Профетизм современной философии

Борьба за обретение свободы человеком, пройдя рубеж «Бог умер» Ницше, привела к тому, что ценности человеческой жизни (свобода в том числе) более не постулируются на основании Абсолютных ценностей. Распад инстанции высших ценностей, идей, идеалов повлек за собой смешение, сплющивание ноуменальности и феноменальности. Мир рассыпался на множество самостоятельно существующих мирков, претендующих на обладание относительной истиной. Плюрализм мнений соответствует онтологическому плюрализму, а вернее осколочной фрагментации современного мира. Основной вопрос философии “Что есть Истина?» трансформировался в попытки определить, какая истина менее относительна, что приводит к необходимости поиска того, что способно объединить эти плюралистичные мирки. Один из проторенных путей подобного поиска – нацеленность на будущее, так как характер всеобщности имеет то, что касается будущего 1,c.16, что более привлекательно (а точнее соблазнительно), чем нацеленность на прошлое.

Революционные поиски «лингвистического поворота» в философии, в конечном счете, свелись к новой интерпретации извечного «В начале было Слово…». Например, согласно теории Тарского, истина, по существу, связана с возможностью перевода. Однако не подлежит сомнению и то, что само использование и понимание языка – это интерпретационная и творческая активность. При этом неопределенность и неясность при использовании языка рассматривается как неуничтожимая, так как является следствием воплощения языка, смысла и эпистемологии. В этом случае истина некоторым образом зависит от наших верований и нашей познавательной способности, что открывает возможность сведения объективности к солидарности и приводит к релятивизму.

Здесь существует проблема, которая связана с индивидуализацией факта. Если мы не знаем, при каких условиях два предложения соотносятся с одним и тем же фактом, мы не можем, по существу, претендовать на знание того, что такое факт. Можно предположить, что два предложения соотносятся с одним и тем же фактом, если и только если они логически эквивалентны, что подразумевает, что одно из этих предложений является результатом замещения одиночного понятия в другом предложении некоторым понятием с определенной ссылкой (reference). Другая возможность – это сказать, что два предложения соотносятся с одним и тем же фактом, если и только если предложения имеют одинаковый смысл. Но и в том, и в другом случае мы сталкиваемся с проблемой перевода. Однако, согласно тезису Куайна о неопределенности перевода, большинство предложений не имеют определенного значения. То есть, нам следует отказаться от идеи, что предложения могут быть истинными посредством объективных фактов. Более того, у нас нет никаких оснований даже верить, что такие факты существуют. Нужно исходить из того, пишет Куайн, что «наши теории всегда неуемны, превосходят любую наличность» 2,c.22 Куайн подчеркивает, что физические теории являются недостаточно определенными даже при всем возможном наблюдении.

По мнению Куайна и его последователей, неопределенность высказывания не является препятствием, а выступает в качестве условия коммуникации. При этом обличение, воплощение в конкретную форму эпистемологии идет рука об руку с обличением в конкретную форму языка. По причине этого обличения в конкретную форму, по мнению Абеля, неопределенность значения и ссылки (reference) становится неизбежной. Абель настаивает, что интерпретационные построения отнюдь не заставляют неопределенность исчезнуть, так как сам факт, что требуются творческие и интерпретационные построения, приводит к неопределенности перевода и интерпретации 3,c.404. Но, сталкиваясь с проблемой перевода, следует признать, что неопределенность высказывания не является препятствием, а выступает как условие коммуникации между Я и Другим.

Для того чтобы начать, утвердить или продолжить коммуникацию, мы оставляем обычный гомофонный перевод и для понимания пользуемся средствами гетерофонного перевода. Куайн объясняет это следующим образом: для того, чтобы понять слово «прохладно» нашего соседа, мы переводим это слово гетерофонно в целую вереницу вербальных знаков нашего собственного диалекта (idiolect). Конечно, обычно мы используем гомофонный перевод, но мы должны быть готовы к «регулированию, соотнесению гомофонии» с принципом милосердия и благорасположенности (charity) для того, чтобы «сделать его (другой личности) послание менее абсурдным» 4,c.46. Иными словами, нам необходимо оставлять какое-либо пространство для альтернативной интерпретации для того, чтобы установить саму коммуникацию и понимание. Таким образом, неопределенность действительно является условием диалога и понимания, без нее мы могли бы просто потерять общение.

