитлер-югенда пацифисты и призвали к Гете-югенду — сообществу любящих гуманистов. К римской лекционной системе решили добавить христианский гуманизм. Теперь не только Цицерон, но и Христос стали классиками, на которых строился процесс образования. Осмысленный через Веймар Рим стал опорой неогуманизма, снова вознамерившегося спасти европейскую духовность благодаря библиофилии.

В послевоенном гуманизме однако появился новый мотив, которого не было прежде, ни в Риме, ни в национальных государствах Нового времени. Гуманизм как слово и дело питался страхом перед одичанием и надеждой на приручение. Он был наиболее понятен и звучал наиболее громко как раз в эпохи варварства, господства насилия в отношениях между людьми. Тот, кто сегодня спрашивает о будущем гуманизма, о гуманизации масс медиа, хочет знать, можно ли проти- [108] востоять тенденции власти, ведущей к одичанию людей. Как и раньше одичание связывают с усилением власти, как это было во времена Римской империи или средневековья. Чем же думают противостоять сегодня бестиализации людей, происходящей на уровне повседневности в условиях современных масс медиа, которые, подобно культивируемым в Риме кровавым зрелищам, пытаются воспроизвести нечто подобное на экране. Таким образом скрытая тема гуманизма — одичание человека, скрытое предположение — приручают лекции.

Феномен гуманизма интересен сегодня как раз тем, что заставляет обратить внимание на две образовательные власти, под давлением которых находился человек в эпоху высокой культуры. Речь идет о запретительных и разрешительных стратегиях. Гуманизм исходил из влияния на человека его животного начала, он с ложной невинностью напоминал ему о битве, которая происходит между тенденциями бестиализации и приручения.

Во времена Цицерона эти две тенденции еще легко идентифицируются, так как обе поддерживаются соответствующими медиумами. Бестиализация происходила благодаря амфитеатрам, где бились звери и люди, и это легко инсталлировалось в современные масс медиа. На самом деле эти бестиализирующие зрелища были частью имперской техники власти, с помощью которой она управляла коллективным телом толпы. Античный гуманизм был восстанием книги против амфитеатра, попыткой воздействовать на одичание посредством лекционной дисциплины. То, что образованные римляне называли humanitas, было немыслимо без театра жестокости. Если гуманист посещал такие зрелища, то для того, чтобы показать, что он тоже человек, который может им противостоять. Развитие человеческой природы виделось в обращении к приручающим медиумам, к успокаивающим книгам, а не зрелищам, исторгающим животный вопль.

Таким образом, гуманизм сопровождается буколическим тезисом о том, что воспитывает чтение. Речь идет об антроподицее, об определении человека в свете его биологической открытости и моральной амбивалентности. Прежде всего встает вопрос о том, как человек станет истинным, действительным человеком. Он предполагает вопрос о медиумах, о средствах при помощи которых человек может образовать себя тем, кем он может быть.
[109]

Жизнь в розовом свете

Конечно, лучше видеть будущее в розовом свете, чем в черном, иначе жизнь станет вовсе невыносимой. Вместе с тем стоит критически отнестись к самим критериям лучшего. Возможно, придется переоценить то, на что мы надеялись и чего боялись раньше, если учесть цену, которую приходится платить за прогресс. Но, скорее всего, мы боимся и ждем не чего-то реального. Наши страхи и надежды — это воображаемое, которое, с точки зрения психоанализа, выступает для нас как самая настоящая реальность, которая, впрочем, отсутствует, но действует при этом как бы из-за сцены.

Боюсь, что наши представления о будущем образовались как своеобразный сплав этих либерально-технократических утопий с нашими «коммунистическими» идеалами справедливости как равенства и единства людей на базе культуры. Мы читали западных футурологов, как пророков нашего будущего, а теперь стало ясно, что они имели в виду будущее только своего мира, в котором нам, кажется, нет достойного места.

Не стоит впадать в черный пессимизм от неудач перестройки, от того, что Запад поворачивается к нам спиной. В конце концов, мы сами отвечаем за все. Стоит сделать выводы из того факта, что в истории все повторяется, хотя в каждую эпоху по-своему. Сегодня мы живем после распада одной из систем, основанной на глобализме как мировоззрении и политической практике. Но мечтаем при этом о другой суперглобальной системе, охватывающей уже не треть или половину, а весь земной шар. Однако естественной реакцией на глобализацию является нечто иное, а именно интенсивная регионализация и попытки укрепления национальных государств, вооруженных не только армией, но и собственной культурой, превосходство которой пропагандирует местная интеллигенция. «Да это фашизм!», — кричат сторонники либерально-космополитического проекта. Но «либеральный ироник» — таков идеал интеллигенции — не должен морально осуждать своих противников, ибо в будущем должны мирно ужиться любители кефира и пива. Поэтому в глобально-космополитическом проекте должна найти реализацию пестрота не только национальных культур, но и частных мнений.

