Макиавелли как предтеча новоевропейского исторического сознания

[7]

В период Нового времени, когда происходило формирование политико-экономической реальности, господствующие властные стремления человека, постепенно нарастая, обретали метафизическое измерение. Известно, что такого рода реальность в западноевропейском мире начала формироваться еще в эпоху Возрождения. Эта реальность конституировалась в горизонте антропоцентрического мировосприятия. Своим регулятивным идеалом она имела такую «антропоцентрическую» свободу, которая в сфере действия и познания выдвигает на первый план практический разум. Начиная с Ф. Бэкона и Р. Декарта, именно практический разум опосредствует как метафизическую проблематику философской мысли, так и становление новой формы научного познания истины. Эта новая форма заключается в том, что научное познание обретает характер свободного исследовательского предприятия 1. Сам практический разум оказывается тоже «новым». Это есть разум, наделенный волей и притязающий на получение только такого знания, которое способствует непрерывному умножению его могущества. Это уже не есть сугубо моральный разум, называемый практическим после Аристотеля. Деятельность человека ради познания истины, конечно, имеет решающее значение, однако эта деятельность, скорее, направлена на эффективность, нежели на постижение «этической» субстанции. Еще Гоббс говорил, что человек способен познать истинно только то, что он может сам создать, т.е. сделать. Поскольку познание истины становилось одной из основных форм человеческой деятельности в политико-экономической реальности, ориентированной изначально на эффективность и действенность, постольку происходило отождествление истины с правильным и оптимальным действием.

Об оптимальном действии в сфере власти как таковой впервые стал размышлять Макиавелли в своей книге «Государь». После эпохи Возрождения принцип деятельности становится основным в горизонте новоевропейского мышления. Этот принцип выдвигал на первый план «конструкцию» автономного субъекта, суверенного в своих действиях, в своих актах мышления и суждения. Такого рода субъект должен быть суверенным прежде всего в сфере политического мышления. В этой сфере он стремится быть властвующим и основывать свои действия, исходя из своего собственного мышления и суждения, — независимо ни от каких внешних инстанций. Никакие внешние авторитеты не допускаются, включая мораль и религию, в план его мышления, выражающего себя в собственных оценках и суждениях. Все проистекает только из его деятельности, которая обосновывает саму себя эффективностью и оптимальным характером, поскольку речь идет о власти как таковой. Другими словами, истина становится стратегией и тактикой мышления как деятельности, направленной на эффективность и экономичность, [8] т.е. на выгоду и полезность. Речь идет прежде всего о «прагматике» в стратегии и тактике получения и достижения власти в непрерывно формирующейся политико-экономической реальности.

В феодальной организации общества власть имела знаково-символическое облачение. С одной стороны, это власть непрерывных междоусобиц и столкновений между сеньорами, власть грабежа и взимания податей. С другой стороны, власть — это знаки верности сеньорам, церемониям и ритуалам. Макиавелли же создает «новую» науку власти, которая выдвигает на первый план оптимальность и эффективность сугубо политических действий. Он поднимает на пьедестал новую «технику власти», которая получила свое выражение уже при монархическом правлении в период Нового времени. Эта «техника» была менее расточительна с экономической точки зрения и менее рискованной с политической точки зрения, чем «технология» власти, присущая феодальному обществу, которое относилось терпимо к разного рода произволу, проистекающему из признанных заранее сословных и поместных привилегий. Ясно, что феодальная власть была изначально насильственной. Насильственный характер имел и институт монархической власти, который формировался в период средневековья и был призван к тому, чтобы устранять территориальную раздробленность и постоянные столкновения между субъектами феодальной власти. Монархия полагала себя как власть, способную не только устранять поместные столкновения и местные войны, но и как власть, призванную объединить весь народ в единую целокупность национального государства. Она нередко осознавала себя в терминах теологии как высшей науки знания, и поэтому апеллировала к церковному авторитету Рима.

