Проблемы модернизации России в мире «разных цивилизаций»

[74]

Известно, что во второй половине XX века в США и в других экономически развитых странах совершился переход к «информационному обществу». Наступила «постиндустриальная эра», и футуролог Э. Тоффлер 1 назвал этот переход «Третья волна», полагая, что она является закономерной и последовательной, как первая — переход от охоты к земледелию, и вторая — переход от земледелия к промышленному производству.
Участие России в этих «волнах» свидетельствует о том, что разные народы «не всегда в равной мере участвовали во всемирно-историческом цивилизационном процессе…. Такого рода “каузальные значения” исторических событий и целых эпох выявляются и оцениваются по совокупности их следствий, как правило, “post factum”» 2. Однако уже сегодня можно говорить о возникновении универсальной цивилизации, решающую роль в рождении которой сыграли революционные процессы модернизации, начавшейся в XVIII веке в Европе. Модернизацию можно сравнить с переходом от примитивного к цивилизованному обществу в [75] долинах Тигра, Евфрата, Нила и Инда около 5000 г. до нашей эры. Сегодня Запад как первая, подвергшаяся модернизации цивилизация, играет ведущую роль в формировании культуры современности. Предполагается, что именно эта культура станет универсальной культурой мира.

Но это не означает, по мнению Ф. Броделя, что модернизация ведет к исчезновению множественности исторических культур, воплотившихся в мировые цивилизации. Напротив, она усиливает эти культуры и сокращает относительное влияние Запада. Мир становится современным и менее западным.

Что же отличает Запад от всех иных цивилизаций, или что делает Запад Западом и позволяет ему играть ведущую роль в модернизации самого себя и всего мира?

Для Запада и его истории типичны разделение и неоднократные столкновения между церковью и государством. Это внесло неоценимый вклад в развитие его свободы. Концепция центрального места закона в цивилизованном бытии была унаследована Западом от римлян. Западу, подчеркивает С. Хантингтон 3, присущ особый «механизм» социальной стратификации: возникновение и развитие автономных групп, не основанных на кровном родстве или узах брака (монастыри, монашеские ордена и гильдии). Социальный плюрализм Запада дал начало сословиям, парламентам и другим институтам власти. Во время модернизации эти формы развились в институты современной демократии.

Отличительные черты западной цивилизации способствовали возникновению чувства индивидуализма, индивидуальных прав и свобод. Право на индивидуальный выбор («революция Ромео и Джульетты») оказываются доминирующими уже к XVII веку 4. Преобладание индивидуализма на Западе и коллективизма в иных культурах свидетельствует о том, что индивидуализм — основная черта Запада.

Со времен Петра Великого перед Россией стоял вопрос: присоединиться ли ей к западной цивилизации или она является стержнем [76] самобытной евразийской православной цивилизации? Россия стала «разорванной» страной. Ее лидеры определяют себя как «мостик» между двумя культурами, а наблюдатели описывают их как двуликих Янусов: «Россия смотрит на Запад — и на Восток» 5.

Чтобы такая страна могла определить свою цивилизационную идентичность, должны быть выполнены минимум три условия. Во-первых, это стремление должны воспринимать и поддерживать политическая и экономическая элиты страны. Во-вторых, общество (по крайней мере, «по умолчанию») соглашается с определением идентичности. И, наконец, преобладающие элементы принимающей цивилизации (в большинстве случаев это — Запад) должны хотя бы желать принять «новообращенного». Процесс определения идентичности может быть длительным и болезненным в политическом, социальном, институциональном и культурном плане. И пока нельзя сказать, что он увенчался успехом.

Наше приобщение к европейской цивилизации началось с первого «вхождения» России в Европу, когда, по словам В. Ключевского, «чуть не в один век перешли от Домостроя попа Сильвестра к Энциклопедии Дидро и Даламбера». В XX веке мы совершили «замену» массовой религиозности массовым атеизмом, а начало XXI века «ознаменовали» курсом на православную культуру. Эта бесстрастная констатация скрывает факт гигантской национальной катастрофы, «означающей непомерное увеличение объема страдания на долю каждого индивидуума» 6. Дать оценку нашему «движению вперед» не просто.

«Вряд ли коммунистическая идея сможет возродиться в той же форме, в какой она умерла — писал современный французский историк Франсуа Фюре. — Пролетарская революция, марксистско-ленинская наука, идеологическая избранность одной партии, страны и империи — все это приказало долго жить вместе с Советским Союзом» 7. Этот трагический опыт собственной истории почти ничему [77] не научил Россию: страна вновь становится заложником идеи «грандиозного» строительства, на этот раз — капитализма, и новая форма тоталитаризма принимается с присущей нам «роскошью смирения» (Чаадаев). Как показывают современные исследования, «… капитализм тоталитарен, потому что все то, что он может принести людям, является, по существу, вчерашним днем, к сумеречному свету которого просто может пробиться больше народу, в том числе и из тех, кто сидел или толпился когда-то за Берлинской стеной…» 8. Более того, «капитализм тоталитарен в силу морализаторства, которым он терроризирует человеческое сознание. Моральный кодекс строителей капитализма абсурден ничуть не менее коммунистического морального кодекса, вместе с тем он намного более ригористичен, поскольку не предполагает возможности какой-то иной морали, кроме морали денег» 9.

