О духовном «насилии» над истиной в социально-образовательном дискурсе

[46]

Основным творцом своего духовного мира является сам человек. Но без того «материала», который ему для этого дает общество, он не произвел бы ни своего творения, ни себя как творца. С каким же «материалом» человек имеет здесь дело? Коль скоро речь идет о насилии, то оставим пока в стороне всё то добродетельное, что столь очевидно не чинит препятствий в таком благостном деле как одухотворение человеком своего бытия.

Для того чтобы разобраться в нашей теме, прежде всего надо обратить внимание на сложную и противоречивую роль, которую в духовной жизни играют такие элементы как предрассудок, суеверие, миф, вера, мнение, сомнение, призрак, иллюзия, фантасмагория, фетиш, мания, мечта, обман, самообман, заблуждение, гипотеза, сплетни, дезинформация и всё то прочее, что можно условно объединить под одним обобщающим понятием «ложь» и представить в виде различных форм «насилия» над истиной. Все эти элементы объективно существуют в человеческой жизни, в той или иной мере пронизывают все сферы духовного бытия и играют характерную им (положительную или отрицательную) роль в восприятии человеком самого себя и других людей.

Если давать общую характеристику этим формам духовного «насилия» над истиной, не вдаваясь в причины их возникновения, то можно сказать, что все они представляют собой те или иные искажения прямых возможностей и ограничения различных степеней свободы, которую истина, согласно своей логике внутреннего развития, всегда стремится реализовать в нашем сознании в наиболее полном виде. [47] Если истина не имеет достаточной для нее свободы в нашем духовном мире, то она не способна быть и внутренним источником для саморазвития нашего разума, не способна культивировать разумное начало. В таких условиях истощенный разум, утратив внутренние силы, становится легкой добычей для интеллектуальных манипуляций, в которые нас порою вовлекает отчасти иррациональная жизнь.

В процессе социально-образовательного дискурса между участниками по разным причинам могут возникать как симпатии, так и антипатии, — как дружеские, так и неприятельские отношения, которые, так или иначе, влияют на образовательный процесс, в том числе и на восприятие истины. Как же соотносятся в своих точках соприкосновения дружба и истина? Почему в одних сферах пересечения они гармонично сочетаются и взаимно усиливаются, а в других — наращивают потенциал противостояния, опрокидывающий все ранее достигнутое, чтобы затем начать новые поиски в обретении утраченной гармонии? Почему вообще может возникать ситуация «насилия» над истиной в зависимости от дружественных или враждебных отношений между людьми? Прежде всего, надо отметить, что генеалогическая картина насилия дружбы над истиной позволит нам увидеть общий контур «силового поля», в котором реализуется данное насилие. Здесь следует хотя бы кратко рассмотреть феноменальность «другого».

Если попытаться выстроить коммуникационное поле социально-образовательного дискурса и все возникающие в нем отношения из феноменальности «другого», то надо исходить из того, что образ другого человека, воображаемый «другой» — это и есть та самая гипотетически конституируемая клеточка, которая затем прорастает в «фетиш» коллективного тела.

«Фетиш» коллективного тела, в котором овеществляется социально-образовательный дискурс, изначально конструируется как особый феноменальный результат «невидимых», воображаемых отношений одного человека к другому. Сначала этот фетишизированный облик не имеет никакого практического значения для дискурса, пока он лишь прорастает из феноменальности воображаемого «другого» вопреки всякой истине бытия. Он лишь наращивает особые символические значения, которые позволяет ему в дальнейшем становиться трансцендентно реальным в такой мере, что под сомнение можно будет поставить любого отдельного человека, противопоставляющего себя этому образу коллективного тела, ибо человек без своего врастания в этот воображаемый «фетиш» — это не человек, а живая тварь природы. Человек как ноумен — это и есть бренное, тварное существо 1. Ноумен выражает в человеке [48] его конечность и естественность, целиком погруженные в законы бытия. Феноменальность же показывает меру врастания человека в трансцендентное начало. Поэтому человек как феномен является множественным и бесконечным существом среди широкого разнообразия других людей.