Политическая «наука» Макиавелли не признает не только никаких церковных инстанций, но и любых нравственных ограничений. Для утверждения, распространения и сохранения государственной власти приемлемы какие угодно средства, если они действенны и оптимальны в вышеуказанном смысле. Характерно, что на то же самое притязала затем и новоевропейская «эпистема», которая в лице Ф. Бэкона и Р. Декарта провозглашает свободу разума. Макиавелли, следуя правилам политического разума, таким образом наставляет правителей: «Государи должны обладать великим искусством притворства и одурачивания, потому что… человек, умеющий хорошо лгать, всегда найдет достаточно легковерных людей, охотно поддающихся обману… Государям, следовательно, нет никакой надобности обладать в действительности хорошими качествами… но каждому из них необходимо показывать вид, что он всеми ими обладает» 2. В другом месте Макиавелли говорит о том, что правителям «надо помнить, что князь, и особенно князь новый, не может соблюдать все, что дает людям добрую славу, так как он часто вынужден ради сохранения государства поступать против верности, против любви к ближнему, против человечности, против религии» 3. При этом Макиавелли одобряет и ставит в пример другим образ действий [9] Цезаря Борджа: «Цезарь Борджа слыл беспощадным, тем не менее его жестокость восстановила Романью, объединила ее, вернула ее к миру и верности» 4. И далее: «…князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если ему надо удержать своих подданных в единстве и верности. Ведь, показав, в крайности, несколько устрашающих примеров, он будет милосерднее тех, кто по своей чрезмерной снисходительности допускает развиться беспорядкам, вызывающим убийства или грабежи..» 5.

Однако в каждой сфере практической активности (в том числе и политической) человек может осуществить только то, что он действенно знает. Знание и могущество человека, по словам Ф. Бэкона, совпадают 6. Именно об этом говорит следующее его наставление: «Первое предписание: человек — мастер своей судьбы — должен умело пользоваться своей линейкой и правильно прилагать ее, т.е. заставить свой ум определять значение и ценность всех вещей в зависимости от того, насколько они способствуют достижению им своих целей и своего счастья, заботясь об этом непрестанно, а не от случая к случаю. Удивительное дело, и тем не менее это неоспоримый факт, что существует очень много людей, у которых логическая часть ума (если можно так выразиться) действует хорошо, математическая же — очень плохо, т.е. эти люди способны достаточно умно судить о тех последствиях, которые могут вытекать из того или иного поступка или действия, но они совершенно не знают цену вещам» 7. То же самое говорит и Декарт, когда он провозглашает, что «можно достичь знаний, весьма полезных в жизни, и что вместо умозрительной философии, преподаваемой в школах, можно создать практическую, с помощью которой, зная силу и действие огня, воды, воздуха, звезд, небес и всех прочих окружающих нас тел, так же отчетливо, как мы знаем различные ремесла наших мастеров, мы могли бы, как и они, использовать и эти силы во всех свойственных им применениях и стать, таким образом, как бы господами и владетелями природы» 8.

В период Возрождения происходит распространение рыночной стихии, в которой решающее значение обретает практический разум. Этот разум, отвергающий любого рода границы и препятствия ради достижения своих целей, всегда, в конечном счете, ориентирован на «беспредел». Такой разум раскрывает свой характер в расчетливом планировании тех или иных действий, заранее выверяемых, а также в предвосхищении того или иного положения вещей ради безошибочных решений и правильных суждений. Изменяется тем самым само понимание истины. Истина теперь относится только к таким суждениям, которые должны соответствовать реальному положению вещей и дел. Поскольку практический разум заранее все рассчитывает и оценивает, постольку логика истины оказывается логикой адекватных в ситуационном плане суждений. Поэтому уже в лице Гоббса логика сводится к знаковому исчислению, а в лице Лейбница она становится комбинаторикой. Но еще ранее Ф. Бэкон создает «Новый органон» мышления, а Р. Декарт — [10] «Правила для руководства ума». Стремление к могуществу определяет теперь природу истины и характер ее познания. Когда Ф. Бэкон подчеркивает, что знание должно быть силой, уже тогда политико-экономические реалии выдвигались на первый план не только в сфере человеческой жизнедеятельности, но и в практике научного познания всего сущего. Следует прояснить данное обстоятельство в силу всегда наличной опасности вульгарного социологизма.