Несомненно, проблемы «строительства развитого капитализма» в России можно увидеть, только выйдя за его пределы. По мнению современного американского социолога И. Валлерстайна 10, капитализм — это международная система с собственной жесткой иерархией, и возможности «новичков» занять в ней место заведомо ограничены. Валлерстайн полагает, что «мир-экономика» 11 рождался в Европе и в части обеих Америк. Этот мир был капиталистическим, ибо капитализм есть единственный способ производства, возможный в мироэкономике. Следуя своей внутренней логике, капиталистический мир-экономика необходимо осуществлял экспансию, и к середине девятнадцатого столетия включил в себя весь мир.

[78]

Как подчеркивает Валлерстайн, нужно отвергнуть представление о двух «мировых системах»: Советский Союз всегда оставался участником капиталистической системы. Это позволило предсказать, что коммунистические режимы изменят «отклоняющееся» поведение и станут похожими на режимы, существующие повсюду в миросистеме 12. Сегодня она стоит перед точкой бифуркации, и в ближайшие тридцать — пятьдесят лет мир эволюционирует к структурному порядку, который точно будет иным. И стремление России оставаться внутренне устойчивой и создавать оптимальные союзы определит виды экономической активности, на которые нужно сделать ставку. В каких формах это произойдет, Валлерстайн не поясняет.

Современную «постиндустриальную эру» олицетворяет американское общество. Следует согласиться с Г. Кайзерлингом, писавшим еще в 1930 году: «… сегодня мы живем в североамериканский период истории, такой же, по сути дела, исторический период, каким в свое время были египетский, эллинский, римский, германский, французский и английский. Этим я хочу сказать, что сегодня речь идет не о том, чтобы принять или отвергнуть Соединенные Штаты, а о чем-то прямо противоположном: лишь утверждаясь в отношении Соединенных Штатов, дух прочих культур может сохранять какое бы то ни было историческое значение. Такое утверждение предполагает необходимость его обсуждения, поскольку любая, даже самая незначительная жизненная проблема Соединенных Штатов касается всех нас» 13. Смысл сказанного, если попытаться отчеканить его в подобие формулы, заключается в том, что ориентация на Америку заставляет задуматься каждый этнос о судьбе своего этоса, неразрывно связанного со всем миром. Это — первое следствие процесса глобализации.

Среди исследований, посвященных этой проблеме, отметим работу Карла Поланьи «Великая трансформация. Политические и экономические истоки нашего времени». Он выявляет [79] принципиальную особенность общества XIX века, проясняющую многое в реалиях современного мира. Именно в XIX в. хозяйственная деятельность становится особой сферой: «собственно экономический мотив» определяет институциональную модель, диктующую свои требования и подчиняющую им все общество 14. Закономерно, что основные факторы производства: труд, земля, деньги — оказываются вовлеченными в рыночную экономику. Они становятся товаром. Однако, и это, на наш взгляд, самое важное, характеристики труда, земли и денег как товаров оказываются «полнейшими фикциями». Как подчеркивает К. Поланьи, «труд и земля — это не что иное, как сами человеческие существа, из которых состоит всякое общество, и естественная среда, в которой они живут. Включить их в рыночный механизм — значит, подчинить законам рынка саму субстанцию общества» 15. И далее: «…совершенно очевидно, что труд, земля и деньги — это отнюдь не товары, и применительно к ним постулат, гласящий, что все продаваемое и покупаемое производится для продажи, явным образом ложен…. Труд — это лишь другое название для определенной человеческой деятельности, теснейшим образом связанной с самим процессом жизни, которая, в свою очередь, «производится» не для продажи, а имеет совершенно иной смысл; деятельность эту невозможно отделить от остальных проявлений жизни, сдать на хранение или пустить в оборот; земля — это другое название для природы, которая создается вовсе не человеком, и, наконец, реальные деньги — это просто символ покупательной стоимости, которая, как правило, вообще не производится для продажи» 16.

Точный анализ позволил К. Поланьи показать социальные последствия экспансии рыночной экономики. Это подтвердилось в ходе реформ в России 1990-х годов, когда рыночному механизму позволили «быть единственным вершителем судеб людей и их [80] природного окружения», что, по К. Поланьи, ведет, в конечном счете, к уничтожению человеческого общества. Приведем его рассуждения: «Распоряжаясь “рабочей силой” человека, рыночная система в то же самое время распоряжается неотделимым от этого ярлыка существом, именуемым “человек”, существом, которое обладает телом, душой и нравственным сознанием. Лишенные предохранительного заслона в виде системы культурных институтов, люди будут погибать вследствие своей социальной незащищенности; они станут жертвами порока, разврата, преступности и голода, порожденных резкими и мучительными социальными сдвигами. Природа распадется на составляющие ее стихии; реки, поля и леса подвергнутся страшному загрязнению; военная безопасность государства окажется под угрозой; страна уже не сможет обеспечивать себя продовольствием и сырьем. Наконец, рыночный механизм управления покупательной способностью приведет к тому, что предприятия будут периодически закрываться, поскольку излишек и недостаток денежных средств окажутся таким же бедствием для бизнеса, как засуха и наводнения — для первобытного общества».