Сопоставляя и сравнивая в человеке его значения как ноумена и феномена, можно отметить ряд важных для дискурса обстоятельств. Прежде всего, человек как ноумен существенно зависит от тех условий, которые объективно детерминируют его существование среди других людей, таких же, как и он. Для человека как феномена эта зависимость не имеет столь существенного значения, ибо он (как феномен) сам создает и выстраивает из этих зависимостей те или иные особо значимые объективные отношения, придавая им свой конкретный смысл и свою значимость. Эти объективно создаваемые отношения становятся коллективной «плотью» только тогда, когда они включаются в феноменальность «другого» человека, пронизывая последнего насквозь, вплоть до ноумена. Если эти отношения повисают в феноменальности воображаемого «другого» и не пронизывают последнего как ноумена (т. е. не реализуются в бытии «другого»), то они, по своей сути, являются иллюзиями, фантазиями, воображениями, мечтами того, кто их создает, т. е. они являются питательной почвой для осуществления различных искажений и ограничений в познании истины.

Таким образом, ноумен и феномен являются особыми формами, в которых реализуется механизм человеческой саморефлексии, объясняющий природу возникновения социальной реальности. В своем чистом виде ноумен и феномен — это непересекающиеся теоретические проекции, выражающие абстрактного человека. Именно потому, что они не пересекаются, между ними и конституируется сама возможность для возникновения дискурса. Ноумен — это то «Я», которое представляет собой «нечто-не-мое-во-мне», а феномен, — наоборот, — «нечто-мое-не-во-мне». Ноумен в человеке каузально предшествует феномену, а феномен функционально предшествует всему тому, что в человеке делает ноумен. Феноменально рефлексируя бытие для себя, человек функционально восполняет каузально утраченную первичность своей непосредственной связи с бытием. В результате этого, имманентная связь, феноменально возникающая между людьми, может быть своеобразно реализована в социальном механизме уравнивания людей, доводящего их до отношений дружбы. Функционально это возможно только в пределах взаимно признаваемой феноменальности одного в отношении к другому. Человек же, как ноумен, лишен такой функциональной возможности выстраивания своих отношений.
[49]

Пока коллективное тело существует на феноменальном уровне воображаемых человеческих отношений, оно имеет облик «фетиша». Феноменальность «другого» позволяет проективно конституировать в этом воображаемом облике особую протяженность в виде «невидимых» отношений одного человека к другому. В результате, феноменальность «другого» получает здесь силовое наполнение, — оно включается в человеческий ноумен таким образом, что может либо стягивать отношения людей, либо растягивать их. Стягивание отношений реально сближает людей настолько, что их отношения овеществляются в особом социальном механизме дружбы. Этот механизм задает такие общие формы совместной жизни как сотрудничество, сплоченность, солидарность, преданность, доверчивость, откровенность, заботливость и т. д. Не зря в народе говорят: «Скажи мне кто твой друг, и я скажу кто ты». Растягивание отношений между людьми отдаляет их, что получает овеществленную реализацию в социальном механизме вражды и в появлении таких общих форм жизни как противоборство, неприязнь, скрытность, настороженность, отверженность и т. д. Человек разными своими сторонами включается в эти социальные механизмы и ситуационно реализует себя в отношении к «другому» в образе друга или врага. Дружба и вражда — это два полюса, составляющих один из внутренних источников движения социальной реальности.

Конечный результат вражды ведет к социальной «механике» необходимого и неизбежного разделения людей на победителя и побежденного. Ответом истины на такое разделение людей является актуализация среди них проблемы свободы как побежденного от победителя (очеловечивание свободы), так и победителя — от плодов своей победы (расчеловечивание свободы). До тех пор, пока истина не реализована в социальной реальности в качестве способа объективного преодоления такого принудительного разделения людей, она будет выступать как трансцендентная необходимость свободы именно там и тогда, где и когда принудительное разделение людей возникает и существует. Феномен свободы существует в данном смысле как трансцендентное выражение в бытии самого факта «насилия» над истиной, помимо которого социальная реальность возникнуть и осуществиться так просто не может. Снятие той негативности, которую порождает социальная «механика» разделения людей (вплоть до их прямой вражды), осуществляется только благодаря обретению и последующему воплощению истины. Только истинная картина положения дел может актуализировать интенцию свободы, снимающей негативный плод насильственного разделения людей, ведущего их к неравенству.