Политология как наука, основателем которой следует считать Макиавелли, возникла в определенных исторических условиях. Это суждение ныне является «общим местом» и совершенно тривиально. Однако здесь важно восстановить тот исторический контекст, в котором феномен «макиавеллизма» становится наглядно зримым. К самому Макиавелли этот феномен можно относить с такой же достоверностью, с какой материализм, скажем, — Фалесу или Демокриту.

В Италии ХV столетия «проявляется дух современного европейского государства, впервые свободно предоставленный собственным внутренним устремлениям...» Этот дух демонстрирует себя ничем не ограниченным эгоизмом «в его наиболее устрашающем виде, пренебрегая любым правом...» Но там, где этот дух преодолевается, «в истории появляется нечто новое: государство как сознательно задуманное построение, как произведение искусства» 9. Но именно в эту эпоху слово «политика» получает значение коварства, интриги и предательства.

Эпоха Возрождения в Италии — это не столько разгул страстей и своеволия, сколько период деморализации 10. Служители церкви содержат кабаки, публичные и игорные дома. В монастырях предаются оргиям и читают «Декамерон». В церквях пьянствуют, пируют и убивают. Папа Александр VI охотится за куртизанками для своих ночных оргий. В Риме в конце XV столетия насчитывалось около семи тысяч проституток; в Венеции их было более десяти тысяч. Этому ремеслу посвящаются трактаты и диалоги. Женщин такого рода поведения привозили из Германии. Хиромантией и врачеванием славились венецианки и женщины из Испании. Так называемая, «французская болезнь», которая появилась в Испании в конце XV столетия, распространилась по всей Западной Европе, и жертвами ее стали не только высокопоставленные светские лица, но также властители клира. Внутренние раздоры в различных итальянских городах определяют всю эпоху Возрождения. Убийства и погромы, заговоры и грабежи, казни и изгнания следуют друг за другом. В тоже время мало кто из властителей умирал своей смертью. Утверждалось, что не только Л. Медичи, но и Пико делла Мирандола были просто отравлены. В Италии, начиная с XIII столетия, появляются кондотьеры, т.е. предводители наемных шаек, которые определяли характер власти в таких городах, как Сиена, Болонья, Перуджа, не говоря уже о Парме, Генуе и Милане. Уже с конца XIII века в Милане воцаряется род Висконти, прославившийся всякого рода насилием. Властитель Неаполя Феранти (1458-1494) сажал своих врагов в клетки, тучно их [11] откармливал, затем отрубал им головы, а их тела засаливал. О нем передают, что стоило ему только напомнить о его жертвах, как он тут же заливался смехом. Даже Л. Медичи, при котором собиралась платоновская Академия и который вошел в историю как великий покровитель наук и искусств, так же казнил, вешал и охотился за красивыми девушками. Он никогда не пренебрегал интригами и по возможности использовал яд и кинжал. В те годы было обычным делом, когда врагов и заговорщиков вешали на окнах монастырей. Бандиты, состоявшие на службе родовитых семейств устраивали сражения на открытых площадях города. Убивали на церковных празднествах и службах, где все власть имущие должны были присутствовать. «Было почти невозможно добраться до хорошо охраняемого властителя иначе, чем во время торжественных церковных процессий; к тому же семейство князя никогда нельзя было встретить собравшимся вместе по иному поводу. Так, жители Фабриано (1435 г.) убили правящее семейство тиранов Кьявелли во время богослужения и по уговору при словах молитвы “Credo” “Et incarnatus est” 11. В Милане (1412 г.) герцог Джован Мария Висконти был убит при входе у церковь Сан Готтардо, герцог Галеаццо Мария Сфорца (1476 г.) — в церкви Сан Стефано. А Людовико Моро (1484 г.) избежал кинжалов приверженцев овдовевшей герцогини Боны только потому, что вошел в церковь не через тот вход, у которого его ждали заговорщики» 12. Это было время, «когда человек должен был быть либо молотом, либо наковальней и личность оказывала большее воздействие, чем обретенное право» 13. Другими словами, в описываемом обществе исчезала всякого рода легитимность, поскольку все теперь решали только хитрость и сила той или иной личности. Само слово «личность» утрачивает отныне всякое религиозное значение. Речь идет уже не столько о личности как таковой, сколько о «персоне» и индивидууме. Если Августин подчеркивал, что личность дороже всего телесного космоса, то в эпоху Ренессанса личность редуцируется к человеческому индивидууму, обретающему значимость при наличии богатства и власти. Нет уже ни у кого никаких прав, если нет в своем распоряжении средств защиты и нападения. По этому принципу формировалась Западная Европа в период Возрождения; и тот же самый принцип был положен в основу создания Соединенных Штатов Америки (романтизация «ковбоя»).