Второе следствие глобализации — создание единого всемирного хозяйства и, одновременно, развитие всемирного теневого хозяйства, которое может быть названо мировой ненаблюдаемой экономикой (МНЭ) 17. Начало исследований ненаблюдаемой экономики связывают с формированием экономической теории преступности (1960 — 1970 годы). Экономика «преступления и наказания» рассматривается как способ минимизации издержек производства, при котором морально-этическая оценка преступления отсутствует. Эта теория до сих пор остается доминирующей 18.

В системе национальных счетов (СНС, разработка ООН, 1993 г.) экономическая деятельность государств подразделяется на производственную (ключевое понятие) и непроизводственную. [81] «СНС-93» определяет «общие границы производства» как виды деятельности, которые следует считать экономическим производством, и «границы производства для целей СНС» — виды производственной деятельности, которые следует включать в СНС (производство товаров и услуг для индивидуального или коллективного потребления).

«Ненаблюдаемая экономика» России — совокупность видов экономической деятельности в «границах производства для целей СНС», не находящих отражения в СНС-93. Она подразделяется на криминальную, теневую и неформальную.

Криминальная ненаблюдаемая экономика — производство, сбыт или хранение товаров и услуг, запрещенных законом. Теневая ненаблюдаемая экономика — вполне легальные виды экономической деятельности, сознательно скрываемые от государства. Так «уходят» от любого вида налогов, уплат страхового взноса, соблюдения стандартов безопасности и санитарно-гигиенических требований на производстве, выполнения обязательных административных процедур (формуляры, регистрация). Неформальная ненаблюдаемая экономика — обеспечение занятости и доходов лиц, уже занятых в производстве: в этом случае труд и капитал в небольших производственных единицах не всегда разделены.

В России уменьшение или сокращение государственного аппарата может привести к абсурду: он будет не в состоянии оценить масштаб экономической деятельности. Возникнет проблема, связанная с неопределенностью границ ненаблюдаемой экономики при отсутствии государственного контроля. В то же время существует такой уровень эффективности государственного регулирования, при котором ненаблюдаемая экономика достигает минимума. Это — «оптимальный» вариант, но его достижение национальным хозяйством зависит от институциональных характеристик других государств.

Третье следствие глобализации — превращение сверхдержавы в «кладовую сырья». Для России характерна сырьевая специализация экономики с выраженной диспропорцией общероссийских и региональных экономических структур. Регионы, располагающие [82] крупными запасами углеводородов, интересны правительству и крупному бизнесу как поставщики нефтегазового сырья. Вовлечение в оборот все больших природных ресурсов (по сравнению с рабочей силой и капиталом) сохраняет несоответствие между размещением сырья и социально-экономическим потенциалом этих районов. В результате природная рента уходит на текущее потребление или вывозится за рубеж.

В 1996 году Президент утвердил правительственную «Концепцию перехода Российской Федерации к устойчивому развитию». Движение в будущее представляется авторам этого документа как разумный компромисс общества с природой, «… а также людей между собой». И сегодня представители неоинституционализма видят решение экологических проблем в изменении поведения людей и взаимном влиянии общества и государства на создание новых институтов. Здесь уже рукой подать до: «Вот кабы все рыбы между собой согласились… — загадочно начинал карась» (М.Е. Салтыков-Щедрин). На деле цели долгосрочного развития страны подчинены жесткой государственной политике наращивания добычи нефти в текущий момент, а это увеличивает число регионов с истощенными ресурсами.

В мире идет промышленная специализация, и государства, занимающиеся наукоемким и высокотехнологичным производством, имеют экономически выгодные стратегические позиции. Остальным странам, особенно странам с высоким природным потенциалом, отводится роль поставщиков сырья. У России — трудное будущее, поскольку ее природный капитал конечен….

Четвертое следствие глобализации для России — повсеместная коррупция, соперничающая с повсеместной посредственностью 19. В докладе Центра ИНДЕМ читаем: «Предположим, что коррупции нет в нашем обществе — при полном соблюдении нынешних законов…. Это — катастрофа. Это значит, что общество остановится в своем развитии…»

[83]

Известно, что западные кредиты сопровождаются так называемым «откатом»: чиновники, занимающиеся их подготовкой и работой с ними, получают от10% до 30%. Воруют везде, но в России, чья экономика «еще не вышла» из кризиса, а «значительная» часть населения за чертой бедности, воровство и коррупция достигли небывалых высот. С понятиями «демократия», «рыночные отношения» у населения прочно ассоциируются продажность представителей власти и криминал. Московское процветание для многих означает мафиозный характер экономики, «неформальные отношения» московской верхушки с банками. Коррупция поразила хозяйственную систему и политические институты России настолько, что ее мгновенное уничтожение может парализовать все социально значимые отрасли и политические структуры.

