Социально-антропологическая катастрофа как «апокалипсис»

[38]

Первоначальный энтузиазм, который вызвала у Василия Васильевича начавшаяся революция, очень быстро сменился ужасом, причем ужасом религиозным. Выявление ее истоков заставило Розанова заново пересмотреть основные темы своего творчества. При этом его не мог не интересовать генезис того антропологического типа, который сделал эту революцию возможной. Свою лепту внесла русская литература и государственный бюрократизм, антипатриотизм интеллигенции и конформизм церковных иерархов, но главным было влияние христианства и самого Христа, которые подвергаются в «Апокалипсисе» ожесточенным нападкам. Но обо всем по порядку.

Розановское отношение к русской литературе было антиномично. С одной стороны, он считал ее самым оригинальным проявление русского духа — «гениально-урожденным» в России была только литература. Но вот этот литературоцентризм и вызывал его отторжение. Литература, думал Василий Васильевич, подменила жизнь. Место прекрасной жизни занял ее литературный суррогат (вспомним Константина Леонтьева). Тем более, что ни одно из «божеств» розановского пантеона не получило должного почитания в русской литературе. «Что же умеем? А вот, видите ли, мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу. Боже, но любить нужно в семье; но в семье мы, кажется, не особенно любили, и, пожалуй, тут тоже вмешался чертов [39] бракоразводный процесс («люби по долгу, а не по любви») 1. Но это не все. Достаточно напомнить названия нескольких произведений классиков: «Дневник лишнего человека», «Записки ненужного человека», «Записки из подполья», чтобы понять — место «труженика» и «добропорядочного семьянина» занял «лишний человек». Но тогда совершенно очевидно, что место жизни занял «театр». Главным героем русской истории становится «актер», «фанфарон». Неудивительно, что столетиями молившаяся Русь вдруг окунулась в полный атеизм. Причем как «интеллигенция», так и «народ». Совершенно очевидно, что актер — страшный человек. Не понятно, когда он играет свою роль, а когда просто «живет». Точнее, какую роль он играет в тот или иной момент. Он «может» быть королем, мудрецом, героем. Актер — это своего рода «пустое место без содержания». Можно сказать, что «существо актера глубоко дьявольское. Он, видите ли, «играет роли» 2. Это ужасно, когда речь идет даже об отдельном человеке. А когда целая нация превращается в «артистов»? Именно в таком положении, по мнению Василия Васильевича, оказались русские. И не в последнюю очередь благодаря великой литературе.

Но не только. «Проваливается» и церковь. Та ужасная ложь и демагогия, с которой церковные иерархи восприняли революцию, вызывает у Розанова лишь брезгливое презрение. Особенно вопли о желании «свободной церкви» и открещивание от бесчинств синодального управления («это мол государство и цари виноваты»). Но «проваливаются» также и «народ и солдатчина», дворянство и «представительство», «господа купцы». Вообще, сам антропологический тип русского человека оказывается не состоятелен. Единственным приличным человеком в России оказался царь, который, отрекшись от престола и такого «подлого народа», отправился в Царское Село: «колоть лед».
[40]

Произошедшая в России социально-политическая и антропологическая катастрофа была ужасна, но понятна. Провалились все официальные структуры, религиозно-этические скрепы общества, а все альтернативы «оппозиции» оказались блефом. Но, по мнению Розанова, происшедшее было не русской только, а всемирной катастрофой. «Нет сомнения, что глубокий фундамент всего теперь происходящего заключается в том, что в европейском (всем, — и в том числе русском) человечестве образовались колоссальные пустоты от былого христианства; и в эти пустоты проваливается все: троны, классы, сословия, труд, богатства. Всё потрясены, все потрясены. Все гибнут, всё гибнет. Но все это проваливается в пустоту души, которая лишилась древнего содержания» 3.

Таким образом, кризис, на поверхности выступающий как социально-политический, на поверку оказывается антропологическим. Христианство, опустошившее «древнее содержание» души, оказывается не только объектом пристального изучения, но и объектом грандиозной деструкции. Розанов окончательно отрекается от христианства (в творчестве, не в жизни) и заменяет его своей «фундаментальной мифологией». Это отречение получает интересное антропологическое продолжение, вносящее последние штрихи в «образ человека» розановского творческого наследия. Поэтому внимательное прочтение «Апокалипсиса нашего времени» становится ключом к антропологии Розанова, да и не только антропологии.