Там, где индивидуальность подменяет личностное отношение ко всему сущему и происходящему, неизменно появляются законченные злодеи, которые не просто аморальны; они скорее демоничны, поскольку совершают преступления не для достижения определенных целей, а для собственного, так сказать, самовыражения. Если преступление совершается ради него самого или как средство для достижения целей, выходящих за пределы всякой социально-психологической нормы, то это и есть явный признак деморализации. В ее условиях всегда найдется повод и любое средство ради какого угодно преступления; тут даже праздность формирует подлинную страсть к убийствам ради острых [12] ощущений и развлечений. «Враг Бога, сострадания и милосердия», — так было начертано на серебряной нагрудной медали кондотьера Вернера из Урслингена, своеобразного героя своего времени.

В период разрушения «социальной ткани», скрепляющей общество в сословной или какой-либо иной гражданственности, полностью эмансипирующийся человеческий индивидуум оказывается всегда деморализованным, поэтому злодеем и преступником. Уже само презрение к церковному отлучению освящало индивидуальность зловещим, можно сказать, даже мертвенно-жутким светом. Деморализованное положение человека взывает к преднамеренной жестокости, поскольку основной целью оказывается всеобщее устрашение. Здесь страх и мстительность неотделимы от человека. Для погубления людей ради утверждения собственной индивидуальности используется также разного рода магия. Появляется жажда крови, стремление к дьявольским удовольствиям, к разрушению всего и вся. Именно это мы обнаруживаем в индивидуальности Цезаря Борджа, «жестокость которого в значительной степени превосходила преследовавшиеся им цели. Далее, наслаждение злом как таковым наблюдается у Сиджизмондо Малатеста… епископа из Фано» 14.

Когда личность в ее религиозно-нравственном измерении уступает место индивидуальности, которая отрывается сначала внутренним образом от социальности как таковой, так как государственность оказывается в основном тиранической и нелегитимной, тогда в каждом отдельном случае чувство собственной независимости подменяет всякие соображения рассудка и на первый план выступают страсть, мстительность и самовлюбленность. Средние века, внимая так или иначе Богу, имели своим источником социальных отношений христианскую веру и церковь как выражение внешней власти Бога. Когда в период Возрождения происходила деградация церкви, то вместе с ее вырождением происходило развращение рыцарства, а в конечном счете и самой личности. Личность преобразуется в индивидуальность, Наряду с этим развивалось блестящее поэтическое слово, получившее свое завершение в гениальной поэтике Данте, и великолепное искусство живописи, скульптуры и архитектуры, которые восхваляли индивидуальность так, как на это не могли притязать ни античность, ни средневековье. Разрушается та «этическая субстанция», которая лежала в основе средневековья и которая всегда присутствовала в греческой и римской античности.