Коррупция бытовая (массовая) порождена необходимостью решать проблемы частной жизни, «поднося» врачам, преподавателям, юристам, которые, оказывая услуги от имени государства, получают зарплату — деньги, собранные у населения в виде налогов.

Коррупция деловая касается предпринимательской деятельности физических и юридических лиц. Предпринимателям приходится иметь дело с целой ордой вымогателей, и уклониться от коррупционной сделки почти невозможно.

Верхушечная коррупция, коррупция чиновников категории «А», охватывает политиков и связана с принятием решений, имеющих высокую цену (нормы законов, госзаказы, приговоры судов высшей инстанции, изменение форм собственности). Здесь важна система влияния неправительственных структур на принятие правительственных решений.

Фактически в Государственной Думе сложился рынок коррупционных услуг, и важнейший вопрос, решаемый с помощью коррупционных отношений — вопрос о государственном бюджете. Для исполнительной власти такая система очень удобна: нет необходимости в долгосрочной политике, поскольку депутатов проще подкупить.

[84]

Сегодня коррупция отличается открытым распространением материальных подношений, подарков, пышных приемов. Правда, это было свойственно и эпохе Брежнева с ее «гангстерским социализмом», когда воры в законе связывались с партийными функционерами, а те «выходили» на ЦК КПСС. Но в советское время коррупция не затрагивала решений государственной важности. Ныне она претендует на «системные решения», криминалитет стремится во власть, чтобы влиять на расстановку людей. Важно и то, что «нищие» по сравнению с крупными бизнесменами чиновники заняты распределением огромных сумм, что не может не устранять все нравственные барьеры.

Капитализм в СССР вырастал из дележа госсобственности, а в других странах — из развития частного бизнеса. У нас «приватизировали» целое государство: по свидетельству С. Глазьева, в эпоху Ельцина несколько десятков человек командовали важнейшими отраслями экономики. «Частной собственностью» стало право собирать налоги, печатать деньги. «Большинство» не получило ничего, тонкая «прослойка» («олигархи») получила в собственность огромных ресурсы и материальные ценности. Передел собственности с заметным участием криминалитета стал фактом.

В стране, где царствует коррупция, в сторону развития делается один шаг из десяти: государство «приватизируется» и, перерождаясь, не может вести единую политику. В итоге политические, экономические и социальные потери от коррупции велики, надежды на ее уменьшение со временем — никакой. Антикоррупционная политика — неизбежная забота российской власти и, в то же время, «забавная» дилемма, поскольку коррупция процветает.

Коррупция стала неотъемлемой частью нашей экономики. Ее питательная база — принадлежащие обществу полезные ископаемые, лес, общественная инфраструктура, бюджетные средства. В частности, спекуляция землей приносит огромные доходы, поскольку частные лица присваивают земельную и природно-ресурсную ренту.

Еще в 1991 году авторитетные западные экономисты обратились к М. Горбачеву с открытым письмом-предостережением об [85] опасности некритического заимствования западных экономических теорий 20. Ибо если возможно «устранить из общественного устройства паразита, каким является частное присвоение земельной ренты, погоня за которой (с помощью спекулянтов) доводит людей до состояния лихорадки и пессимизма», то не следует ли проверить это в России? Нашей стране впервые был предоставлен шанс построить справедливое государство, но этого не случилось.

Процесс глобализации выявил в России феномен «дикости», варварства: страна оказалась не готова к обмену культурными ценностями по единым информационным каналам. И история российских модернизаций лишь подтверждает закономерность такого результата.

Напомним, что термин «модернизация», не имеющий четких очертаний, имеет два источника своего происхождения. Первый — Просвещение с идеями демократии, прав человека и взглядом на него как на автономного морального индивида. Второй — зарождение гелиоцентрической картины мира и естественных наук в их союзе с технологией. В ходе индустриальной революции XIX века оба источника тесно переплелись, но в истории России их роль следует рассматривать отдельно.

Один из возможных ответов на вопрос о проблемах модернизации в России - концепция «исторического псевдоморфоза», которую используют современные исследователи Х. фон Вригт 21 и Б. Парамонов 22. Эту концепцию предложил в начале XX века О. Шпенглер. Термин «псевдоморфоз» заимствован им из геологии: «В слой скальной породы включены кристаллы минерала. Но вот появляются расколы и трещины; сюда просачивается вода и постепенно вымывает кристалл, так что остается одна пустая его форма. [86] Позднее происходят вулканические явления, которые разламывают гору; сюда проникает раскаленная масса, которая затвердевает и также кристаллизуется. Однако она не может сделать это в своей собственной, присущей именно ей форме, ей приходится заполнить ту пустоту, что уже имеется, и так возникают поддельные формы, кристаллы, чья внутренняя структура противоречит внешнему строению, род каменной породы, являющийся в чужом обличье. Минерологи называют это псевдоморфозом» 23.

