Этюды повседневности

Велик и многообразен мир человеческих ценностей, как духовных, так и материальных. Несомненно, что многие из них имеют преходящий характер, являются таковыми для строго определенных исторических периодов и для вполне определенных типов человеческих общностей. Правомерно также утверждать, что ценности разнятся и своим происхождением. Одни из них вырастают из глубин человеческой натуры, так сказать, естественным путем, другие насаждаются различными социальными и государственными структурами. Последние нередко представляют те или иные ограниченные интересы, но претендуют на ранг общих.

Явно выделяются ценности официальные и неофициальные. Первые находят всяческую поддержку у властей и получают статус государственных. Вторые же до определенного времени находятся в оппозиции, а, зачастую, даже подвергаются гонениям. Они могут дождаться своего часа и перейти в ранг государственных, либо, по крайней мере, перестать быть запретными. Однако, утрачивая эту запретность, они нередко перестают быть и привлекательными.

Ценностные ориентации по-разному оформляются и по разному подаются. Особый интерес представляют те из них, которые постоянно на слуху и на виду, вращаются в сфере непосредственного восприятия, являются неотъемлемой частью жизненного мира и мира повседневности. Не все из них претендуют, что называется «в лоб», на громкое именование ценностями, но именно через миллиардное их повторение с помощью СМИ и рекламы они проникают в тайники человеческого Я и исподволь управляют его суждениями и поступками. Умело и вовремя поданные, эти ориентации могут восприниматься как мои собственные, исконные и выстраданные, а вовсе не как чужие или навязанные извне.

Как правило, в повседневной и достаточно стабильной жизни, человек редко задумывается над тем, в чем же его ценности и что для него действительно ценно, особенно в высоком, духовном смысле этого слова. Такого рода вопросы чаще появляются в годину потрясений, когда начинают трещать привычные, накатанные, укоренные в своей обыденной детальности устои, навыки, идеалы и нормы. Человек постепенно осознает их утрату, или девальвацию. Причем, чаще всего он осознает это совсем не при помощи различного рода работ профессиональных теоретиков или журналистов, а через непосредственно ощущаемые им житейские ситуации. Повседневность изживается только повседневностью же!

В схемах и причудливо-виртуозных переплетениях категорий человек перестает узнавать самого себя, ибо вместо живого организма его взгляду предстает только скелет, процеженная через рацио бледная всеобщность. Представьте себе, что перед вами лежат несколько рентгеновских снимков, среди которых имеется и ваш. Снимки без подписи. Узнаете ли вы себя на этих снимках, если прежде вы были не известны себе в таком экстравагантном виде? Абстракции тоже оголяют, раздевают человека, заставляют его являться в его бесстыдности, и человек начинает еще больше прятаться в самое себя, рассматривая свое категориальное воплощение как собственное отчуждение, как злую карикатуру на себя. Пределом саморазвертывания рациональности такого рода оказывается реальное отчуждение человека от самого себя, равнодушие к себе самому как существу телесному, чувственно и эмоционально наполненному. Следствием этого являются «мертвые души», которые могут порождать и служить только мертвым, рационально благообразным идеалам всеобщей машинизации, прекрасно существующей и без человека.

«Нам разум дал стальные руки-крылья, а вместо сердца — пламенный мотор!» Конечно, это поэтическая метафора, в которой выражено вековечное человеческое желание быть сильным, преодолевать и подчинять себе, а не просто безропотно следовать внешней необходимости. Но в этой поэтической метафоре, рожденной во времена индустриализации, схвачена и зафиксирована мифоустановка технической цивилизации, суть которой заключается в заведомой слабости человеческих рук и сердца по сравнению с холодным величием бездушного металла и уверенным рокотом мотора, созданных самим же человеком.