Непостижимость ссылки и примитивный интерпретационный характер понимания чужого выражения (и даже своего собственного) вырисовывается тогда, когда кто-либо задает вопрос относительно смысла выражения, или же когда, как, например, в ситуации радикального перевода, смысл предложений и слов нам полностью неизвестен. Таким образом, непостижимость ссылки (reference) приложима не только к другой личности из чуждой культуры, но и к соседу в рамках нашей собственной культуры и языкового общения. Более того, мы можем даже «прилагать ее к себе самим», то есть к нашим собственным предложениям, словам и мыслям. Вот почему Куайн настаивает, что непостижимость начинается «у себя дома» 4,c.47.

Используя принцип милосердия и эмпатии, мы стремимся понять причины верований Другого вместе с содержанием этих верований. Для того чтобы понять высказывание другой личности, слушателю и переводчику следует первоначально проинтерпретировать их, как если бы они были его собственными в аналогичной ситуации, как если бы они были правдоподобными, то есть внушали доверие согласно его собственной интуитивной психологии. Иными словами, при общении с Другим, лингвисту следует выбрать такой перевод, который приписывает чужаку, Другому максимум психологического правдоподобия.

Абель пишет: «Нам требуется вставить знак, символ другой личности в контекст, в ситуацию и время; зафиксировать организацию речи и логическую форму предложения; идентифицировать семантические характеристики (значение, ссылки, удовлетворяющие условия) предложений; описать верования, позиции, стиль мышления, которые связаны с высказанным значением и смыслом; спроектировать нас самих в позицию и ситуацию другой личности; догадаться, предположить; разместить наши собственные стандарты логики и истины как фон высказываний других. Успешность перевода и интерпретации оценивается“сглаженностью, плавностью беседы”, “эффективностью отрицания”, обычной способностью “предсказать вербальные и невербальные реакции” и посредством “согласованности и правдоподобия”» 5,c.415.

По мнению Абеля, то, что мы применяем принцип милосердия, указывает, что мы реагируем на несводимую неопределенность, что мы пытаемся ослабить, сократить пространство для альтернативных интерпретаций, и таким образом свести к минимуму область гротеска и иррациональности. Иными словами, неопределенность обычно сокращают для того, чтобы она не угрожала диалогу, коммуникации или пониманию. «Уменьшая область неопределенности, – пишет Абель, – мы выстраиваем наши предложения на интерпретации» 5,c.417. Нужно учитывать, что влияние неопределенности на то, что провозглашала традиционная метафизика, а именно на гарантию похожести смыслов, с одной стороны, и на уникальность и употребление синонимов, с другой стороны, является разрушительным.

Таким образом, принцип милосердия и благорасположенности, благодаря которому достигается «сглаженность и плавность беседы», которая, в свою очередь, является индикатором успешности перевода и интерпретации, не нацелен на понимание высказывания Другого, то есть не нацелен на постижение смысла выражения, а скорее нацелен на приятие возможности «альтернативной интерпретации». По мнению Абеля, применение принципа милосердия следует ограничить верованиями и не применять его к истине, то есть к истинности высказывания Другого 5,c.413.

Социальные конструктивисты, разрабатывая новую «психо-социо-лингвистическую парадигму», предлагают исходить из того, что само наличие языка способствует соглашению по поводу того, что «в действительности случилось». Начало вразумительного повествования и есть начало сообщества. А когда сообщества вразумительности сформированы, они производят истории, которые подтверждают их вразумительность. Эти истории служат в качестве подразумеваемых гарантий солидарности общества. Более того, история сообщества способствует достижению моральной идентичности, хотя нельзя отрицать, что каждая история избирательно подходит к подбору «фактов», необходимых для вразумительности рассказа. Исходя из этого, язык описания не отражает того, что на самом деле случилось. Язык функционирует скорее, указывая положение дел, для всех практических целей в рамках данного сообщества, что позволяет достичь определенной объективности в рамках сообщества.

При этом истинность повествования зависит от сформулированности повествования, в котором события соотнесены с конечным результатом, доминирующем в рассказе. Помимо этого, повествование требует оценочной структуры, помогающей производить счастливый или несчастливый конечный результат. Таким образом, само повествование, а не связь событий, имеет онтологическую последовательность, а, следовательно, в рассказ можно внести только то, что соотнесено с выводами, а не все, что имело место. Исходя из этого, правдоподобное вразумительное повествование и не следует соотносить с реальной действительностью, так как гарантом его истинности выступает возможная действительность или, что вернее, кажущаяся действительность.