Применительно к истории псевдоморфоз означает суперпозицию «импортированных пластов культурных достижений на местные формы религиозной и социальной жизни, вступающую в противоречие с их естественными возможностями развития и поиском самопонимания или идентитета» 24. Для Шпенглера одним из выразительнейших примеров псевдоморфоза была Россия, народу которой «была навязана искусственная и неподлинная история».

Взаимоотношения России с Западом обычно разделяют на несколько фаз. Допетровская характеризуется отдельным от Запада существованием Киевской Руси и Московии. В этот период Россия почти не подвергается влиянию римского католичества, феодализма, Ренессанса, Реформации, колонизации заморских владений. Исключением стало античное наследие, которое пришло в Россию из Византии и поэтому значительно отличалось от того наследия, которое пришло на Запад непосредственно из Рима.

Петровскую эпоху открывает путешествие царя в Европу (1697 — 1698). Петр начинает модернизировать и вестернизировать страну: изменяет повседневные традиции знати (вплоть до внешнего вида), реформирует кириллицу, вводит новые иностранные слова и фразы. Однако главным становятся развитие и модернизация вооруженных сил. Это стремление сопровождалось доведением до совершенства деспотизма и искоренением любых форм инакомыслия. Царь сократил привилегии дворян, расширив круг [87] знати, обязанной служить; в Табеле о рангах учитывались заслуги, а не общественный статус или происхождение. Православная церковь была реорганизована и подчинена Синоду, назначаемому царем. Петр получил право назвать преемника, не считаясь с практикой передачи власти по наследству. Так в первозданном виде выглядела связь между модернизацией и вестернизацией, с одной стороны, и деспотизмом — с другой. Урок истории состоит в том, что предпосылкой социальных и экономических реформ в России всегда была централизация власти.

При Петре Россия — легитимный участник европейской международной системы. «Дома» российское общество оставалось гибридом: если не считать элиты, в нем господствовали азиатские и византийские модели, институты и убеждения.

«Если поскрести русского, обнаружится татарин» (де Местр). Петр создал «двуглавую» страну, «и в девятнадцатом веке славянофилы и западники вместе сокрушались по поводу этого состояния и рьяно спорили,… стать ли их стране полностью европеизированной, или отказаться от европейского влияния и прислушаться к истинно русской душе». Н. Данилевский считал, что европеизация — «искажение народного быта», замена форм его «формами чужими, иностранными»…, это «взгляд, как на внутренние, так и на внешние отношения и вопросы русской жизни с иностранной, европейской точки зрения, рассматривание их в европейские очки, так сказать, в стекла, поляризованные под европейским углом наклонения». В российской истории Петр оставался героем западников и врагом их оппонентов, самыми последовательными из которых были евразийцы. Для них он — предатель; евразийцы приветствовали большевиков за то, что те отвергли вестернизацию, бросили вызов Европе и перенесли столицу в Москву 25.

Вернемся к началу модернизации в России. Во время своих поездок за границу Петр I знакомится с Лейбницем. Великий философ проницательно увидел в Петре государя, который, развивая науку и просвещение в собственной стране, оказывает услугу [88] всему человечеству. Лейбниц предложил начинать с Просвещения, девиз которого — sapere aude! — «имей мужество пользоваться собственным умом»! Философ выражал сомнение в правильности пути, избранного Петром: использовать вначале политический рычаг государственной власти. Безусловно, роль Петра I в вестернизации России значительна, поскольку речь идет о глубоких переменах в жизни высшего класса. Царь отправлял дворян учиться на Запад, но его политические шаги и социальные меры сохраняли неизменными привычные порядки. Придав им эффективность, он еще более удалил Россию от Запада. Обязательная государственная служба, землевладение, обусловленное несением этой службы, крепостное право, позволявшее эту службу нести — все совершенствовалось. Произвол царской власти рос, а не уменьшался.

Первая модернизация, предпринятая Петром I, не стала результатом совершенствования «снизу». Скорее это было стремление навязать ее «сверху» незрелому обществу, которое должно было воспринять западные знания и опыт, обеспеченные наукой и технологией. Поэтому реформы Петра можно назвать преждевременными, «модернизацией без просвещения». Попытки Екатерины II «дополнить» петровскую модернизацию Х. фон Вригт называет «потемкинской маскировкой неправильно понятого просвещения». В российской литературе, считает он, это видно, как в зеркале: «Мертвые души» и «Ревизор» Гоголя свидетельствуют, что российское общество того времени было одной большой иллюзией. Взгляды О. Шпенглера и Г. Х. фон Вригта созвучны идеям «Записки о древней и новой России» Н.М. Карамзина (1811). Он полагал, что Петр «не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государства». Навязывание иностранных обычаев воспитывает презрение к самому себе, что не может располагать «человека и гражданина к великим делам». И в блистательный век Екатерины Великой «у нас не было хорошего воспитания, твердых правил и нравственности в гражданской жизни». Его беспокоил проект отмены крепостного права, ибо, как он считал, к свободе «надобно готовить исправлением нравственным, а система наших винных откупов и страшные успехи пьянства служат ли тому спасительным приготовлением?».