«… людей много, машин мало, люди — живые и сами за себя постоят, а машина — нежное, беззащитное, ломкое существо: чтоб на ней ездить исправно, нужно сначала жену бросить, все заботы из головы выкинуть, свой хлеб в олеонафт макать — вот тогда человека можно подпустить к машине, и то через десять лет терпения!» — рассуждает машинист-наставник в «Чевенгуре» Андрея Платонова 1. «Я, бывало, когда что стукнет лишнее в паровозе на ходу, что-нибудь только запоет в ведущем механизме — так я концом ногтя не сходя с места чувствую, дрожу весь от сострадания, на первой же остановке губами дефект найду, вылижу, высосу, кровью смажу, а втемную не поеду…. А этот изо ржи да прямо в паровоз хочет!»… «Он же гайку, гайку по имени не знает! А? Ну что ты будешь делать? Он тут с паровозом как с бабой обращается, как со шлюхой какой!» 2 Вот оно, столкновение живого и мертвого, когда мертвое железо прочитывается и проговаривается на языке интимного человеческого чувствования — «вылижу, высосу, кровью смажу». Природное же, земное, органическое предстает как явно низшее и менее ценное — «от земли», «изо ржи да прямо в паровоз хочет!» Посему пафос служения машине куда как более значим, чем исконное вплетение в природное. Н.А. Бердяев очень точно заметил, что такое механическое миросознание порождено христианством, поскольку «только христианство сделало возможным позитивное естествознание и технику» 3. Именно христианское освобождение человека от рабства природной необходимости, от поклонения языческим богам привело к механизации природы, к возможности оперирования ей как мертвым механизмом. И живое превратилось в неживое по отношению к нему, а механизм «ожил», ибо человек оказывается его создателем и на ином символическом уровне вкладывает в него свою душу.

На первое место, казалось бы, выходит человеческое Я, но только не в своей целостности и полноте, а как субъект. Такое квази Я, представленное сугубо сквозь призму рационального, оказывается скукоженным в бесчисленных теоремах, дефинициях, леммах и схолиях, в системе которых все описано, объяснено и предсказано. А следование предписаниям такого рацио должно привести к искомому, конечно же, рационально предвиденному счастью. В мире, построяемом по такого рода предписаниям, плотское, телесное, природное предстает как слепое, хаотическое и нелепое, которое нужно немедленно переделывать. Причем, переделывать не исходя из него самого, а вопреки — нему — ведь нельзя же в самом деле брать за основу нелепое! Высшее всегда лучше знает, что нужно низшему для его же блага. И вот уже природа оказывается чем-то враждебным рацио и человек, нет, не человек, а субъект, просто обязан если не уничтожить, то, по крайней мере, ослабить это зло, чего бы ему это не стоило. Разрушается исходное единство и на смену ему приходит борьба и покорение. Но в этой борьбе человек (именно человек) не может быть победителем, ибо уничтожать-то приходится основу своего собственного существования. Да и само это «противоречие» является плодом воспаленного самомнения того же рацио, его гордыни и слепой уверенности в себе.

«Нам нет преград ни в море, ни на суше, нам не страшны ни льды, ни облака…». «Мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли!» Опять метафоры технической цивилизации? Да, но и фиксация и санкционирование реальных поведенческих установок современного человека. И природа вовсе не мстит человеку, точнее, субъекту, она просто отзывается на его поступки, не зная, что оказывается просто объектом его инициатив.

Среди социальных ценностей особое место занимает любовь к отчеству, тема патриотизма. Это весьма тонкая тема и нюансы ее ощущения и оформления в разные исторические эпохи получают различную окраску, смысловую и деятельностную нагрузку. Достаточно вспомнить положение гражданина и чужака в античном мире, хотя нечто подобное имеет место и в наше время. Только гражданин, т.е. свободный и законнорожденный человек (мужчина старше 20 лет) мог находиться под защитой закона и своих богов, только он мог участвовать в решении всех дел своего полиса, филы и рода. Чужак, даже проживший всю свою жизнь в этом городе, был лишен всех этих прав. Лишение гражданства или изгнание приводило к утрате своего статуса, и все становилось чужим и даже враждебным в прежде близком и родном. Не случайно смертная казнь приравнивалась к изгнанию и лишению гражданства. Заставить любить Родину невозможно, но можно заставить ощутить ее утрату через систему простых и обыденных моментов, бессилие восстановить которые не восполнит ни богатство, ни слава, добытые на чужбине.