Вовсе не является «моральной» ссылка на то, что научно-технический прогресс сотрет с лица земли языки и народы. Да, мы наблюдаем тенденцию глобализации: американский доллар, английский [110] язык, права человека, метисизация антропологического типа людей, словом, все, что называется транснациональным, трансполитическим, трансэстетическим, транссексульным и т.п. — все это происходит в результате распространения форм жизни складывающихся в постиндустриальном обществе. Возможно, это и есть судьба, которую принимает либеральный проект. С судьбой можно смириться или бороться. Иесли смена лица или пола расцениваются как прогресс свободы, то почему нельзя считать освобождением борьбу против тенденции нивелирования мира катком научно-технического прогресса. Сегодня мы стоим перед лицом принципиально новой ситуации, которая ранее предусматривалась в качестве некоего идеала, в реализацию которого, вероятно, мало верили даже его защитники. Речь идет о так называемом космополитизме, сторонниками которого раньше объявляли себя представители просвещенного класса. Прежде всего к такому мировоззрению склоняла философия, которая опиралась на истины разума, который един для всех. Интеллектуалы, как критики наличного бытия, в силу своей профессии вынуждены быть как бы иностранцами в собственной стране: чтобы указывать на недостатки общественной жизни, надо быть от нее немножечко в стороне. Ихотя власть культивирует ангажированную философию, все-таки в ее интересах поддерживать, если уж не независимую прессу, которая слишком сильно влияет на направление умов, то — независимую философию, которая с трудом доходит до сознания благонамеренных граждан. Указывая на недостатки общества и даже говоря об его отсутствии, раскрывая способы сокрытия этого фундаментального факта, разоблачая господствующую идеологию, которая говорит гражданам, что светлое будущее обязательно сбудется, когда будут устранены все враги, философия указывает различие реального и воображаемого, мешает, по крайней мере самим власть предержащим, погрузиться в глубокую спячку причем с громким храпом, которая чрезвычайно опасна в плане самосохранения. Философ — как нейтральный наблюдатель, объективный теоретик стоит как бы на страже и предупреждает об опасностях. Такими стражами были и Сократ и Спиноза, которые были сначала осуждены, а потом прославлены и возвеличены.

Космополитические настроения интеллигенции питаются не только особенностями профессии. Она в чем-то подобна пролетариату, который не имеет отчества. Но дело не только в сходстве духа и капитала, которые являются вездесущими. Тот и другой [111] всегда были опутаны прочной сетью, создаваемой национальными государствами, в рамках которых дух оказывался ангажированным, а труд и капитал использовались для усиления военной мощи. Конечно, способы, какими достигался контроль за спекулятивной деятельностью философов и финансистов, казались весьма искусственными.

Было бы поспешным считать интеллигенцию исключительно космополитичной. Общепризнанно, что именно она, а не мифический «народ», якобы давно переродившийся в массу, является носителем национального самосознания. И в этом состоит парадокс: провозглашая себя гражданином мира, интеллектуал делает все возможное и невозможное для защиты и процветания национального государства. Кажется нелепым «кунштюком» объяснять это проявлением диалектики всеобщего и особенного. Однако факт, как говорится, «налицо»: сторонники «всеединства» видели во главе Интернационала либо русского Христа, либо русского рабочего.

Фашисты одинаково ненавидят рабочий класс и интеллигенцию за то, что они оторваны от почвы. В отличие от крестьянства, чья идеология определяется родом, землей и ручным трудом, городские сословия кажутся люмпенизированными и безответственными. На самом деле эта «культурно-историческая» критика может быть в какой-то мере отнесена к современным жителям мегаполисов, да и то к небольшой их части. Современный горожанин сам создает себе «почву» и это выражается в попытках выращивать цветы, держать домашних животных, создавать микросообщества по интересам и т.д. Конечно, с точки зрения борьбы за победу национальной идеи такие люди могут быть расценены как никчемные обыватели, а само погружение в частную жизнь — как явный признак упадка государства (так думал даже Гегель, сумевший освободиться от мечты о религиозном государстве, однако видевший величие германской империи в силе духа ее граждан). Спектакулярный характер жизни, когда все играют, обозначают и обмениваются знаками— это особенность нашего времени. Не стоит подвергать это моральному осуждению, ибо именно оно составляет суть фашизма. В его основе кажущаяся похвальной забота от том, что классы или сословия имели «почву и кровь», благодаря чему их мнения, мировоззрение и идеология — не спекуляции, а естественные продукты их жизни, в основе которой лежит земля, труд, семья и национальное государство. Фашизм — это реакция на отрыв людей от почвы. Сегодня мы — осо- [112] бенно жители мегаполисов— оторваны от корней. Но такова наша судьба и мы должны в этих условиях реализовать себя?

Люди гибнут за металл

У Маркса были некоторые проблемы с экономической оценкой интеллектуальной и иной собственности. Это определялось тем, что в XIX веке наука и искусство еще не коммерциализировались и сила их авторитета базировалась не на деньгах, а на истине и ценностях. Действительно, истина никому не принадлежит и ученый, открыв ее, не скрывает, а распространяет по всему свету, т.е. здесь снимается основное противоречие капитала, которое состоит во всеобщем характере производства и частном способе присвоения. Вместе с тем, на место чистой науки пришла техно-наука, а авангард, восставший против академического искусства и заодно против рынка, на самом деле способствовал созданию коммерческого рынка для произведений искусства. Так что сегодня экономисты и юристы уверенно ставят и решают проблемы оценки и охраны права на интеллектуальную собственность. Более того, в современном обществе более обнаженно, чем раньше, виден экономический характер символического капитала: дипломы, звания, рейтинги сегодня расцениваются не как свидетельства постижения высших истин и ценностей, а как знаки отличия, открывающие доступ на тот или иной уровень социальной и экономической иерархии, доступ к капиталу.