Точно также и конечный результат дружбы ведет к социальной «механике» уравнивания людей, превращающего каждое отдельное «Я» [50] в совокупное «Мы». Это, в свою очередь, заставляет истину актуализироваться в обратном направлении, т. е. инициировать среди людей проблему равенства, которого на самом деле в самих друзьях нет. «Я», уравниваемое с «Мы», очеловечивает это равенство, а «Мы», уравниваемое с «Я», расчеловечивает равенство, делает его преодолевающим и снимающим себя.

Таким образом, социальная «механика» принудительного уравнивания людей, возникающего в ходе их дружбы, порождает негативность иного рода, где человек поставлен перед необходимостью проблематизировать свое равенство с другими. Но это открытие человек сделает лишь благодаря последующему обретению отчужденной им истины, над которой он сам же совершил имманентное насилие, вступив в отношения равенства с друзьями. До тех пор, пока истина принудительного равенства не открыта, и отношения господствующего равенства в отношениях людей не преодолены, эта истина в сознании человека испытывает имманентное насилие со стороны дружбы. Здесь, воистину, дружба вдруг становится дороже самой истины. Этот парадокс стоит большего внимания, чем мы себе можем представить.

Итак, один из корней, питающих проблему свободы и равенства, произрастает из феноменальности «другого». Дружба и вражда открывают перед человеком противоположные пути самоотчуждения. Но это открытие происходит, как это ни парадоксально, вопреки истине, т. е. в ходе имманентно оправданного духовного насилия над истиной.

В феноменальности «другого», взятого в качестве «чужого», человек, открыл для себя проблему отчуждения, из которой сформировался соответствующий социальный механизм, вызывающий множество других дочерних от него проблем в понимании социально-образовательного дискурса. Отчуждение порождает здесь свой особый способ бытия — отчужденное бытие, связанное не только с уникальными трансформациями самого дискурса, но и с феноменальными переходами человека к сферам запредельной дискурсивности, к формам, подрывающим структурную целостность образовательного общения.

Для более детального осмысления проблемы насилия дружбы над истиной можно было бы проанализировать известное высказывание Аристотеля: «Платон мне друг, но истина дороже». Второе высказывание в качестве антитезиса можно привести из фольклора кавказской народной мудрости: «Друга, кунака и гостя цени больше, чем себя». Синтезом в решении данной проблемы будет полученный результат в поиске причин насилия дружбы над истиной. Для выработки исходных представлений заметный результат дает метод герменевтической интроспекции. Здесь, прежде всего, спрашивается: что я ценю выше — истину или дружбу? Ясно, что как дружба, так и истина являются [51] общепризнанными атрибутами дискурса. Их функциональная асимметричность служит мощным источником, питающим «древо» человеческих отношений. Дружба предполагает мое внешнее бытие в другом человеке, а истина, прежде всего, требует моего соответствия самому себе (если это «моя» истина, а не истина другого человека). В этом смысле истина, данная мне так, как я ее в себе полагаю, может кончаться там, где начинается истина другого человека. Но если другой человек мне друг, для которого мое полагание истины не безразлично, то он может принимать ее как свою. Таким образом, истина в процессе моего отношения к другому человеку может получать особое экзистенциальное воплощение в социально-образовательном дискурсе. Если эту истину начинает усваивать критически нарастающая масса людей, то такая истина сначала раскрывает перед собой генеалогические врата в историю, а затем и исторические врата в вечность.