Любопытно, что идея космополитизма появляется именно в таких условиях, когда каждому из определенного слоя жителей совершенно ясно, что гражданином этого полиса ты не станешь, поскольку не коренной. Диоген-киник называл себя гражданином мира не потому, что ему было тесно в Афинах, а именно потому, что в Афинах он, по сути, был чужаком. Если виноград не достать, хотя и очень хочется, то, назвав его зеленым, оттолкнув его, можно хотя бы сохранить свое лицо. Так и здесь — если гражданство недоступно, то стоит попытаться противопоставить ему другую, надуманную ценность и возвести ее в ранг более значимой. Преодоление в данном случае совершается не в социальной действительности, а на уровне переоценки ценностей, идей, которые пока еще не стали материальной силой.

«Рабочие не имеют отечества» пока они не конституировались до положения национального класса, не завоевали политического господства — так формулируется тема патриотизма в «Манифесте Коммунистической партии». Понятно, почему В.И. Ленин желал поражения царского правительства (не России) в Первой Мировой войне. Отечеством, в данном случае, оказывается не место твоего рождения, не священные могилы предков, а место, где отсутствует отношение эксплуатации одного индивида другим, или одного класса другим. Условием «возникновения Отечества» и любви к нему оказывается завоевание политической власти, а не глубинная и естественная сращенность с этой землей и с этой культурой. То есть, не любовь чего-то или к чему-то, а любовь за что-то. В самом деле, если страна квалифицируется как «тюрьма народов», то за что же любить эту самую тюрьму? Разумеется, если не рассуждать в духе мазохизма.

Если ты «замучен тяжелой неволей», то никакие статистические данные о росте благосостояния страны ничего не изменят в твоем ощущении бытия. Цифры и графики, математические расчеты и теории прогресса, говорящие на уровне абстрактно-всеобщего, оказываются пустыми и мертвыми схемами, не имеющими к твоему Я непосредственного и живого отношения. Устои такого мира хочется разрушить до основания, а затем построить мир на началах свободы, равенства и любви к свободному отечеству. И если ты включен в процесс творения этого нового и светлого мира, считаешь его своим, то в этих новых условиях можно и нужно сказать, что «забота наша простая, забота наша такая — жила бы страна родная и нету других забот», а потому и «раньше думай о Родине, а потом о себе». Безродный космополитизм теперь достоин осуждения, Родину не поменяешь, можно, если сумеешь, сменить лишь местожительства. «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна!» Чего завистливо глядеть в чужие окна, надо в своем доме «под крышей дома своего» суметь обустроиться достаточно прилично.

Негативные условия социального бытия уничтожены и предполагается, что и душа теперь в состоянии слагать и петь радостную песню этому бытию. Но ведь Родина и государство не одно и тоже. Мало кто желает напастей и горестей своей Родине или борется против Родины. Иное дело государство как система властных институтов. Поиск более совершенных форм государственного устройства является одним из ведущих мотивов человеческой истории, а их смена варьируется от крутой революционной ломки до эволюционного шелушения. В массовом сознании понятия Родина и государство нередко сливаются до неразличимости. Что может быть более заманчивым для любой политической силы, находящейся у власти, если люди, говоря Родина, подразумевают государство, а, говоря государство, подразумевают Родина?!

Вглядитесь в термины «предатель Родины» и «государственный преступник», «интересы Родины» и «интересы государства». В обыденном языке они, порой, неразличимы, воспринимаются и используются как синонимы. Однако революционер, направляющий свои усилия на смену государственного строя неконституционным образом, справедливо квалифицируется как государственный преступник, ибо его действия не легитимны, и он должен нести соответствующее наказание. Но является ли он одновременно и предателем Родины? Ведь он по-своему желает ей процветания. Легко судить, если известны законы как мерки исторического развития, а пути достижения поставленных целей четко разделены по нечеткому критерию добра и зла, а не по критерию рациональные (эффективные) и не рациональные (не эффективные). Исторический опыт других стран не может быть гарантом в делах моей страны, ибо их сегодняшнее благополучие не может рассматриваться как необходимое и достаточное условие их благополучия завтрашнего. История не только не прочитанная, но и не написанная книга, и никто точно не знает, что там, в следующей ее главе.