Если кратко обобщить суть произошедшего после Маркса изменения, можно сказать, что по сути дела господствующим классом является тот, кто определяет символическое переописание действительности. Маркс считал движущей силой общества экономику и классовую борьбу. История творится мозолистыми руками рабочего класса, плоды труда которого присваивает и переприсваивает буржуазия. Капиталиста на революционных плакатах изображали как фигуру с большим животом. Но буржуазия не является ни праздным, ни паразитирующим классом. Ее не всегда можно идентифицировать по имущественному и социальному положению. Если она хочет быть господствующим классом, то ее описание мира должно стать всеобщим. К средствам, которыми она покоряет мир, относится прежде всего литература: всякий, кто читает буржуазный роман попадает под власть письма, начинает классифицировать и различать события на основе понятий, которые кажутся естественными и всеобщими. Отсюда со- [113] временные процессы эмансипации стали приобретать непонятный для догматиков-марксистов характер. Критика буржуазного письма с ее лозунгом: главное, изменить язык, сексуальная революция, феминистские движения — все эти формы реакции современных интеллектуалов являются ответами на изменившуюся со времен Маркса стратегию и тактику власти. Уже так называемые экономические детерминисты пытались реконструировать историю общества как историю капитала. Но им указывали, что экономика не является первичной прежде всего в сфере культуры и духа, но даже в других исторических событиях как войны и политические движения она также не является определяющей. Неудача экономического детерминизма однако вовсе не подрывает теоретико-критический анализ, согласно которому капитал является может наиболее универсальной и абсолютной категорией европейской культуры, хотя и не учитываемая философией.

Слово «капитал», действительно, все чаще используется помимо экономики, где оно претерпело инфляцию именно по причине сначала идеологической нагруженности, а затем и оповседневнивания его значения. Капитал сегодня — это и символический капитал, и знание, и даже моральность и красота. Современность осуществила то, на что не решалась эпоха Маркса, а именно: знание, престиж, признание, благодаря современным масс медиа, стали вполне конвертируемыми в капитал и способствуют занятию определенного высокого места в символическом пространстве современной культуры, которое наделяет «наместника», имеющего, например, научную или иную должность, определенной долей власти и влияния, которые открывают как моральный кредит в форме доверия, так и банковский — в форме займов и процентов.

Как показывает этимология, слово капитал возникло в повседневной практике и использовалось экономистами лишь в абстрактном специализированном значении. «Кап», как указал Ж. Деррида, означает мыс, выступ, голову, точку ориентации и выступает корнем целого семейства важнейших слов и понятий. Прежде всего— это капитан, мужчина призванный руководить и властвовать, способный концентрировать и канализировать энергию. Случайно или нет, но «кап» созвучен копью, пике, острию, которое опять таки концентрирует силу. «Капитальный» — головной, главный — это основа и столица, главный город. «Капитель» — колонна и глава книги, которая имеет заглавие, выражающее главную мысль содержания. [114] Столь богатая этимология, раскрывающая «капитал» как основополагающее понятие европейской культуры, свидетельствует о том, что оно выступает в качестве своеобразной арматуры, придающей единство разнообразным дискурсам. Поэтому анализ и критика «капитализма» сегодня могут получить новое продолжение и раскрыть такие возможности, которые оказались закрытыми из-за чисто экономического его понимания.

Сегодня под подозрением само понятие класса. С философской точки зрения его инфляция вызвана чрезмерным кредитом, который взяли и не вернули социальные теоретики прошлого. Иначе говоря, абсолютизация и универсализация этого понятия привела к тому, что все стало определяться с точки зрения классового подхода и это парадоксальным образом привело к обеднению и упрощению представлений о социальной реальности. По своему происхождению понятие класса является биологическим. Уже родовидовая логика Аристотеля самым тесным образом связана с разделением животных на роды и виды. Будучи классификационно-таксономическим, понятие класса представляет собой абстракцию. И поскольку общество характеризуется тем, что роды и виды, его составляющие, эволюционируют гораздо скорее, чем в природе, то ясно, что социальные классификации должны меняться гораздо быстрее, чем зоологические. Так социологи и историки охотнее пользуются понятиями групп и слоев для описания стратификации общества. Однако такой поход лишает понятие класса его важного значения, открытого Марксом, согласно которому движущей силой истории является борьба классов и всякий новый общественный строй возникает не автоматически, а сопровождается борьбой, исход которой определяет группа людей осознающая себя представителями революционного, передового, прогрессивного класса, сложившегося на основе более развитых общественных отношений. Критика такого определения не должна быть тотальной, т.е. она должна остановиться у той черты, за которой начинается отрицание роли человеческой воли и способности к изменению мира. Слои, группы, которые конституируются социологией, тоже представляют собой корпоративное образование. Будучи консервативными, стремящимися сохранить свой статус, они это делают не на бумаге, а посредством создания соответствующих социальных и культурных пространств в сфере труда и досуга, словом, в повседневной жизни. Они являются носителями не столько идеологии, сколько определенной формы жизни, и это одинаково значимо как для средневековых [115] сословий (отличавшихся друг от друга профессией, улицей проживания и формой одежды), так и современных групп, вынужденных соблюдать установленные стандарты поведения и потребления. Сила класса в его пассионарности, в вере в свое предназначение. В понятие класса Маркс несомненно вложил нечто раннехристианское или еврейское. Классы— это номады. Наоборот, в понятии сословия заключен консервативный компонент истории. Скорее всего, сегодня у нас речь идет о соединении того и другого. Поэтому понятие «средний класс» видится удачным названием того, о чем мы мечтаем. Если с позиций классовой борьбы, как движущей силы истории, оно кажется оппортунистическим, то с точки зрения общества, отказавшегося от нее, оно является желательным. Средний класс сбалансирует и свяжет общество узами примирения и согласия. Употребление же понятия класс вместо сословия, может быть, вызвано пониманием того, что такого сословия нет и для его формирования необходима прежде всего политическая воля, реализация которой в сфере экономики и политики, теории и повседневной жизни и приведет к появлению среднего сословия.

