Эффект принуждения: спасение благодаря властвующему?

[29]

Бывают состояния «замороженности»: тотальной черствости и бесчувственности к происходящему вокруг тебя, чем бы и каким бы это окружающее ни было. В таком состоянии ты только наблюдаешь за событиями в мире, как наблюдаешь с интересом за рыбками в аквариуме. Ты видишь их суетную, тревожную или спокойную жизнь, догадываешься, что может все это для них означать, понимаешь, что бессмысленно вмешиваться в течение этой жизни, т. к. это ничего в ней не изменит, а просто всколыхнет или даже нарушит сложившийся ее ритм. Несмотря на то, что тебе все заранее известно, что там можно увидеть, ради своей ошеломляюще отстраненной эстетической забавы, благодаря которой вместе с тем дано открыть для себя что-нибудь новое, ты все равно смотришь на все происходящее за стеклом. Это оцепенение, остекленение души и сердца проходит, и ты понимаешь, что ты тоже в этом аквариуме, поэтому тебе не стоило бы безучастно смотреть на все творящееся там, а самому активно творить и действовать.

Кто или что выносит нас из такого аквариума на неопределенное, растянутое мгновение, которое выявляет в нас то, что в аквариуме может быть осуждено? Или мы, как Мюнхгаузен, вытягиваем из него на сушу сами себя!? Или это Бог? Или дьявол? И что или кто нам демонстрируется в результате такого эксперимента? Те, кто внутри него или мы сами, попавшие на сушу во всей своей неприглядности? Показывает ли это то, что в мире аквариума всегда есть те, кто могут отклонить зло этого мира, но что не сделали мы? Или этим дается возможность увидеть то, что невидимо именно из-за того, что мы чаще включаемся в жизненные ситуации этого мира? Или так мы открываем со всей отчетливостью зло внутри нас? Зло нас отчуждает, но есть ли нужда во зле и возможно ли под его грузом не сломаться, чтобы прийти к добру? Чем может быть судьба, когда, не обладая чувством добра или утрачивая его ощущение вокруг, все же идешь к нему через зло, обрекая себя на возможное поражение? Очень точно передал это состояние Мишель Уэльбек в своем романе «Элементарные частицы», описывая судьбу одного из своих героев, судьбу, по существу, многих мыслящих людей конца XX века, и, похоже, печальную судьбу западноевропейской цивилизации, трагическую, во многом безысходную и затянувшуюся, но все же, по мысли Шпенглера, «закатывающуюся», как бы внешне это не ретушировалось: «Ему суждено проходить сквозь человеческие эмоции, иногда они его близко коснутся, но другие познают счастье или отчаяние, а его это никогда по-настоящему не затронет, не настигнет… Он хотел сдвинуться с места, но не мог; у него было очень отчетливое ощущение, будто он в ледяной воде. Он чувствовал себя отделенным от мира несколькими сантиметрами пустоты, создающими вокруг него то ли раковину, то ли панцирь» 1.
[30]

Допустим, мы наблюдаем тревожную сцену. По тротуару бежит маленькая собачонка, которая потеряла своего хозяина. Она полностью растерянна, поэтому выбегает, то на проезжую часть, то обратно на пешеходную дорогу. Так она мечется несколько минут, машины тормозят, а у нас нарастает чувство, что вот-вот она попадет под машину. Все вокруг видят, что происходит, останавливаются, но не знают, как помочь собаке, стоят и смотрят. Она тоже, похоже, совершенно не понимает, что ей делать, как справиться со своим паническим состоянием, она выглядит обезумевшей и несчастной, и, в конце концов, вовсе перестает возвращаться на тротуар, начиная сновать перед самими машинами. И в такой ситуации, когда промедление смерти подобно, может прийти на ум идея, что спасти ее можно силой, даже жестокостью, насилием, а именно, пнуть ее так, чтобы она отлетела на тротуар. Нас самих может поразить такая грубая идея, но, с другой стороны, это зло может действительно стать спасительным. Предположим далее, что все закончилось благополучно: собачку кто-то позвал именно в тот момент, когда ее могла задавить машина, и она вернулась на тротуар. Неизвестно, вернулась ли она на зовущий голос, или ее не подвел сработавший все же в последний момент инстинкт самосохранения. Однако этого могло не произойти, и тогда спасение могло бы заключаться в том спонтанно родившемся жестоком решении. Боль компенсируется жизнью.

Но мы можем тут же задуматься над тем, а нужна ли жизнь, полученная таким унизительным и оскорбительным способом? Ведь человек часто оказывается именно перед такой дилеммой. И не ее ли решение делает старость мудрой или, наоборот, суетной?

Мы получаем удар в спину и сетуем на несправедливость к нам любимых, близких, друзей, коллег, общества, государства, судьбы, Бога и т. д., нанесших его нам. Тогда мы склонны проклясть все на свете, обвинить в жестокости весь мир. Но действительно ли это будет жестокостью, если в результате она приносит нам спасение? Причем может быть так, что я не осознаю своей спасенности, т. к. могу и не догадываться, насколько опасной была для меня та или иная ситуация. Ее я могу воспринимать тревожной, беспокойной, неудобной, в которой я буду шарахаться, пугаться, метаться, но всей меры ее катастрофичности для меня я могу вовсе не понимать. А вот удар, который мне будет нанесен в неведомых для меня целях по предотвращению такой катастрофы, я восприму и осознаю отчетливо. Для меня он будет оскорбительным, я затаю обиду на своего спасителя. Так же, как с этой дворнягой, которую абсолютно не волновало то, что ее могут раздавить, потому что самым важным для нее было найти хозяина. Хозяин важнее жизни, важнее собственной безопасности.

Как после этого понять, какие удары спасительны, а какие унизительны? Т. к. не каждый удар спасает, как понять, что чувство достоинства не всегда умаляется нелицеприятными действиями в отношении тебя? Или это вовсе не вопрос, ибо априорно, говоря начистоту, нам всегда известно, какие удары мы можем и должны перенести и стерпеть, а какие мы не вправе оставить без ответа!?