Повседневность одной ценностной ориентации изживается в ходе принятия и закрепления другой, причем, им обеим можно придать вполне благообразный рациональный вид, упаковать в соответствующие духу времени наряды. Наряды устаревают или изнашиваются, и на помощь приходят новые модельеры, или старые портные.

С этим связана тема будущего, как некоторого ценностного ориентира. Мое поколение в детстве громко распевало: «Близится эра светлых годов…». В нас закладывалась и жила мысль, даже и не мысль, а собственно предчувствование и ожидание этого приближения светлого будущего, нас тянуло к нему. Вполне созвучны с этими словами были и строчки типа: «Эх, хорошо в стране советской жить!» И трудности, и неустроенности жизни как-то отступали. Не то, чтобы их не было совсем, уж чего-чего, а этого-то всегда было более, чем достаточно. Но они не воспринимались трагически, как неизлечимые болезни, а именно как нечто преходящее, временное. Ведь мы же на правильном пути! Сама объективная закономерность истории работает на нас! Мало ли что не случается на длинном и неизведанном пути, это всего лишь помехи, не могущие дискредитировать желанное будущее.

«Все еще впереди, все еще впереди», — обволакивающе-успокоительно звучал голос Марка Бернеса, действуя, как представляется, посильнее иных современных целителей. Тот же акцент и в детской песне: «Нынче в школе, завтра в поле, впереди — большая жизнь!» Именно так: ВПЕРЕДИ и БОЛЬШАЯ. А сейчас, пока ты маленький, она еще вроде и не настоящая, ты всего лишь готовишься к этому большому и подлинному делу. Не сомневайся, верь, ибо приход светлого завтра также несомненен, как восход солнца. Уверенность в этом прекрасном завтра, приход которого НЕИЗБЕЖЕН — вот лейтмотив песен этого периода. В этом состоянии детского ожидания подарков от прихода праздничного завтра, по сути, находилась вся наша страна, за исключением небольшого числа инакомыслящих, глас которых был подобен гласу «вопиющего в пустыне». Более того, их слова и мысли «поперек» вызывали праведный и искренний гнев, ведь они же вознамерились отнять у нас эту хрустальную мечту, обокрасть нас в самом заветном. Для чего же тогда страдать и терпеть, если этот путь не ведет к Храму? Конечно, иногда кое-какие вредные мыслишки заползали и в головы обывателя, но они не успевали оформиться т окрепнуть под напором очередных победных реляций. Нас вовсе не обманывали, нас просто вводили в заблуждение путем использования правды 4.

Время шло, мое поколение взрослело, а «эра светлых годов» что-то все не наступала. Теоретически оправдать эту заминку в пути, уговорить самих себя в том, что в целом, стратегически, никаких поводов для сомнений нет, все же легче, да и безопаснее, чем бить в набат. Сомнения, тревога и какая-то внутренняя тоска начинает появляться только в так называемой «авторской» песне, проще, неофициальной: «Нет, ребята, все не так, все не так, как надо». В официальной же песне по-прежнему звучит упоение темой героических будней как предвестником радостного завтра. «Эге-гей, привычны руки к топорам…» или «Слышишь, время гудит БАМ…», с надеждой и уверенностью, что «Завтра будет лучше, чем вчера!»

Где-то в начале 80-х популярной стала песня про «прекрасное далеко». Помните?! — «Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко…». Но что это? Уже не «завтра» и «впереди», а «далеко»! Да и тональность другая. Где былая уверенность в этом, пусть и «далеко»? И разве оно может быть «жестоко»? Сама эта строчка звучит как униженная просьба маленького, слабого, неуверенного в себе и будущем человека. Он еще привычно надеется, что «далеко» все же прекрасно, но внезапно (?) для себя присоединяет к нему невесть откуда взявшуюся жестокость.