Растворение рабочего класса произошло не только на Западе, но и в России, иначе как объяснить тот факт, что в начале приватизации наш доблестный пролетариат абсолютно спокойно воспринял захват общенародной собственности. Даже сегодня, когда некоторые рабочие коллективы пытаются отстаивать свои права, это далеко не то самосознание, о котором говорил Маркс. В лучшем случае мы имеем дело с формированием «тредюнионистского» сознания. Понятие среднего класса как нельзя лучше соответствует самопредставлению массы современного общества, которая не хочет причислять себя ни к пролетариям, ни к буржуа («мелкая буржуазия» звучит как пошлость, точно также наши современники не хотят называться мещанами, хотя это было весьма достойное сословие)

Гносеологическим источником затруднений является натуралистическое понимание классов, мы абсолютно убеждены в том, что рабочий класс и буржуазия действительно существуют так, как они описаны теоретиками. На самом деле мы имеем дело с более сложной моделью нежели та, согласно которой есть реальный класс и его теоретическое описание, как отражение социальной реальности. Следует учитывать по меньшей мере три компонента: класс-в-себе, как объективную реальность, которая является не только непостижимой, но и находящейся в процессе становления; класс-для-себя или субъектив- [116] ное самосознание, представление, воображение; и наконец, теоретическое представление как об объективном, так и субъективном модусе существования класса. При этом два последних компонента также находятся в состоянии непрерывного изменения.

На примере работы Энгельса «Формирование рабочего класса в Англии» мы видим, что класс не возникает сам по себе и не является продуктом идеологического просвещения социалистов. Энгельс показывает как, в каких дисциплинарных пространствах был «сделан» рабочий класс. Это антропологическая работа. Конечно, то, что формировали в Англии в работных домах, не являлось еще пролетариатом. Предприниматели воспитывали рабочую силу и пытались превратить тело крестьянина, в тело рабочего, способного к монотонному труду. Что касается пролетариата, то его сознание формировалось в ходе столкновений с властью, особенно во время восстаний и революций. То ли из-за тупого догматизма бюрократической верхушки компартии, то ли в ходе ориентации на решения хозяйственных задач, необходимость просвещения рабочего класса относительно его всемирно-исторической роли была окончательно забыта в конце ХХ столетия.

Сегодня многие теоретики убеждены в том, что, вероятнее всего, единственным классом является только буржуазия, так как все остальные канули в лету не оставив заметного следа. Ведь что значит быть классом? Ясно, что одного отношения к средствам производства и определенного материального уровня жизни для этого недостаточно. Класс характеризуется боевым мировоззрением или идеологией. Передовой класс должен мобилизовать все общество, а для этого создать свою идеологию или интерпретацию мира и навязать его остальным. Также давно говорят о конце идеологии и это соответствует тезису о растворении рабочего класса. Но на самом деле идеология просто поменяла свою форму. Точнее говоря она нашла более эффективную замену. Сегодня власть не обманывает людей посредством идеологии, а делает их такими, как нужно, она работает с желаниями и при этом не подавляет или запрещает, а советует и рекомендует, словом не эксплуатирует, а опекает человека, не ограничивает его потребление, а всячески стимулирует его.

Сегодня класс стал неким симулякром. Общество усложнилось и кроме экономики развились другие сферы, где наиболее значимым оказывается культурный и символический капитал. На самом деле даже крупные акулы финансового мира не соответствуют образу ка- [117] питалиста, как его рисовали на плакатах эпохи революции. Он не является конечным звеном обращения товаров, где происходит их потребление. На самом деле он является, может быть, чуть более важной, чем остальные, частью общей системы циркуляции капитала.

