Животное человеческое и божественное в розановской неомифологии

Розанов, в противовес христианству (точнее, своей интерпретации христианства) «оправдывает» жизнь во всех ее проявлениях. Жизнь и есть высшая ценность, считает Василий Васильевич. Он с особой силой подчеркивает причастность человека ко всему живому, «животное» начало в нем. Это «животное» начало обнаруживается и в святая святых розановской «фундаментальной мифологии» — семье. И Розанов даже акцентирует на нём внимание — своё и читателей. «Семья есть, конечно, 'животный' союз, точка 'животных' сочленений мужа и жены, и — расчленение двух в 'животное' же множество (дети). Поразительно, что при бесспорно 'животном' существе, семья имеет бесспорно же мистическое, религиозное существо. Именно, счленяясь и расчленяясь, она померкнет в лице, 'Авраама', но в это же время мистическое 'дыхание' пронизывает её и она является каким-то многоглавным Авраамом, 'многоочитым', 'исполненным внутренних очей' животным. Сплетение 'животного' и 'религиозного' в ней поразительно очевидно». 1

Эти строчки были написаны Василием Васильевичем еще в 1899 году и звучат они несколько литературно. Розановский «Апокалипсис» — погружение в архаические и, следовательно, наиболее фундаментальные пласты религиозности. Язык «Апокалипсиса» «пробуждает» те слои мифологического сознания, которые «спят» в каждом из нас. «Пробуждение» их становится грандиозной деструкцией христианской и постхристианской («научной») идеологий. «Да уж и солнце не в 'страстях' ли? Поистине, 'и на солнце есть — пятна'. Один Христос без-пятнист. А наше солнышко — с 'грешком', горит и греет, горит и греет; горит — и вот 'по весне', когда его — 'больше', когда оно не только греет, но и начинает — горячить: тогда животные все забеременивают. Сила солнца, 'грешок' солнца — переходит в животных. Все — тучнеет, животы у всего — разрастаются. Сама земля — просит зерна… И вот — Деметра, вот — Гея, и опять — 'Волнующая нива', которая 'вздымает грудь к молитве'. Что же: сказать христианству, что это — 'неправда'? И что в одних духовных академиях — богословие? Но гораздо более богословия в подымающемся быке на корову…» 2

Розанов развертывает грандиозную «натуральную теологию», которая идет не от абстрактной идеи Бога трансцендентного миру, а от самого этого мира. В самом существовании мира, во всех его «явлениях» (от «солнышка» до «быка») обнаруживается Бог, его «благость» и «благодать». Перед нами самая грандиозная в русской мысли «система» всеединства, причем не отвлеченно-логическая или гностическая. Нет, Розанов обнаруживает взаимопроникновение и взаимозависимость различных сфер мироздания на вполне конкретно-чувственных «примерах». Его мало волнует терминологическое нагромождение a la' Владимир Соловьев, изображенная Василием Васильевичем картина всеединства достойна, на наш взгляд, занять место в самой строгой антологии русской прозы. А это более надежный критерий истинности, он перевешивает тома и даже целые энциклопедии различных «софиологий».

Мир в его данности и есть самый религиозный феномен. Для антропологии это имеет то важное значение, что человек оказывается окончательно уравненным со своими «братьями меньшими», животным и природным миром («разве роды коровы ниже чем-нибудь родов женщины?»). Но это не «уравнение» дарвинистского толка, которое сводило человека с его «царского» места в мироздании. Розанов, наоборот, «возвышает» животных до человека. Тем самым возвышается природная сторона человеческого существования. Происходит сакрализация мироздания, всех его ступеней и «явлений». В «Апокалипсисе нашего времени» Василию Васильевичу впервые, пожалуй, удалось полностью освободиться от христианской цензуры (внутренней — не в последнюю очередь) и до конца развернуть основные интенции своего философствования. Наиболее распространенная характеристика, «мистический пантеизм», имеет смысл именно в отношении этого периода творчества Розанова.

Действительно, сакрализация мира ведет к «исчезновению» трансцендентного Бога. В новой картине мира ему не находится места, точнее — его место занимает само мироздание. Антихристианская «подкладка» этой замены очевидна. Христианство оказывается, как бы парадоксально это ни звучало, антибожественной религией. Но, если войти в логику розановских рассуждений, ничего парадоксального в этом нет. Ведь христианство, по мнению Василия Васильевича, на место «мира Божьего» (или лучше «Бога–мира») подставляет отвлеченные понятия: богословскую схоластику, идею греха, мораль. Это — одна из заветных розановских мыслей (вспомним еще различение им ветхозаветного «бого – ощущения» и христианского «бого – понятия»). Розанов ставит крест на «тупиковом» христианстве и с особым вдохновением воспевает язычески — библейскую «нескончаемость». «Нескончаемость» эта, внешне выраженная бесконечной сменой поколений, на самом глубинном уровне оказывается связанной с принципиальной незавершенностью истории. История «незавершается» не в силу своей «божественности», не потому, что она — Бог (к чему должна прийти любая доведенная до логического конца имманентно ориентированная философия истории). Нет, история «вечна» потому, что в ней просто-напросто нет «смысла» и «цели», достижение которых «заставило» бы ее «завершиться». История (эмпирическая история) для Василия Васильевича — «бес – смысленна». «Смысл» трансцендентен самой исторической сфере, лежит вне ее. Это — бессмертие души. «Царство Божие» («рай») — не есть цель истории, не «лежит» позади ее, а со – временно истории, находясь в другой системе координат. Умирая, мы переходим в это царство и пример бабочки — лучшее тому подтверждение.