Данное обстоятельство требует пояснения. Нормальным состоянием классического греческого полиса было открытое столкновение экономических, политических, дипломатических и прочих интересов. Это состояние имело как бы «игровой» характер; т.е. стремление к открытости полиса имело гораздо большее значение, чем стремление к властвованию одного полиса над другим. Дух игры и соревнования — вот, что характеризует классический греческий полис 15. Когда разрушаются социальные связи между людьми, когда происходит война всех [13] против всех, тогда наступает период «бездомности» человеческого существования. В такие периоды человек лишается своего мира и присущей ему в его мире природы. Человек, лишенный природы, одержим жаждой самоутверждения. Гибель царей, неспособных отстоять свою царственность перед «новыми» греками, переход привилегий и почестей от одних к другим были выражением всего а-политического в архаическое время, о чем рассказывают «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Но уже при Сократе полис строится греками по типу природы (fЪsij) и с помощью особого рода «логоса» (lТgoj). Полис устанавливается как собирающее и сохраняющее начало гражданской жизни греков. Греческий полис, подобно природе, есть прежде всего единая и гармоническая совместимость всех свободных людей, наделенных статусом гражданства. Гармонизация полярных сил и настроений осуществляется на основе общего для всех правосудия, т.е. на «агоре». Греческий полис создается прежде всего как общность, единая для всех совместимость, способная объединять, а не разъединять и рассеивать. В греческом полисе человек сохраняется в своей природе, которая имела свой собственный «логос» и которая оберегала всех свободных граждан от опасности исчезновения в непрерывно изменяющихся обстоятельствах, т.е. от утраты своего присутствия в мире как едином для всех космосе. Человеческое бытие имело космологический характер в отличие от политико-экономического, присущего нашему времени. Человек есть микрокосм всего космоса. Впрочем, греки не говорили о человеке как «микрокосме» — для них это было само собой разумеющимся. Определяя человека как zoon politikon, Аристотель постигал его как такое живое существо, которое вне полиса есть либо бог, либо зверь. Полисная организация человеческой жизни формировала особый «этос», способный дух вражды и ненависти подчинить взаимной согласованности интересов свободных граждан, чтобы, в конечном счете, следовать самой природе, обретающей свою гармонию в космическом обстоянии всех вещей. Вот почему в античности не могло быть никакой политологии, социологии и психологии как отдельных и самостоятельных сфер знания.

Для греков образ жизни и мысли должен быть прежде всего прекрасным. И только в силу этого обстоятельства он мог быть поучительным. Жить прекрасной жизнью и в согласии со всем сущим — таково было основное стремление греков, а не сама по себе моральность. Этическое не отделялось от эстетического, поскольку пафос греков выражался в желании быть достойным такой жизни, которую современники и потомки могли бы считать прекрасной, а не просто моральной. Вот почему этическое мышление греков было связано прежде всего с эстетикой человеческого существования 16. Дружба, согласно Аристотелю, означала возможность и необходимость взаимного признания свободных граждан, образующих полисную организацию общества. Согласно Цицерону, дружба как раз и есть высшая добродетель, дающая наслаждение от взаимного признания и уважения, коль скоро она выражает [14] высшее искусство жизни. В этом искусстве важно было уметь всегда владеть самим собой. Поэтому для греков и римлян на первый план выступала «техника» жизни как таковой, а не моральность. Платон в «Алкивиаде» подчеркивает: вы обязаны заботиться о самом себе, чтобы не быть рабом собственных желаний. Греческая «техника» жизни заключалась в том, чтобы стать полностью господином самого себя. Другими словами, наслаждение самой жизнью, в которой человек не является рабом собственных вожделений, — именно в этом заключается сущность «этической» субстанции древних греков и римлян в период республиканского правления. Когда разрушается эта субстанция, тогда римская доблесть лишается гражданской основы и именно тогда христианство получает все более и более широкое распространение.