Человек и компьютер

Человек представляет интеллектуальные машины как нечто либо притязающее на тайну мысли, либо как нечто монструозное, бесполезное и даже разрушительное для интеллектуальности: так люди обзаводятся машинами, чтобы потом с ними играть. Доверие к интеллектуальным машинам лишает нас претензии на познание, как передача власти политикам приводит к тому, что они начинают играть нами. Люди мечтают об оригинальных и гениальных машинах, потому что сомневаются в собственной оригинальности или любят снимать с себя ответственность и перекладывать ее на кого-нибудь другого. Так как машины демонстрируют некий спектакль мышления, то обслуживающие их машины — автоматы могут восприниматься уже как само мышление. Машины не только виртуальны, они помогают мыслить в неопределенных ситуациях, когда требуются длинные вычисления. Акты мысли при этом приобретают бесконечный характер. Вопрос о самом мышлении при этом может вообще не возникать, как не возникает вопрос о свободе у будущих поколений, которые пересекают жизнь как воздух, расположившись в удобном кресле авиалайнера. Точно также современный интеллектуал с помощью компьютера пересекает духовное пространство. Виртуальный человек становится окончательно безжизненным за экраном компьютера. Это отсутствие движения несомненно оказывается препятствием мышлению. Это цена, которую следует учитывать. Как очки и контактные линзы стали нашими родовыми протезами, ибо мы теряем зрение, так и компьютер становится искусственным протезом теряющих способность мыслить людей.

Виртуальные общественные машины порождают телематического человека. Он рассматривает их работу как своеобразный интеллектуальный спектакль о функционировании своего собственного мозга и аналогичным образом пытается понять свои фантазмы и виртуальные удовольствия. В случаях познания и удовольствия он одинаково связан с машиной. Для него другой, партнер переговоров— это экран, а не зеркало. Интерактивный экран превращает процесс общения в процесс [118] коммутации, где подобное контактирует с подобным. Тайна интерфакса в том, что другой — виртуально тот же самый, другость другого конфискуется машиной. Даже телефонный разговор отличается от электронной почты. В передаче и в восприятии текста на экране есть какой то тайный эротизм, какой-то промискуитет. В стадии зеркала мы переживаем различие Я и другого и их отчужденность. Но сегодня мы живем в стадии экрана, интерфакса, коммутации. Все наши машины имеют экраны — интерактивно связанные с человеком. То, что появляется на экране, требует особого режима чтения. Это дигитальное восприятие, когда глаз прерывисто движется вдоль линии вслед за курсором. Такой же характер имеет и общение с партнером переговоров — тактильное и прерывистое. Даже голос, встроенный в современную электронную связь — тактильный, функциональный голос, нулевая ступень голоса. Экран меняет общую парадигму сенсибильности, он уничтожает дистанцию образа и взгляда. С исчезновением дистанции исчезло место зрителя. Мы впадаем в своеобразную имагинативную кому перед экраном, который требует бесконечного взгляда, порождает промискуитет и своеобразную порнографию. Это не световой образ, а телеобраз, который находится на таком расстоянии, которое принципиально непреодолимо человеческим телом. Даже дистанция языка и зеркала были преодолимы телесно, и поэтому было возможно человеческое общение. Экран — виртуальная реальность, допускающая только самые абстрактные формы коммуникации. Коммуникация, осуществляющаяся на основе слов, жестов и взоров, является континуальной и обязательно (вблизи или вдали) предполагает другого, как тело того, что окружает. По другому протекает виртуальная коммуникация. Экран наших образов, интерактивный экран одновременно — далекий и близкий: слишком близкий, чтобы быть истинным (иметь драматическую интенсивность сцены), и слишком далекий, чтобы быть ложным (сохранять сложную дистанцию с искусственным). Они задают меру человеческого, эксцентрического, соответствующего концентрации пространства и растворению тела. Нет никакой красивой топологии Мебиуса, для характеристики этой непрерывности дальнего и близкого, внутреннего и внешнего, субъекта и объекта на одной вьющейся ленте, которые характерны для экрана нашего компьютера, переплетенного непостижимым образом с экраном мозга. Та же самая модель характеризует и инцестуозное переплетение информации и коммуникации, неразличимость субъекта и объекта, внутреннего и внешнего, вопроса и ответа, события и образа. То же характерно для наших отношений с виртуальными [119] машинами. Телематический человек как аппарат подчинен другому аппарату. Машина определяет то, что может, и чего не может человек. Он оператор виртуальности и его действия нацелены на информацию и коммуникацию: в действительности речь идет о том, чтобы испробовать все возможности программы, подобно тому, как игрок пробует все возможности игры. При использовании фотоаппарата виртуальность относится не к субъекту, созерцающему мир, а к объекту, нуждающемуся в виртуальности объектива. Рассматриваемый таким образом фотоаппарат является машиной, которая изменяет мир, вызывает желание сделать фотографию. Магической является как инволюция субъекта в черный ящик, так и деволюция себя в безличный аппарат. В объективе и на экране объект отдает себя во власть медиальных и телематических техник. Сегодня возможны любые образы. Все они информатизированы, коммутированы в дигитальные операции, подобно тому как индивидуум сводится к его генетической формуле (вся работа состоит в том, чтобы исчерпать виртуальность генетического кода— и это главный принцип построения искусственного интеллекта). Точнее говоря, нет ни одного события, ни одного поступка, которые не выразимы на экране как технически возможные образы, нет ни одной акции, которая не стремится стать сфотографированной, снятой, которая не стремится сохраниться в памяти технических устройств, репродуцироваться вечно. Человек стремится трансцендировать себя в виртуальной вечности, не для существования после смерти, а для сохранения в сложных информационных сетях, в искусственной памяти. Притязание на потенциальное существование, желание быть презентированным на экранах и в программах, эта страсть является магической. Ее храмом является черный ящик. Где остается свобода кроме этого? Она исчезает. Нет никакого выбора, никакого окончательного решения. Любой ответ на вопрос сети, получение информации, участие в коммуникации является сериальным, фрактальным, фрагментарным. Только последовательность частичных решений, микроскопическая серия последовательных шагов представляет путь, по которому движется фотограф, телематический человек или банальный телевизионный ведущий. Структура их жестов имеет квантовый характер: ансамбль пунктуальных решений. Поражающим следствием этого ритуала в храме черного ящика является исчезновение свободы.