С перестройкой зазвучали другие песни, и иные ориентиры фиксировались в них. Вначале все ждали перемен — «перемен ждут наши сердца», надеялись на «свежий ветер». Одновременно с этим выяснилось, что «Революция, ты научила нас верить в несправедливость добра». Сформулировали в общем плане и перспективы: «Мы будем жить теперь по-новому!». Но как именно «по-новому», это, как кажется, осталось не пропетым. Вообще, эта тема как-то тихо сошла с дистанции и своеобразным предостережением прозвучал отчаянный крик группы «Любэ» — «Атас! Атас!». Утрата прежних четких ориентиров и ощущение смутного настоящего выливаются в глубоко тревожные строчки группы «ДДТ»: «Осень, доживем ли до ответа, что же будет с Родиной и с нами?…». Заметим, не весна, как образ возрождения, сбрасывания оков льда и холода, а осень. Причем, не то время, когда собирают богатый урожай, не золотая осень, а междувременье, период слякоти и промозглости, внутренней и внешней неустроенности, когда кажется, что голубое небо и ласковое солнце то ли в невозможном прошлом, то ли в неизвестном будущем.

Сегодня про «прекрасное далеко» не слышно и намеков. Не знаю, то ли в горле слова застревают, то ли просто в голову не приходят, напрочь заслоненные для одних элементарной потребностью выжить, в для других нажиться, сколотить капитал сохранить и увеличить «нажитое непосильным трудом». Конечно, от настоящего не убежишь, но и будущее пусто и нежизненно без песен о нем. Тоскливо как-то, если «и сказок о нас не расскажут, и песен о нас не споют».

Тема верного и светлого пути в песнях минувших лет разворачивалась в уверенность практически любых начинаний. «Мы покоряем пространство и время, мы молодые хозяева земли!» И это было вполне очевидным, ведь первый спутник -наш, первый человек в космосе тоже наш. Помните, с каким искренни восторгом мы распевали: «Хочешь миллион? — Нет! Хочешь на луну? — Да!» Ну в самом деле, зачем нужен миллион, если в светлом будущем из золота будут делать общественные туалеты. Вообще, тема денег, богатства материального в песнях того времени подавалась, по крайней мере, как несущественная, недостойная внимания среди ценностей настоящих. Предполагалось, что в необжитые места наш человек едет не за деньгами, а «за туманом и за запахом тайги». Для большинства считалось естественным честно и самоотверженно делать любое дело, ведь Родина тебя не забудет. «Хочешь, сей, а хочешь — куй, все равно получишь орден», — несколько двусмысленно пелось в одной частушке. А слово «самоотверженно» вообще приклеивалось к любой ситуации. «Самоотверженный поступок человека на пожаре» и «самоотверженный бросок хоккеиста под шайбу» как бы уравнивались самим этим словом. Все в порядке: «Когда страна быть прикажет героем, у нас героем становится любой». Как-то невдомек было, что человек должен стремиться к самоутверждению, а не к самоотвержению. Погибнуть, спасая народное имущество, считалось высшей доблестью. Никогда не забуду, как радиостанция «Юность» с придыханием сообщала о героической смерти 18-летнего парня, вытащившего из огня трактор.

Нынче деньги в особом почете. «Телец златой» отнюдь не тема для юмора. Даже сопливый пацаненок запел: «Я стал миллионером — вот повезло!» Луна мало кому интересна, отдых на Багамах — вот это подлинная ценность и достойная цель. Песни о трудовых буднях сегодня тоже не слышны, ни «яростный стройки жар», ни «выходил на поля молодой агроном», ни «у печей, что мы зажги, встают другие сталевары», ни многие другие. Не поется. Да и кому же в ум придет… ? Романтика труда превратилась в банальное зарабатывание или добывание денег, а право на труд и его гарантированность в тревожное чувство остаться без работы. С точки зрения экономики, возможно, это как-то оправдано, но рациональная и эффективная деятельность на производстве не может сводиться только к голому денежному интересу. Видеть смысл жизни только в труде, как и сведение труда только к способу добывания средств к жизни одинаково ущербно. Жизнь не сводима к трудовым будням, даже если они одновременно «праздники для нас», но если работа лишена удовольствия сама по себе и только «мани, мани, мани» могут согревать человека, то вместо радости в труде получим труд без радости. Знакомая тема отчуждения и одинокости. Правда, она была знакома нам больше теоретически, а теперь, похоже, наступили времена реального переживания этих сюжетов.