Розанов «оккупирует» одну из краеугольных идей христианства — идею бессмертия души. Но предварительно «открывает» само существование души, причем, первоначально, не у человека, а у… насекомого. Гусеница, куколка и бабочка являются, с одной стороны, как бы разными, совершенно непохожими друг на друга существами. Но, с другой, они являются фазами развития одного и того же существа. Естественно, возникает вопрос: «в гусенице, куколке и бабочке — которое же я их?». Этот вопрос Василий Васильевич задает своим друзьям — Каптереву и Флоренскому, «естественнику» и священнику. Ответ Флоренского был удивительно глубок и точен: «конечно, бабочка есть энтелехия гусеницы и куколки». Но, если Аристотель считал душу энтелехией тела, то у Розанова бабочка оказывается… душою гусеницы и куколки. Естественно, что происходит сакрализация самого бытия насекомого, причем во всех его проявлениях. Это касается и центрального, по мнению Василия Васильевича, момента их существования — совокупления. Таинство же совокупления связывает все живое в единое целое: Растительный и животный мир, насекомое, корову и человека. «Мистический пантеизм» оказывается «доказан» индуктивным путем. Причем «единичным», позволяющим познать общее, является насекомое.

«Чем цветы представляются для бабочек? Вот бы что надо понять и что понять — ноуменально необходимо. Не невозможно, что для каждого насекомого — 'дерево и цветок', 'сад и цветы' — представляются 'раем'…». Это открытие «рая» стоит всех кантовских «критик» или соловьевского «богочеловечества». Но пусть говорит сам Розанов: «…сколько света проливается в то, 'почему же цветы пахнут', и отчего же у растений цветы такие огромные, что в них — 'влезть целому насекомому'. Совершенно явно: величина — именно чтобы насекомому войти всему. Тогда понятно, что 'растения слышат и думают' (сказки древности), да и вообще понятно, что они — 'с душою'!! О, какою еще…» 3

Перед нами уникальная попытка вернуться к «истокам» — истокам истории, истокам религии, истокам души, наконец. Самое парадоксальное состоит в том, что попытка… удалась. Пусть «только» в слове, но удалась. Сам язык становится тем первооснованием, которое «держит» грандиозную мифологическую «картину мира»: как розановскую, так и «всамделешную». Розанову удается попытка преодолеть пропасть, отделяющую «здравый смысл» от «безумства» наивного сознания. К Розанову «Апокалипсиса» не придраться («редко ему удаются большие картины»). «Картины», а главное совмещенные в них проблемы, поражают своей грандиозностью, точнее сказать — апокалиптичностью. Причем грандиозность эта — не от неких схем, а от обнаружения глубины, причастности к «мирам иным», самых «прозаических» вещей и существ (той же «бабочки»). В умении увидеть эту глубину, он обнаруживает конгениальность древним египтянам.

Все эти длительные лирические «отступления» приводят, в конечном счете, к осмыслению феномена египетского похоронного обряда, египетского саркофага. Саркофаг оказывается «коконом» куколки-человека. Так же, как и гусеница, египтянин «окукливался», приуготовляя себя к вечной жизни. Сверху же, опять-таки подражая насекомым, мумия покрывалась жесткой «скорлупой» саркофага. Даже однообразно коричневатая окраска саркофага идентична оболочке куколки, что очень тонко подмечено Василием Васильевичем. Но тогда становится понятным обряд почитания египтянами жука-скарабея, «самого великого их божества», долгое время восхищавший Розанова. Египтяне, открыв «насекомообразную будущую жизнь», увековечили ее культом скарабея. «Это — благороднейшая память, т. е. воспоминание и благодарящая память за свою родную историю, и чем, главным образом, был полон смысл их истории. Отсюда уже множество объяснений, например, почему во время 'пиршеств' и особенно во время 'домашних пирушек' — любили они 'проносить мумии'. Это — не печаль, не страх, не угроза. Не 'окаянная угроза христиан смертью', — могущая прекратить всякую радость. Напротив, напротив: это — радость обещания вечной жизни и радости этой жизни, ее воздушности, прелести». 4