Являюсь я человеком или машиной? На этот антропологический вопрос больше нет ответа. Мы живем в эпоху конца антропологии, которая тайным образом конфискована машинами и новейшими [120] технологиями. Недостоверность, которая возникает из несовершенства машинных сетей, и сексуальные недостоверности (кто я: мужчина или женщина?), связанная с техниками бессознательного и телесного, имеют нечто общее с недостоверностью, вызванной изменением статуса объекта в микрофизике. Кто я, человек или машина? В сравнении с традиционными машинами нет сомнений относительности своеобразия человека. Рабочий противостоит машине как живое автомату и отсюда отчуждение. Он сохраняет себя как отчужденный человек. Новые машины, новые технологии, новые образы, интерактивные экраны не отчуждают, а интегрируют нас в свои сети. Видео, компьютер, минителефон (наподобие контактных линз) являются транспарентными протезами, которые так интегрированы в наше тело, что как будто генетически или от рождения заложены в качестве имплантантов. Связь с информационной сетью— хотим мы этого или нет — имеет точно такой же характер, поэтому следует говорить не об отчуждении, а о включении человека в некую интегрированную систему. При этом идет ли речь о человеке или машине — это, собственно, уже и не важно. Невероятный успех искусственного интеллекта состоит в том, что он освободил нас от воздействия естественного разума, и, в том, что, доведя до совершенства операциональный процесс мышления, он освободил нас от неразрешимых загадок нашего присутствия в мире. Преимущество новых технологий состоит в том, что они ставят нас перед фактом: вечная проблема свободы в принципе уже не может больше быть поставлена. Виртуальные машины не создают никаких проблем такого рода: ни со стороны субъекта, ни со стороны объекта никто не создает отчуждения. Наоборот, культивируется сотрудничество, включенность в общую коммуникативную сеть, которая является искусственным раем тождества. Итак нет больше отчуждения человека человеком, есть гомеостазис человека и машины.

Интернет и глобализация

Процесс глобализации экономики, хозяйства и массмедиа в последние годы усилился под влиянием Интернет и теперь становится все более ясным, что он вошел в противоречие с демократическим проектом, опирающимся на идею национального государства. Интернет существенно изменяет условия развития власти, денег, права и знания, т.е. центральных медиумов управления национальным государством. С одной стороны, появляются угрожающие демократии техни- [121] ки: не санкционированные Вебстраницы предлагают детское порно, способы изготовления подрывных устройств; разного рода преступные группы могут координировать свои действия на транснациональном уровне и т.п. С другой стороны, мировая компьютерная сеть дает шансы демократизации если не на национально-государственном, то на интернациональном уровне. Например, жертвы региональных конфликтов могут взывать к помощи мирового сообщества. Интернет решает и техническую проблему прямой политической партиципации: кажется, снова может быть возрождена теперь уже во всемирном масштабе античная агора. Таким образом, Интернет и демократия скорее амбивалентны, чем внутренне присущи друг другу.

Интернет дает возможность презентации самых различных групп и слоев общества от политического бомонда до рок групп, футбольных фанатов и даже церквей. Его имя — пустой сигнификат, который служит для идентификации любых акций и сообществ; собственно, Интернет сегодня и есть форма реализации мирового сообщества. Пользователи сайтов за доли секунды связываются с другой частью земного шара и для них уже не существует проблемы пространства и времени, которые раньше существенно ограничивали общение и играли роль своеобразных коммуникационных фильтров. Абсолютная одновременность вопроса и ответа, желания и покупки — одно из достижений Интернет. Обычный коммуникативный процесс имеет пирамидальную форму, на вершине которой находится источник информации. В Интернет, наоборот, все больше становится тех, кто посылает информацию в все меньше тех, кто ее слышит. Это и понятно: если все будут говорить, то поднимется невообразимый шум. Итак плюрализация источников информации приводит к парадоксальному эффекту: с одной стороны демократическому обществу угрожает информационная энтропия; с другой стороны, даже левые демократы говорят о необходимости некой селекции: перевес включенности над исключенностью, ускорение процесса обмена информацией не оставляет времени и для рефлексии. Устранение пространственной дистанции дает повод говорить о глобализации как безграничности. Однако нельзя не видеть формирования новых ограничений, определяющих режимы включения и исключения. Благодаря преодолению пространственных границ, более пятидесяти миллионов человек оказались реально включенными в мировое сообщество, но вместе с тем наметилась тенденция обособления различных «виртуальных сообществ». Кроме того половину пользователей мировой сети составляют аме- [122] риканцы. Сложилось новое разделение, теперь уже не на основе той или иной национально-государственной принадлежности, а на основе технической оснащенности. Таким образом глобализируется экономическое, имущественное и образовательное неравенство: даже в Америке белый американец имеет больше шансов пользоваться благами Интернет, чем черный.