Однако правдоподобная истина сформированного сообщества в мире плюрализма постоянно подвергается сомнению, так как с возрастанием современных технологий человеческого взаимодействия, все усложняющихся коммуникационных технологий, четкость артикуляции значения утрачивается, ведь мы постоянно нацелены на приятие «альтернативных интерпретаций». Мы вовлечены в поток понимания оснований психологического правдоподобия различных этносов, расовых и религиозных группировок, классовых прослоек, профессиональных союзов и даже маргинальных групп, которые благодаря новым технологиям имеют выход на более широкую аудиторию, что влечет за собой расширение словаря нашего собственного внутреннего мира. С одной стороны, это приближает время условной гомогенности, но, с другой стороны, социально насыщенный мир (по меткому определению К. Гергена) приводит к тому, что наблюдается несоответствие выражения, экспрессии и контекста, так как мы погружены во множественные модели и стили жизни. В результате смешивания выражения, экспрессии и контекста контекст перестает быть ключом к психологическому условию выражения. Отсюда выражение, как указывал еще Лакан, становится свободно плавающим означающим (signifier) без специфически обозначенного (signified). Рост коммуникационных технологий способствует тому, что мы вплетены в совокупность альтернативных пониманий, при этом доступный словарь ментального мира подвергается сомнению, общие стили выражения оспариваются, контекст выражений истолковывается двусмысленно и субъект, уверенный в своей правоте, просто перестает существовать. Возрастает необходимость постоянного убеждения члена сообщества в его правоте, а, следовательно, и в людях, способных представить правдоподобную картину будущего. Эту задачу и призвана решить философия 21 века.

Необходимость смены стиля философского мышления очевидна. Ценность философских построений не определяется более объективной истиной, постигаемой разумом, а, скорее всего, будет определяться правдоподобием, в основе которого психологическое переживание. Отсюда можно сделать вывод, что некоторая психологизация философии, наблюдаемая ныне, соответствует задачам философии 21 века.

Второй основополагающей тенденцией, свидетельствующей о необходимости изменения построений философских концепций, можно считать изменение в трактовке настоящего. Настоящее не рассматривается как некий результат прошлого, а рассматривается как предчувствующее будущее настоящее. Возможно, философия не будет больше объяснять, что это так и не иначе, так как объективные законы развития приводят к подобному результату, а станет полностью профетической. Причем философы не будут выстраивать концепции, которые логически непротиворечивы, в доказательство своей точки зрения. Скорее, они будут обрисовывать некую правдоподобную картину, образ будущего, заявляя «Да будет так!». Конечно, в этом случае возрастает риск неподлинности предвосхищения будущего (или лжепророков), обольщения желаемым, поэтому именно этическая направленность личности будет, бесспорно, играть решающую роль. Еще Аристотель отмечал, что первейший способ убеждения, доставляемый речью, находится в зависимости от характера говорящего. «(Доказательство достигается) с помощью нравственного характера (говорящего), – писал Аристотель, – в том случае, когда речь произносится так, что внушает доверие к человеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим людям хорошим, в тех же случаях, где нет ничего ясного и где есть место колебанию, – и подавно; и что это должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говорящий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи» 1,c.16. Критерием талантливости философов, очерчивающих пути развития мира, находящегося в становлении, в этом случае, выступает убедительность и привлекательность проговаривания ими своих позиций.

Необходимость убеждения в правдоподобии истины, соотнесенной с возможной действительностью, приводит к тому, что в настоящее время мы наблюдаем, что и философия становится повествовательной, и литература становится философской. Одной из самых актуальных тем современной философии является нарратив и нарративная логика. Однако способность находить возможные способы убеждения скорее связана с риторикой и весьма чувствительна к стилю высказывания. По мнению Аристотеля именно философия способствует сочинению притч и энтимем, необходимых для убеждения, так как позволяет увидеть сходные черты. Энтимемы, построенные на изречениях, позволяют убедить слушателя, так как правдоподобие во многом зависит от того, совпадает ли утверждение с общим значением, высказанное философом, с мнением, которого держатся слушатели в отдельных случаях. Ведь для того чтобы понять высказывание другой личности, его следует проинтерпретировать так, как если бы оно было вашим собственными в аналогичной ситуации. Это позволяет приписать Другому максимум психологического правдоподобия.