Христианству не удалось уничтожить «рай» (подлинный, а не трансцендентный), закрыть в него доступ душам живых существ. Но что ему все же удалось сделать — исказить облик человеческий, считает Розанов. В небольшом фрагменте «Гоголь и Петрарка», который должен был войти в «Апокалипсис нашего времени», он фиксирует произошедшую, в результате христианизации мира, метаморфозу с физическим и душевным обликом человека. Василий Васильевич наконец постигает великое значение Гоголя, которого раньше отвергал с мистическим ужасом. Но при этом Гоголь, и это очень показательный штрих для характеристики самого Розанова, оказывается… «творцом языческого Renaissenc’a» и в этом конгениален Петрарке. Гоголевская любовь к Риму истолковывается [41] Василием Васильевичем, как тяга или, скорее, ностальгия по ушедшему язычеству, с его прекрасными телами и лицами. При этом альбанка (т.е. жительница городка Альбано, близ Рима) Аннунциата превращается в албанку-мусульманку. Все русские идентифицируются с персонажами «Мертвых душ» и т.д. и т.п. Но все эти неточности и преувеличения не должны закрывать нам глаза на некоторые важные наблюдения, сделанные Розановым в этом фрагменте.

Русская революция (или Революция, как предпочитает писать Василий Васильевич) показала души русских мужиков и, тем самым, оправдала Гоголя и его пророческий дар. Но Николай Васильевич оказывается не только русским обличителем, но «обличителем христианским, т.е. самого христианства. «Вот что принес на землю Христос, каких Чичиковых и Собакевичей, и Коробочек. Какое тупоумие и скудодушевность. Когда прежде была Аннунциата». Христианская трескотня о равноценности личностей привела эти самые личности к полной физической и душевной деградации. Место прекрасных лиц античности заняли хари гоголевских произведений, изящные тела сменились безобразными тушами. Это-то и увидел Николай Васильевич, а до него Петрарка: «За лицом — душа: и неужели были хуже души греков и римлян за вот этакими их лицами, нежели души Коробочек и Чичиковых за достаточно хорошо нам известными лицами этих наших современников»?..?.» 4. Гоголь — автор «Выбранных мест», прочитав эти розановские размышления, оказался бы в полном недоумении — о нем ли идет речь в этом тексте. Но мы должны понимать, что иногда исследователь (особенно такой как Розанов) может увидеть творчество того или иного писателя глубже, чем сам автор. И потому обличение христианского антропологического типа в гоголевских произведениях — это не только розановский парадокс.

В этой связи очень показательна одна метаморфоза. Розанов, начавший свою критическую деятельность с отречения от «наследства 60-70-х годов», в «Апокалипсисе» возвращается именно к одной из центральных идей «шестидесятников» — их идее организации «коммун», т.е. все тех же «общин» («коммуны» 60-х годов у нас были совершенно правильны»). Но, совершенно естественно, «реабилитирует» и сам антропологический тип «шестидесятника». [42] «Я не смогу лучше этого выразить, как сказав, что в ту пору, 60-70-х гг., рождался (и родился) в России совершенно новый человек, совершенно другой, чем какой жил за всю нашу историю. <…> («натуральный человек», простой, добрый, безыскусственный, освободившийся от всех традиций истории. Буквально как «вновь рожденный». И чтобы договаривать уже все и сразу окинуть смысл происшедшей перемены, скажем так: что это (возвращение к этнографии, народности, язычеству!» 5 Но не оказывается ли эта характеристика «шестидесятника» (портретом (даже автопортретом) самого Василия Васильевича. Ведь сам он, как «антропологический тип», формировался именно в 60-70-е годы.

«Апокалипсис нашего времени» можно смело назвать вершинным произведением Розанова. Его основные художнические и философские интенции выявляются именно в «Апокалипсисе». Это истинно и в отношении антропологии. Хотя, в известной мере, Василий Васильевич возвращается к своим «жизне-мыслям» первого десятилетия века, т.е. времени написания «Русской церкви» и «В темных религиозных лучах». И, соответственно, максимально удаляется от идей и настроений трилогии. Можно сказать, что пространство «Апокалипсиса» — антихристианское пространство. Розанову удается максимально дистанцироваться от христианства или, точнее, от христианства в своей интерпретации.