В конце XX века либеральная демократия сталкивается с серьезной проблемой. Число демократических государств растет, однако глобализация подрывает саму основу либеральной демократии — национальное государство. Уже расширение рынка привело к тому, что предприниматели больше не опирались на национальные ценности. Закон прибыли подрывал устои государства, которое постоянно занималось «экономической политикой». В условиях Интернет контроль государства за действиями предпринимателей, как кажется, вообще неосуществим. Лучше всего это проявляется на примере денег, потоки и циркуляция которых уже мало зависит не только от правительства и национальных банков, но и вообще от национальной экономики. Настоящей революцией является продажа и покупка через всемирную сеть. Ускорение процесса циркуляции денег, формирование мирового финансового рынка не оставляют времени для адекватной политической реакции и таким образом уходят от политического управления. Точно также обстоит дело с использованием ресурсов и стратегического сырья.

Знание — сравнительно юный медиум власти. Современное государство сложилось как форма нейтрализации экономических и финансовых извращений, но оно проявляет странную безответственность относительно циркуляции знания. Между тем эксплуатация знания для чуждых и опасных для общества целей становится серьезной угрозой миру. Другая опасность состоит в использовании знания для манипуляции людьми (новые политические технологии, медицина, а также разного рода справочники, включающие информацию о частной жизни и т.п.).

Интернет делает невозможной какую-либо политическую цензуру. Все голоса в дигитальной какафонии обладают равным весом, в дигитальной анонимности растворяются национальные различия. Сделавшееся бесконтрольным индивидуальное теряет себя. Если коммуницируют 50 миллионов, то индивидуум теряется. Отсюда проблемой становится не аккумуляция, а селекция. Интернет сегментируется и дифференцируется. И тогда оказывается, что он вовсе не реализует [123] главную идею демократов о существовании свободной от принуждения и различия общественности. Хотя Интернет дает возможность формирования самой широкой «публики», однако она при этом теряет те черты, которые ей приписывал, например, Хабермас.

Вопрос о роли и судьбе национального государства неоднозначен. С одной стороны, оно вынуждено ограничивать экономическую, интеллектуальную и иную деятельность своих граждан, подчинять их интересам страны. С другой стороны, распад государства привел бы к непредсказуемым последствиям и прежде всего остается неясным, в чем будет состоять единство и как будет проявляться солидарность людей. Отсюда в развитии Интернет наблюдаются две тенденции: с одной стороны, интернационализаци — формирование мировой сети, а с другой, регионализация — формирование внутренних сетей.

Различие глобального и регионального реализуется как различие глобальных и локальных сетей. Является мифом мнение о том, что компьютерная сеть дает возможность абсолютного выражения индивидуальности. На самом деле главным является сеть, организация, а не отдельный человек. Отдельный пользователь всего лишь паразит циркуляции информации по этим сетям. Ясно, что он должен быть подчинен каким-то правилам. Выход из кажущегося противоречия между развитием глобальных и локальных сетей сегодня инстинктивно находят в форме так называемых «виртуальных сообществ» — своеобразных новых коммун. Чтобы понять такой поворот необходимо вкратце проанализировать историю больших городов. Современные мегаполисы стали небезопасны для проживания. Дело не только в бандитах, но и в невыносимых вони, шуме, грязи, тесноте. Сегодня люди бегут из больших городов и это внушает опасение. Как ни странно, пустеют прежде всего центры. Большинство американцев живут сегодня в предместьях. Именно здесь сформировались своеобразные гетто для среднего класса. Билл Гейтс в своей книге «Будущее информационного общества» провозгласил «смерть города». Компьютерная сеть дает возможность работать, покупать, развлекаться и общаться не выходя из дома. Так реализуется «монада»— комната без окон, обитатель которой парадоксальным образом «знает» обо всем, что происходит снаружи.

Уже давно беглецы попытались создавать новые формы сообщества — коллективные пространства для проживания, дома-коммуны. Интернет открывает новую возможность преодоления провинциализма и разделенности. Прежде всего снимается вопрос о работе и [124] рабочих местах. Персональный компьютер связывает человека не только с какой-либо фирмой, дающей работу, но и со всем миром. Компьютерная сеть снимает технические трудности общения автономных индивидов, поселившихся в загородных домах. Многие исследователи отмечают, что Интернет не разрушает пространство города, но задает ему новые измерения. Глобальным городом становится сама сеть. Он вовсе не общедоступен. Виртуальные коммуны пытаются создать своеобразные безопасные кварталы для привилегированных. Они стимулируют создание все более утонченных миров, вход в которые оказывается затрудненным. Новая система включения и исключения пытается противодействовать шуму, грязи, насилию и использует при этом «электронные стены». За их пределами разгуливают юношеские банды, наркоманы и террористы, фанаты и психопаты. Они угрожают нормальному сообществу не только физически — насилием или инфекционными заболеваниями, но и создают электронные аналоги своих пороков. В таком качестве выступает детское порно, пропаганда терроризма и национализма. Стало очевидно, что невозможна гомогенная компьютерная сеть и необходимы границы, разделяющие различные сообщества. Так глобальная сеть превращает город в систему гетто, которые оказываются при этом взаимосвязанными и могут коммуницировать на почве труда, денег, информации (например, житель респектабельного квартала может заниматься созданием порностраниц и рассылать их своим соседям). Поэтому электронные стены тоже уязвимы и легко взламываются. Конечно, можно создавать своеобразные профилактории среди мирской грязи. Однако его жители утрачивают способность сопротивления микробам и становятся их легкой добычей. Кроме того, надо продумать и то обстоятельство, что попытки иммунизации создают внутри самих профилакториев новые и эффективные вирусы. Таким образом, следует подумать, не возникнут ли там новые формы зла.