[89]

Следующая заметная страница в модернизации России — деятельность С.Ю. Витте 26. План Витте выглядел так: строительство железных дорог даст толчок росту металлургии, а также угле- и нефтедобычи. Обе отрасли стимулируют машиностроение, которое повлияет на развитие легкой промышленности. Индустриализация под защитой протекционистских тарифов постепенно создаст товарный внутренний рынок, чему будет способствовать и рост городского населения. Фермерство же сможет стать основой сельскохозяйственного производства.

Однако промышленное развитие страны немыслимо без прочного сельскохозяйственного фундамента, и аграрная модернизация оказывается ключевым механизмом преодоления периферийности. Положение с «землей» в России подтверждает тот факт, что «индустриализация без модернизации аграрной сферы означает блокированное развитие». Система Витте не сняла хозяйственных противоречий: тяжелые отрасли экономики развивались успешно, но из-за низкой покупательной способности населения индустриализация «натолкнулась» на узость внутреннего рынка. Требовался переход от общинной (без насильственной ликвидации общины) к личной собственности, стимулирование государством роста фермерских хозяйств (предвосхищение реформ Столыпина).

Поддержки «сверху» программа не получила из-за неприятия С.Ю. Витте имперской политики: «У нас в России существует страсть к завоеваниям, или, вернее, к захватам того, что, по мнению правительства, плохо лежит». В частности, он был уверен, что к войне с Японией Россия не готова; действительно, война стала «детонатором» революции 1905 года 27.

Модернизацию «по Витте» сменяет «модернизация» по-большевистски. Привнесенная большевиками социалистическая идеология «объявила» науку и технологию главным двигателем прогресса, [90] но отвергла западную либеральную демократию и моральную автономию личности. Это вновь была модернизация без просвещения. Отмирание идеи мировой революции, замена ее идеей «социализма в одной стране» делает советское общество все более «азиатским», обеспокоенным лишь «ограждением» от западных идей.

Отметим мысль, высказанную Г. фон Вригтом. Оценивая образы Ивана и Смердякова из романа «Братья Карамазовы», он пишет: «… интересно и естественно рассматривать одного из них как символического представителя того духа, который несет отпечаток времени, начиная с эпохи Просвещения; второй же представляет тот дух, который отразил социальный эксперимент Октябрьской революции и наложил свой отпечаток на развитие в течение семидесяти лет». Как считает Г. фон Вригт, советская система была попыткой не только уподобиться Западу, но и превзsойти его. Эта попытка закончилась самоубийством «… самого крупного единого государственного образования». Если конец Советского Союза «напоминает самоубийство Смердякова, то какая судьба ожидает оставшееся в живых мировое государство, когда ничем не сдерживаемые рыночные силы будут выпущены на свободу?». Ведь Иван сходит с ума, а его душой завладевает дьявол 28…

«Перестройка», начатая Горбачевым, предстает новым витком псевдоморфоза. «Моление» об Америке, приобщение к «североамериканскому периоду истории» кардинально меняет наши жизненные предпосылки, «точно так же, как в свое время в результате победы христианства изменились жизненные предпосылки, бывшие характерными для античного мира» (Г. фон Кайзерлинг). Возникает вопрос, не является ли псевдоморфоз «вечным возвращением» для России? Не связан ли он с определенным душевным складом, то есть с этосом людей, населяющих бескрайние просторы нашей страны?

По словам П.Я. Чаадаева, «…почин в нашем движении все еще принадлежит иноземным идеям и … принадлежал им искони… [91] однако вся наша умственность есть, очевидно, плод религиозного начала. Только у нас христианская идея сохранена в том виде, в каком ее привезли из Византии». Религиозный и географический факторы сформировали в русском национальном характере «дух покорности… пристрастие к самоотвержению и самоотречению» 29. Вместе с тем, как считает Шпенглер, этос русского «выражен не в сыновней, а исключительно братской любви, всесторонне излучающейся в человеческой плоскости. Даже Христос ощущается как брат». По этому поводу Г.П. Федотов в статье «Власть и народ» (1949) отмечал: «…содержание нового идеала — коммунизма — оказалось связанным с очень глубокими основами народной этики. Не одна молодежь, но и вся масса, как и интеллигенция российская, были носителями этой этики. Русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна. Из всех форм справедливости равенство всего больше говорит русскому сознанию. «Мир», то есть общество, имеет все права над личностью. Идея — сила, пока она царит в типично русском сознании, не терпит соперниц, но хочет неограниченной власти… Социализм, который никак не укладывается в американскую голову, без труда был принят в России, а не только вколочен насилием» 30. Приравненная к истине справедливость стала основой русского максимализма. Этим объясняется российская страсть к экстремизму, революции и контрреволюции.

Парадоксальным образом эти особенности «русской магической души» проявились в ходе Октябрьского переворота 1917 г. и «революции», названной «перестройка». Именно они выявили и продемонстрировали природу «нового» отношения человека к миру. Ключевое слово в определении природы этого отношения — захват. Захват и насилие оказались не случайным «помрачением разума», а длящимся до сих пор естественным состоянием. И «абсурдный капитализм снова, как прежний коммунизм … в отношении [92] собственных отцов, родителей, пенсионеров, которых бросили нищенствовать» 31, самоубийственно беззаботен.