Вы, конечно же, заметили, как за последние 10-15 лет активно и даже настырно-надоедливо в нашу жизнь ворвались всевозможные лотереи, викторины, игры и т.п., в которых в качестве приза вручают крупные суммы денег, дорогие вещи, автомобили и т.п. Даже передача «Что? Где? Когда?» превратилась в «интеллектуальное казино» и вместо книг теперь играют на деньги, хотя книги стоят сегодня весьма не дешево. Шанс, удача, случай, иногда считанные мгновения — и ты можешь получить несколько годовых зарплат доцента университета! Или, как поется в одном рекламном ролике: «Хочешь ездить за границу, дачу, мебель, новый дом, все, что лишь во сне приснится, дарит лотто-миллион!» Чертовски заманчиво, не правда ли?! Вольно или невольно закладывается привлекательность и сравнительная легкость практически мгновенного обогащения вместо десятилетних усилий и кропотливого повседневного труда за партой, на студенческой скамье, в поле или за станком. «Шанс, ты не получка, не аванс!…» Смотрите, смотрите, вот он — счастливчик — вот оно, магическое превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя, золушки в принцессу! Только 500 дней — и мы в уютном капитализме! Как легко, как быстро, прямо на Ваших, господа, глазах! Богиня Тихе или, привычнее, Фортуна, правит балом и ждет своих поклонников и жертв.

Любопытно, что культ этой богини был почти незаметен в Греции до эллинизма, то есть во времена, достаточно стабильные с точки зрения экономики, политики и религиозных устоев. Когда же эти укорененности начинают разрушаться, когда почва начинает уходить из-под ног, вместо Ананке приходит Тихе, вместо небогатой радости труда и метафизического утешения будущим приходит своенравный случай, но с рогом изобилия.

Покрывало Майи сорвано, мы больно ударились о собственные рациональные иллюзии, пробудились от «сна золотого». И это пробуждение оказалось мягко говоря, неприятным, ибо на место прежней уверенности приходит скептицизм и нигилизм, равнодушие и неверие в прежние, казавшиеся столь убедительными и прочными идеалы, а вместо них пока туманы и миражи. Скептицизм, а за ним и нигилизм возникают как следствие доведения догматов до абсурда. Такова цена односторонности. Потеряв точку опоры, человек бросается в другую крайность, бездумно отметая и то вполне еще жизнеспособное, которое он наработал в прежнем своем опыте. Этот опыт представляется ему теперь одной сплошной ошибкой, бредом и кошмаром, а само рациональное — злейшим врагом и бесовским наваждением. Начинается столь же слепое поклонение иррациональному и мистическому. При этом напрочь забывается, что ведь и это уже когда-то было, что и этим одним не мог удовлетвориться человек в своей истории. Уход в мистику есть плата за прежнее своеволие, за желание жить по одним хрустальным законам рацио.

Противоположности сходятся, ведь ни в рациональном самом по себе, ни мистическом человек не может отыскать своей целостности, ему неуютно жить в такой расщепленности, да и просто невозможно, ибо она приведет к гибели. Но как же соединить эти два его собственных начала? Где отыскать то третье, необходимыми условиями которого они являются? Когда же, наконец, он может воскликнуть: «Остановись, мгновение, ты — прекрасно! Тебя и только тебя я так жадно алкал всю свою жизнь!»

Но придет ли такая пора, не обольщается ли человек в принципе? А что как окажется, что и нет вовсе такого мгновения и быть просто-напросто не может. А человек проклят, обречен на вечные и бесплодные поиски самого себя, а жизнь его только этими поисками и может держаться, а иначе окажется бессмысленной. А «светлое будущее», «прогресс», «возрождение» и все такое прочее — всего лишь удобные формы, средства, вроде наркотического, именно для того и изобретенные человеком, чтобы удержаться в жизни и хоть как-то оправдать ее и себя в ней?