Демократия без границ

Хотя сегодня многие говорят о кризисе традиционной демократии, многие остаются приверженцами ее классических форм: четырехлетний цикл выборов, респонзитивность, референдумы и т.п. Какие новые возможности открывает Интернет для развития демократии? Процесс формирования демократического общественного мнения включает два элемента: во-первых, доступ к информации, во-вторых, [125] способность ее анализировать и принимать решение. Очевидно, что Интернет обеспечивает неслыханный прежде доступ к информации и расширяет возможности коммуникации. Возникает идея виртуального общества, которое благодаря Интернет способно преодолеть иерархизм реальной власти. Электронная коммуникация предполагает полное равенство ее участников и участниц. Насколько соответствует это требованиям свободной от принуждения коммуникации, выдвинутым Ю. Хабермасом:

1. Равенство участников коммуникации и свобода от давления.
   
2. Темой дебатов являются общие проблемы, которые значимы для всех.
   
3. Запрет на ограничения дискурса и возможность его возобновления по требованию участников.
   

На первый взгляд кажется, что благодаря Интернет все эти требования оказываются легко выполнимыми. Но при этом не замечают новых структурных ограничений, которые навязывает Интернет:

1. Электронная коммуникация не имеет ничего общего с открытой коммуникацией «лицом к лицу». Дело не только в том, что в разговоре участники читают невербальную информацию жестов, тела, одежды и т.п., которую компьютер редуцирует к письменным знакам. Можно предположить, что это особое преимущество, так как в поле внимания остается только аргументация и исчезает суггестия враждебности или дружественности. Но на самом деле аргументация требует проверки и осмысления, а на это нет времени. Преимущество скорости таким образом превращается в недостаток. Вопросы, ответы, комментарии идут синхронно и тут не остается времени для формирования собственного мнения. Кроме того опция «выход» дает возможность прервать общение и таким образом устраняется ответственность, которая является важнейшим качеством личного разговора.

2. Интернет вовсе не устраняет иерархию. Остается четкое различие говорящих и слушателей, владельцев сети и пользователей. Ведущими оказываются личности с «высоким уровнем образования и влияния», а их отбор осуществляют владельцы канала. Сами пользователи сети требуют создания системы фильтров во избежании дисфункции.

3. Общественность выступает в демократических государствах противоинститутом, балансирующем взаимоотношения власти и общества. Актуальные дискуссии предполагают различные группы, пред- [126] ставляющие разные интересы, личные контакты и споры, а также общественную сцену, даже если дебаты идут по телевидению. Интернет смешивает существующие при этом границы, но создает и новые. Его пользователи фрагментируются по иному, чем в обществе. Прежде всего разделяются разного рода группы, интересующиеся самыми разными темами, многие из которых не касаются политики. Интернет расщепляет общественность на множество мелких группировок по интересам. При этом пересекаются границы национальных государств и эти группы уже не защищают политические интересы, которые всегда были интересами своей родины. Если Интернет и «демократизирует» мир, то не по модели общественности, которая служит основой классической демократии.

Адресат политики, проводимой средствами Интернет, принципиально детерриториализирован. Все-таки классический гражданин, формированием мнения которого занята реальная политическая власть, проживает в рамках определенного государства, имеет связанные с ним проблемы и интересы. Интернет же работает по ту сторону национально-территориальных государств. Но парадокс в том, что путем выражения интересов таких детерриториализированных групп пытаются решать те или иные локальные проблемы, стоящие перед тем или иным национально-государственным образованием. Практически, Интернет является политическим орудием диаспоры, людей не имеющих собственной территории, или хотя бы виртуально отказавшихся от нее. Он дает свободу маргиналам.

Акции Интернет-групп нередко оказываются эффективными: например в ответ на введение цензуры в отношении сексуальной тематики на одном из серверов в 1995 г. в Баварии, были организованы компьютерные акции в США против потребления немецкого пива. Таким образом, последствия Интернет-акций, которые многие считают спектакулярными, на самом деле оказываются серьезными. Особенно в сфере так называемой «виртуальной войны». Поэтому трудно ожидать, что надежды на развитие демократического мирового сообщества сбудутся при поддержке Интернет. Важно иметь в виду, что демократия — это не нечто данное. Она, как женщина — обещание. Ее еще нужно искать и в этой связи спросить себя относительно изменений самих ориентиров, т.е. общих представлений и ожиданий, которые происходят в связи с развитием Интернет.