Ломка отношений собственности — свершившийся факт, но радость от «строительства капитализма», овладевшая было советскими людьми, сменилась растерянностью. Многим непонятно, почему, вводя частную собственность, нельзя добиться тех же результатов, что и в Германии?

Россия не смогла, воспроизведя определенные структуры и отношения, добиться того же, что и страны-лидеры, и за десять лет превратилась из сверхдержавы в часть периферии мирового капитализма. Социальное расслоение достигло опасной черты: половина населения оказалось на грани пауперизации. Не следует, однако, искать «русские» корни кризиса 1998 года в «непоследовательности» реформ или в «национальном предательстве». Эти причины просты и характерны для сегодняшней власти. По данным фонда «Индем», ежегодная сумма взяток в Российской Федерации составила 37 млрд. рублей 32. С этой «российской» проблемой связана еще одна — оффшор. Сегодня «…не только важнейшие предприятия, но и все главные отрасли экономики, обеспечивающие три четверти ее дохода, принадлежат оффшорным компаниям, или контролируются ими. Поэтому термин «российская экономика» давно уже превратился в абстракцию…. Нынешний уровень оффшоризации экономики (90-95% российского экспорта осуществляется через оффшорные фирмы) является непреодолимым препятствием на пути демократизации, декриминализации общества и его устойчивого экономического развития». Чрезмерная бюрократизация означает нечистоплотность власти, поэтому в «структурных реформах» борьба с бюрократами декларируется, а слово «оффшор» не упоминается. В нашей экономической практике с помощью оффшорных схем [93] обворовывается собственная страна, и «уведенные» от налогов ресурсы работают на благо чужих обществ 33.

Безусловно, феномен «оффшорной экономики» - результат захвата собственности в России. Как следствие, государство (в период правления Б.Н. Ельцина) приобретает многие признаки династического, поскольку концентрирует «в своих руках различные формы власти, в частности, экономическую и символическую, и перераспределяет их в «персонализированном» виде, способствующем возникновению «личной» привязанности. Отсюда всякого рода противоречия, которые играют определяющую роль в преобразовании династического государства, хотя именно их чаще всего забывают включить в анализ факторов «рационализации» 34.

В дальнейшем (правление В.В. Путина) династический принцип, выраженный языком права, преобразовывается: «Амбивалентность государственной системы, где смешиваются домашние дела и политика,… парадоксальным образом становится, через демонстрируемые ею противоречия, одним из главных принципов утверждения бюрократии. Становление государства совершается отчасти под прикрытием недоразумений, порожденных тем фактом, что можно с чистой совестью выражать неоднозначные структуры династического государства в определенном языке, а именно в языке права, который сообщает им совершенно иное основание и тем самым готовит их преодоление» 35.

Как правило, интеллектуальная элита первой половины XIX века полагала, что экономическая и социальная модернизация ведет к ослаблению роли религии как существенной составляющей человеческого бытия. Сторонники модернизации приветствовали вытеснение наукой, рационализмом и прагматизмом суеверий, мифов, [94] иррационализма и ритуалов, которые сформировали основу основных религий. Возникающее государство, по их мнению, должно быть толерантным, рациональным, гуманным и светским.

Консерваторы предупредили о негативных последствиях исчезновения религиозных институтов и морального руководства религии человеческим поведением: результатом может стать анархия, подрыв цивилизованной жизни. В XX веке это сформулировали так: «Если вы не желаете почитать Бога (а Он — ревнивый Бог), вам придется уважительно относиться к Гитлеру или Сталину» — писал Т.С. Элиот 36.

Вторая половина XX столетия показала, что модернизация приобрела глобальный размах, но в то же время произошло глобальное возрождение религии. «Реванш Бога», как назвал его Ж. Кепель, проник на каждый континент, в каждую цивилизацию и практически в каждую страну. Подтверждаются слова Жака Маритена, который в работе «Религия и культура» (1930 — 1933) писал: «… идея абсолютного единства цивилизации или культуры, — или какого-либо будущего совершенного общества — происходит от натурализации идеи Церкви, понятия о Царстве Божьем, понятия, исходящего из сверхъестественного порядка, сознательно перемещенного в иную сферу рационализмом Лейбница, более или менее бессознательно — пророками современного мира и теоретиками социализма, и распространенного на понятие человеческого рода» 37.

В середине 1970-х годов процесс секуляризации и примирения религии с атеизмом «развернулся» в обратную сторону. Сформировался новый религиозный подход, ставящий своей целью уже не принятие светских ценностей, а возвращение священных основ для организации общества. Выраженный множеством способов, он пропагандирует отказ от потерпевшей неудачу модернизации, объясняя ее провал и тупиковое положение отходом от Бога. Это — «второе крещение Европы», причем для сторонников [95] ислама целью является не столько модернизация, сколько «исламизация современности».