Вернемся, однако, к песням. Мотив нового светлого будущего, а именно в контексте «обогащайся», трансформировался в шлягер о стране Лимонии с такими строчками: «Страна Лимония на свете есть, но как туда попасть, тебе не стану отвечать и не смей меня винить!» Общего пути в эту страну нет, есть множество частных, приватизированных тропинок. Найдешь ты ее или нет, это твоя проблема. Раньше счастье личности мыслилось, да и ощущалось, только в единстве со страной, как некое общее дело и общий путь. Теперь же этого не скажешь. Какой уж общий путь, когда один на Мерседесе, а другой пешком. Мы, как кажется, очутились в ситуации, прописанной Ф.М. Достоевским в «Легенде о великом инквизиторе». Имея в качестве установки счастье маленького, слабосильного существа, которое, будучи возведено в степень общего дела, превращалось в ощущение силы и могущества коллектива, мы (каждый из нас) брошены в состояние «великой заботы и страшных теперешних мук решения личного и свободного» 5.

Надо отметить, что свобода как ценность в наших песнях советских дней практически не встречается. Во всяком случае, мне не удалось обнаружить таких строчек ни в своей памяти, ни в доступных мне сборниках песен. Возможно, это не случайно, поскольку идеологически свобода понималась как способность «… принимать решения со знанием дела», когда «объективные, чуждые силы, господствовавшие до сих пор над историей, поступают под контроль самих людей… Это есть скачок человечества из царства необходимости в царство свободы» 6. Необходимым условием прорыва в это царство является отсутствие эксплуатации и классовой борьбы. Коль скоро из темницы вырвались, оковы тяжкие пали, а свобода нас встретила радостно у входа и более того, запечатлелась в самой прогрессивной Конституции, то чего еще надо?! Остается гордиться достигнутым общественным строем и совершенствовать его, методично устраняя отдельные недостатки. Стоит ли при этом еще и петь о свободе? Ведь, не дай Бог, у некоторых идейно незрелых личностей может создаться впечатление, что ее, свободы то бишь, как-то вроде бы и нет, раз о ней вдруг запели песни, звучащие либо как призывы, либо как тоскливое переживание своего унылого состояния. Нет уж, мечты о свободе — это удел князя Игоря в плену, а также А.С. Пушкина, А.И. Герцена и иных прогрессивных мыслителей, задавленных в тисках царского режима. У нас же задача принципиально решена и нечего подбрасывать разные вредные идейки! — Все правильно, законы истории познаны, деятельность строится сознательно и планомерно, т.е. свободно, а наш паровоз вперед летит!

И вот новая ситуация, о которой В. Высоцкий сказал так: «Мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?» Похоже, что очень многие сегодня могут сказать о себе нечто подобное. Может быть, я ошибаюсь, но такое впечатление, что мы еще во всей глубине не верим в то, что нынешние изменения всерьез и надолго. Они нередко воспринимаются как «суета и томление духа», как декларирование, но не как основательность. Почему-то нет ощущения «всамделешности», нет ощущения, что именно этот путь есть тот самый желанный и праведный. Воистину, некая «подвешенность». Не случайно и сегодня приводят исторические параллели об одних, купающих девиц в ваннах с шампанским и прикуривающих от ассигнаций, и о других, гниющих в окопах первой мировой или подыхающих с голоду и холоду. «Тогда тоже казалось, что две параллельные России никогда не пересекутся, что можно жить без оглядки… « 7 Некоторым мерещится то бронепоезд, стоящий на запасном пути и неведомо, когда и в кого он вдруг бабахнет, то всплывает образ главврача со шприцем успокоительного, то…, да мало ли что взбредет в расторможенную голову! Один современный журналист ернически бросил: «Пусть сегодня мы живем плохо, зато завтра мы будем жить еще лучше!»

Вот такие вот дела. А сердцу, почему-то, все равно хочется «ласковой песни и хорошей, большой любви…»