В христианском мировосприятии «природное» в человеке означает то, что следует всегда подавлять и взнуздывать. Христианский универсум — прежде всего моральный. Человеческое грехопадение означало извращение морально-благостного миропорядка, т.е. всего ens creatum. Поэтому от каждого человека требовалось соблюдение соответствующих норм церковного вероучения, которое было неотделимо от обязательной для всех и каждого моральности, включающей в себя строгую и бескомпромиссную аскетику. В период распространения христианства было общепринятым мнение, что на этой грешной земле человек является всего лишь странником. В трактате «О Граде Божием» Августин порицает всех тех, кто сугубо земной план жизни предпочитал небесному. Все мирское ставилось в противовес священному. Мирская изворотливость и ловкость «пользователей мира», превозносящих частный интерес выше Бога, осуждалась церковным сознанием. Церковь и светское общество осмысливались как атрибуты «единого мистического Тела Христова». Поэтому светская власть была подсудна каноническому праву, а само «политическое тело» общества было в постоянной зависимости от церкви.

В непрерывных столкновениях светской власти с церковной в период средневековья все большее значение получала власть как таковая, а не сама по себе церковь с ее приходами верующих. Уже в 1215 году королевской власти в Англии была навязана Великая хартия вольностей. В эпоху Возрождения принцип habeas corpus («можете взять тело») защищался как принцип автономности человеческого существа от сугубо церковной власти и как принцип гражданских прав, ограждающих каждого от произвола королевской власти. Формировалась новая политическая организация социума, которая уже не требовала от человека того, чтобы внимать само-стоянию природы как таковой (античный полис); или заповедям Бога, заключающим в себе весь замысел сотворенного Им мира. Новая форма политической организации общества была призвана решать задачи предвосхищения и планирования событий, с тем чтобы упреждать их заранее, контролировать и управлять ими, даже если они происходят стихийно. Эта форма требовала построения [15] государства как художественного произведения. Государство как произведение искусства тем самым скорее неявно, чем явно, противопоставлялось божественному творению мира из ничего. Последнее обстоятельство требует пояснительных рассуждений.

Устранение церковного миропорядка с присущей ему изначально моральностью в эпоху Возрождения сопровождалось постоянной апелляцией к античному гражданству, т.е. к демократическому полису греков и республиканскому Риму, к античной эстетике жизни как таковой. Именно в этом состоял основной пафос ренессансного сознания, обретающего свою основу в антропоцентрическом мировосприятии. Ренессанс снова выдвигает на первый план эстетику существования в противовес моральному миропорядку. Этика и моральное поведение лишаются своего священного значения в сравнении с «техникой» искусства, т.е. техникой живописи, ваяния и архитектуры. Другими словами, исчезала этическая субстанция, в которой не нуждались ни Леонардо да Винчи, ни Микеланджело, ни Б. Челлини, ни тем более Н. Макиавелли. Идея возможного изобилия и справедливости в период формирования политико-экономической реальности обретала, можно сказать, навязчивый характер. Основной становилась идея о том, что в сугубо земных условиях, причем только человеческими усилиями, можно устроить благоденствие и гарантировать тем самым каждому человеку спасение, устранить состояние «бездомности» и снова превратить мир в родной дом человеческого бытия. С этой целью поощрялась предприимчивость, разумно-расчетливая деятельность, которая при экспансии рыночных отношений требовала устранения всяких запретов и границ. Таким образом, происходила десакрализация мира, которая приводила к подчинению церковного сообщества (universitas fidelium) политико-экономической реальности. Макиавелли, по сути дела, основатель политологии как науки, о чем говорилось выше, объявляет этическую субстанцию средневекового миропорядка враждебной человеку в его гражданском достоинстве. Он настаивает на том, что политическое «кредо», необходимое для конституирования устойчивого гражданского общества в условиях политико-экономических реалий, должно отвергать морально-религиозное требование. Давая рекомендации по практическому захвату власти, Макиавелли предлагает следующее: «…овладевая государством, захватчик должен обдумать все неизбежные жестокости и совершить их сразу… Дело в том, что обиды следует наносить разом, напротив, благодеяния надо делать понемногу, чтобы они лучше запечатлелись» 17. И далее: «Я никогда не побоюсь сослаться на Цезаря Борджа и его образ действия» 18. Властвующий разум должен быть прежде всего действенным, поэтому он оказывается вне религии и морали, коль скоро религиозно-моральная мысль теряла свое эффективное значение. Макиавелли впервые осознал политико-экономическую реальность в ее собственной самодостаточности. Он отделяет политику от религиозных верований и сугубо моральных поучений, поскольку в его время [16] политика как таковая уже становилась не только искусством, но и «наукой», имеющей свой собственный метод. Для Макиавелли важным является не столько моральное совершенствование, сколько ясность ума, т.е. осознание всех своих действий и проектов. Он формулирует ясные и отчетливые правила для руководства политического ума. В них религиозно-нравственные принципы принимаются лишь в той мере, в какой они способствуют утверждению и сохранению власти как таковой: не требуется уже никакой морали, чтобы познать истину своих проектов; любые проекты истинны, если они действенны и осуществляемы.