Отчасти религиозное возрождение вызвано экспансией некоторых религий, которые получили новых приверженцев. В большей степени оно обусловлено людьми, которые возвращаются к традиционным религиям. В этих религиях возникли фундаменталистские движения, призывающие к очищению религиозных доктрин и институтов, к изменению индивидуального и общественного поведения в соответствии с религиозными догматами.

Но обновление религий в мире выходит далеко за рамки действий фундаменталистов и экстремистов. Оно — в повседневной жизни, в делах и проектах правительств, и культурное возрождение проявляется как подтверждение религиозных ценностей. Эта «десекуляризация мира» является одним из главных социальных фактов в конце двадцатого века. Она особенно заметна в бывших коммунистических странах: религия заполняет вакуум после коллапса идеологии. В России в 1994 году 30% молодых россиян сказали, что они переключились с атеизма на веру в Бога. За 5 лет (1988 — 1993) количество действующих церквей в Москве и области выросло с 50 до 250. «…Звон церковных колоколов вновь наполнил воздух…. Церкви, еще недавно лежащие в руинах, снова запели свою величественную песню» 38.

Религиозное возрождение — следствие процессов социальной, экономической и культурной модернизации во всем мире. Меняются прежние источники идентичности, люди «отрываются» от своих корней. В эпоху стремительных социальных перемен нужны новые формы стабильного сообщества и моральные устои, которые помогли бы дать человеку «чувство смысла». В свое время историк Костомаров утверждал, что в Смутное время «одно православие спасало русских». Религиозное возрождение России, по мнению С. Хантингтона, является результатом страстного желания обрести идентичность, которую может дать лишь православная церковь, единственная неразорванная связь с российской [96] тысячелетней историей (вспомним формулу графа С. Уварова: «Православие, самодержавие, народность»). Возникающие фундаменталистские движения можно рассматривать как попытку обретения идентичности, смысла и прочных социальных структур. Религиозное возрождение — это утверждение ценности порядка, дисциплины, труда, взаимопомощи и людской солидарности. Движение за религиозное возрождение в России — антисветское, антиуниверсальное, антизападное. Но урбанизация, капитализм, наука и технологии, как и значение их для современного общества, в целом не отвергаются. «Придание ценности традиционной религии — это призыв к взаимному уважению, в противовес «господствующей другой» нации, и чаще, одновременно с этим и более непосредственно, против местного правящего класса, который принял ценности и образ жизни тех других господствующих наций». В этом смысле религия становится наиболее мощным проявлением антизападничества. Вновь подчеркнем: подобное возрождение — не отвержение современности, а отторжение Запада и той светской, релятивистской, вырождающейся культуры, которая с ним ассоциируется 39.

Нашей стране, втянутой в мирохозяйственные связи по жестким неолиберальным правилам игры, отводится роль поставщика сырья и производителя низкотехнологичных товаров. Уже пришлось уступить часть внутреннего рынка иностранным товарам, ликвидировать за ненадобностью некоторые предприятия, перестраивать целые отрасли, останавливать «утечку мозгов». Таким образом, новое «освобождение» привело к новой зависимости. Приходится констатировать, что даже успешная модернизация (американский путь) не будет благом для России. Америка не прошла через многовековой опыт формирования этоса, то есть до-предметно переживаемого социального опыта (М. Хайдеггер), поддерживаемого семьей, религией, соседством, общим культурным наследием, всем, что составляет собственно «… человеческое, беспорядочное, нелогичное, так часто кажущееся смешным в своих провинциальных привязанностях и преданиях» 40. [97] Отсутствие этого опыта корррелирует, как правило, с непониманием этоса Другого, с безуспешными попытками проникнуть в его способы мышления и принципы поведения. Более того, современные аналитики (от Коукера до Киссинджера) сходятся во мнении, что «… и Старый Свет, и Новый находятся в процессе превращения в мультикультурные сообщества, что начинает подрывать культурный единый фундамент, на котором зиждился весь западный проект…. Дрейфуя без цели, он не способен скоординировать свою политику даже тогда, когда в состоянии согласовать общие принципы» 41.

России предстоит решить трудную задачу — стать уважающей себя нацией. Главный урок, который нужно извлечь и Западу, и нашим реформаторам — отказаться от «переделки» русского человека. Это возможно, если преодолевается философская неграмотность мышления и связанное с ней «этическое, «поведенческое» последствие» 42. Достижению подлинной коммуникации не поможет стратегия понимания жизни другого как своей. Такая стратегия всегда граничит с насилием над другим, с навязыванием ему своих цивилизационных норм. Необходимо создавать нечто третье — особую реальность, появляющуюся только в режиме диалога и взаимопонимания.

Экономический подъем России будет доказательством ее морального здоровья. Если страна превратится в наиболее интенсивно развивающийся регион в мире, то остальной мир займется всесторонним анализом русской культуры, вклада России в экономическое развитие, возвращения русского самосознания к византийской культурной традиции. В свою очередь, отказ России от восприятия «оптом» западной культуры поможет ей занять свое место в мире «разных цивилизаций».