Дружба же, в отличие от истины, всегда делает человеческую жизнь исторически бренной феноменальностью. Поэтому, разглядывая прочные позиции дружбы в отношениях между людьми, здесь можно долго удивляться и, наконец, прямо сказать словами Ф. Ницше: «Нет ничего более непонятного, как то, каким образом среди людей могло возникнуть честное и чистое стремление к истине» 2. Люди действительно с необходимостью совершают намеренное насилие над истиной, они оказываются вынужденными воплощать свое «мнимое право лгать из человеколюбия» 3.

В общей картине этого конфликта между дружбой и истиной можно обозначить три ключевых фрагмента, которые разворачиваются как в микро-истории отдельного человека, так и в макро-истории народа. Сначала дружба в отношении к истине реализуется в форме предвосхищения, в котором выражается пародия истины. Затем дружба ведет к расщеплению истины на такие элементы, множество которых выражало бы идентичный и адекватный образ истины, с которым можно иметь дело. И, наконец, дружба переваривает в себе весь метафизический сок истины, — если она смогла расщепить эту истину. В противном случае происходит банальное отчуждение той истины, которая не легла на алтарь во имя дружбы. Ведь истина как таковая всегда синкретична, неделима. Она не может состоять и составляться из частей, ибо любая часть истины — это заведомое заблуждение. Это становится особенно ясным в том случае, когда истина несет угрозу отношениям [52] между людьми, что в свою очередь открывает перед ложью «нравственное право» на существование. Здесь можно увидеть один из подходов в понимании того, почему одни народы достойны той религии, которая им всем, вроде бы, по своему, дана свыше, а другие — нет; и почему вообще народам приходится, вступая в религиозное «братство», «дружбу», выбирать между ядовитой истиной и сладким предубеждением, полным «здоровых иллюзий, которые человечество использует как защиту» 4.

Взгляд человека на истинное положение дел может не только совпадать, но и различаться от взгляда другого человека. В таком случае «другой» для каждого из нас может превращаться из индифферентного — либо в своего, либо в чужого, т. е. становиться либо другом, либо врагом. Человек всегда встает перед необходимостью преодоления индифферентности «другого». Для чего я живу — «для того, чтобы изучать мысли себе подобных и высказывать свои собственные, или для того, чтобы слепо подчинять свои мысли мыслям других людей? Если я должен полагаться на самого себя, чтобы понять, что я есть, где я есть и чем я могу стать; если для меня важно это знать и я должен это исследовать, то, что может быть несправедливее, чем мешать мне исполнить то, что требует от меня мой долг и мои интересы?» 5.

Частые совпадения взглядов возрождают и усиливают старую дружбу изнутри, а различие взглядов либо трансформирует и обновляет прежнюю дружбу, либо разрушает ее вовсе. Подчинение своих взглядов взглядам другого человека имеет дискурсивное оправдание не только в отношении ученика к своему учителю, но и в массе других человеческих отношении. В условиях конформизма взгляды одного могут становиться взглядами другого, даже если это скорректированное согласие во взглядах обнаруживается в дальнейшей ретроспективе как достаточно далекое от истины.

Специфика дружбы как социально-исторического феномена в том и состоит, что она способна проявляться в качестве такого механизма, в котором совмещаются разрозненные практические усилия людей в русле общего социального действия, устраняющего своим фактом несовершенство персонифицированной и суверенной натуры отдельного человека. Совмещая эти усилия, дружба порождает не только «фетиш» коллективного тела, но и «фетиш» относительной истины, которая бесконечно приближает нас к самой истине, но так и не погружает в ее лучезарные объятия.
[53]

Человек по своей сущности не только существует, но и мыслит свое существование, что, в свою очередь, открывает ему возможность особого отношения к себе как к предмету своего существования. Это мыслимое человеком «самосуществование» постоянно сопоставляется, соизмеряется, сравнивается с существованием «другого» человека, в котором человек объективирует свою социальную реальность. Если в данном отношении к своему существованию человек руководствуется не своей сущностью, а складывающимися обстоятельствами жизни, то его мысли вызывают в нем лишь сомнение, от которого никуда не уйти, кроме как к спасительному для данного случая нигилизму. Если же человек исходит из своей сущности и полагается на самого себя, то его мысли формируют мнение, полагаемое в качестве личностного обретения истины.