Известно, что Декарт с его учением о методе является основателем новоевропейской науки как mathesis universalis. Однако эта наука в ее «правилами для руководства ума» уже предвосхищается Макиавелли, поскольку именно он создает правила для властвующего ума, которые открыли совершенно новую сферу знания: знания-как-действия в политико-экономической реальности. Сам Макиавелли об этом пишет так: «Хотя по причине завистливой природы человеческой открытие новых политических обычаев и порядков всегда было не менее опасно, чем поиски неведомых земель и морей, ибо люди склонны скорее хулить, нежели хвалить поступки других, я тем не менее, побуждаемый естественным и всегда мне присущим стремлением делать, невзирая на последствия, то, что, по моему убеждению, способствует общему благу, твердо решил идти непроторенной дорогой, каковая, доставя мне докуки и трудности, принесет мне также и награду от тех, кто благосклонно следил за этими моими трудами» 19. Далее он говорит: «И если из-за скудости ума, недостаточной искушенности в событиях нынешних и слабого знания событий древних попытка моя окажется безуспешной и не слишком полезной, она все-таки откроет путь кому-нибудь другому, кто, обладая большею силою духа, большим разумом и рассудком, доведет до конца этот мой замысел...» 20.

Создание государства как художественного произведения требует особой «техники» власти. Искусство и техника все еще неотделимы друг от друга. Всякое искусство изобретает свои собственные правила и средства для создания своего творения. Макиавелли в этой связи говорил: «… в Италии… достаточно материала, которому можно придать любую форму» 21. Но не хватает людей, способных оформить Италию в единое государство как высшее художественное творение. Вот почему в «Государе», посвященном Лоренцо Медичи, Макиавелли создает правила построения государства как такого устроения подлинной гражданской жизни людей, в котором человеческие дарования и доблести не столько бы все расстраивали и сеяли смуту, сколько способствовали бы объединению всех людей в их гражданском согласии. По этим правилам должны быть заложены прочные основания для государства как художественного произведения. Если такие основания не заложены заранее, пишет Макиавелли, то тем не менее при наличии великой virtu, т.е. доблести, «это можно сделать и впоследствии, хотя бы ценой многих усилий зодчего...» 22.
[17]

Можно утверждать, что во Флоренции XV столетия формируется новоевропейское политическое сознание. В этой связи Я. Буркхардт отмечает, что Флоренция этого столетия заслуживает наименования «первого современного государства мира». «Здесь весь народ совершает то, что в княжеских государствах является делом одной семьи. Удивительный дух Флоренции, остро рассуждающий и одновременно художественно творящий, беспрерывно меняет политическое и социальное состояние общества и столь же беспрерывно описывает и судит его. Так Флоренция стала родиной политических доктрин и теорий, экспериментов и интриг, но также, наряду с Венецией, и родиной статистики и прежде всего первой — ранее всех государств мира — родиной исторического изображения в современном смысле слова. К этому присоединилось впечатление от Древнего Рима и знание его историков..» 23.

На протяжении многих столетий человек формировался и оставался тем, чем он был для Аристотеля, а именно: живым существом, способным к полисному существованию. Начиная с Возрождения, человек становится существом, в политике которого его жизнь как живого существа ставится под вопрос. И в императорском Риме, и в эпоху эллинизма вообще жизнь в политике всегда была неопределенной. Политика представляла себя во всем своем смертоносном блеске, поскольку уже тогда закон полностью стирался, а институты правосудия заключали в себе тенденцию к исчезновению. В период Возрождения ставится вопрос о человеке в его достоинстве и величии. Подлинное основание этого вопроса следует искать не столько в специфике человека как живого существа и в его отношении ко всему иному сущему, сколько в новом способе отношения к жизни и истории, к церкви и искусству. «Окрестности» человеческого существования, пронизанные особой «техникой» знания и власти, выдвигают на первый план историю «био-власти». Другими словами, сущность человека, включая и сексуальность, определяется уже богатством и понимается в терминах потребностей и интересов, т.е. в терминах осуществления тотальности всего возможного. Особое значение придается ценности Тела в политико-экономической реальности. Через эту ценность происходит политическая упорядоченность человеческой жизни. Если «дворянская аристократия утверждала особость своего тела, но это было утверждение по крови, т.е. по древности родословной и по достоинству супружеских союзов», то буржуазия, с другой стороны, «дабы снабдить себя телом, напротив, смотрела с точки зрения потомства и здоровья своего организма» 24. Господство буржуазии, ее собственное самоутверждение зависело от безграничной экспансии силы, жизни и воли к власти; «она стремится дать себе некоторую сексуальность и на ее основе конституировать себе специфическое тело — «классовое» тело со своими особыми здоровьем, гигиеной, потомством и своей породой...» 25.

Если история постигается Макиавелли как художественная реальность, в которой не столько судьба, сколько человек является творцом [18] своей собственной жизни, и в силу этого государство должно быть и строится как художественное произведение, создаваемое по определенным канонам и неотъемлемым правилам, то именно на этом основании он говорит о монархической власти, понимая властителя как суверенного творца и искусного изобретателя. Как раз этим обстоятельством обусловлены его «правила для руководства политического ума». Макиавеллизм вовсе не есть аморальность как таковая. Макиавеллизм не есть беспринципность, если речь идет о сугубо нравственных отношениях или социально-политических идеалах. Макиавеллизм есть выражение властвующей воли, озабоченной установлением гражданского устройства общества как такого художественного произведения, которое может быть создано по каким угодно правилам, лишь бы эти правила способствовали устранению социального «беспредела» и утверждению законного порядка.

Разумеется, эти правила выражают волю к могуществу в политико-экономической реальности. Такого рода волю утверждал Наполеон во всех своих предприятиях. О ней говорил Маркс, выдвигая на первый план революционизм как таковой. Метафизику этой воли создавал Ницше. Такой метафизике труда и власти подчинял свое мышление Ленин. Ее воплощал и Мао Цзэдун в своей «культурной революции». В минувшем столетии она подкреплялась завистливым и криминальным мышлением. Речь не идет о тех или иных доктринах, призванных поучать и наставлять. Речь идет о тактике и стратегии знания как власти, которое устраняет всякие препятствия ради собственного самоутверждения. В этом суть «макиавеллизма» и всей новоевропейской цивилизации. Макиавеллизм не отделим ни от новоевропейского монархизма, ни от новоевропейского революционизма, ни от большевистской революции и сталинизма, ни от «американизма», который пронизывает уже не только Западную Европу, но и современную Россию. Вне феномена макиавеллизма невозможна вообще теория современной политологии, коль скоро она задается вопросом создания государства как искусства, восстанавливающего по особым правилам власти законность, гражданский порядок и согласие, утраченные из-за всеобъемлющей экспансии классовой борьбы.