«Красноречие есть искусство управлять умами», — почти два с половиной тысячелетия прошло с тех пор, когда эта идея была высказана Платоном. Овладевшие этим искусством, по мнению философа, могут достичь власти и использовать слово как механизм осуществления власти. С тех пор любая власть понимала, что язык не только отражает сознание, но и активно влияет на сознание. И когда целью политики становилась не культура, а власть сама по себе, удержание власти, сильнейшим средством манипуляции становилась антириторика, т.е. риторика, лишенная Этоса. Какие примеры предоставляет ХХ век? В 20-е годы в нашей стране строгость «классовой доктрины», сильные централизованные связи и требования безоговорочного выполнения директив привели к речевому единообразию. Митинги, массовки, собрания, съезды, конференции, пленумы, заседания коллегий бюро и ячеек способствовали распространению языковых черт, присущих речи авторитарных представителей командных высот. Эти особенности лексики, синтаксиса, словообразования особенно быстро распространялись в партийной среде. Текст в виде тезисов и лозунгов «Долой..!», «Да здравствует… !», «Лицом к..!» или речевые шаблоны «Хищники империализма», «Даешь повышение производительности», «Решительная советизация» рождается как результат стремления порвать с прошлым. Этим же объясняется желание дать детям новые, в духе времени, имена: Владилен, Будена, Революция, Террор, Февралина, Декрета, Смена, Смычка, Искра, Октябрь и даже Икки (Исполнительный Комитет Коммунистического Интернационала). Автор изданной в 1928 г. книги «Язык революционной эпохи» горько сетует на то, что русский язык жестоко пострадал за время революции: «Ничто не подвергалось у нас такому безжалостному изуродованию, — такому беспощадному исковерканию, как язык» [1,167]. Сокращение слов носит «исступленно-стихийный характер» и угрожает сделать речь нечленораздельной. Слова превращаются в отдельные междометия: Губоно, Рабкрин, Цумор, Шкраб, Южопс, ГАУ, НКП, Совдеп… Язык заполонили слова: Главсахар, Главторф, Главспичка, Главполитпросвет и т.п. (В известной повести М. Булгакова лексика «собаки приблизительно 2-х лет от [94]
роду» начинается с «Абырвалг», что расшифровывается «Главрыба», далее словарный состав Полиграфа Полиграфовича Шарикова «обогащается» словами и словосочетаниями: «еще парочку», «извозчик», «мест нету», «вечерняя газета», «лучший подарок детям», «буржуи», «не толкайся», «подлец», «слезай с подножки», «я тебе покажу», «признание Америки», «примус», «в очередь, сукины дети, в очередь!», «отлезь, гнида», вульгарной руганью и всеми бранными словами, какие только существуют в русской речи.) В лексике «агитпропа» некоторые имена существительные получают постоянные определения: борьба — бешеная, беспощадная, решительная; привет — пламенный, коммунистический, интернациональный; единство — железное, стальное; путь — верный, ленинский и т.п. Широко употребляются эпитеты, характеризующие величественность, колоссальность: неслыханный, небывалый, гигантский, титанический, чудовищный. Языку становится присуща не только категорическая императивность: «во чтобы то ни стало», «определенно», «ясно», «ничего подобного», «тысячу раз прав», но и изобилие терминов военного происхождения: «беспощадная борьба», «решительный бой», «командные высоты», «авангард», но и вульгаризмы, похабщина, жаргон, крепкие словечки: «белогвардейская сволочь», «махровая реакция империалистической клики», «мерзавцы», «сторожевые псы», «гад», «паразит», «блудливый сплетник» и т. п. Отметим, что постепенно в 30-е гг. на смену риторической речевой традиции приходит явление, вобравшее в себя многие негативные качества, среди которых такие, как прямолинейность, клишированность и агитационная напористость, словоблудие и лживость. Это явление именует себя пропагандой. Усваивание мнения большинства, стереотип мышления делает слово догматическим и авторитарным, угрожает индивидуальности как общему творческому началу в человеке. «Герои исчезли, остался хор», — заключает Х. Ортега-и-Гассет, давая в 1930 г. философское осмысление проблеме массового сознания. Автор безжалостно оценивает «массу», столь любимое понятие нашей пропаганды, как множество людей без особых достоинств, как множество средних заурядных людей, каждый из которых не ощущает в себе никакого дара или отличия от всех, каждый из которых чувствует, что он «точь-в-точь, как все остальные, и притом нисколько этим не огорчен, наоборот, счастлив себя чувствовать таким же, как все» [2,121]. Таким образом, рассуждает автор, то, что раньше воспринималось как количество, теперь предстает как качество, становится общим социальным признаком человека без индивидуальности, безличного «общего типа». Причем «общий тип» главенствует в таких сферах, как государственное управление, судопроизводство, искусство, политика, которые по самой своей природе требуют особых качеств, дарований, талантов. Последствия неутешительны: человек — «хозяин всего мира, он не хозяин самому себе» [там же, 133]. Не случайны частые сравнения языка готовых словесных конструкций со специально сконструирован- [95]
ным языком и идеологией Океании в антиутопии Оруэлла «1984 год», написанной в 1949 г. Это сравнение с обществом, неспособным мыслить самостоятельно, утратившим свободу и индивидуальность. Напомним, что новояз Океании был разработан в соответствии с идеологическими потребностями Ангсоца. С забвением старого языка должно было уйти в прошлое и еретическое мышление. Бормочущая и отрывистая речь людей, многие слова которой состояли из нескольких равноударных слогов, была максимально обособлена от сознания. Весьма ограниченный выбор слов способствовал тому, что враждебные Ангсоцу идеи нельзя было подкрепить разумными доводами, поскольку необходимых для этого слов просто не было. Ибо, чем скуднее лексика, тем меньше искушений утруждать себя размышлениями. Зато правильные мнения вылетали автоматически, как пули из пулемета. «Быть благонадежным значит не думать, не иметь потребности думать. Благонадежность — отсутствие сознания» [3,45]. По отношению к члену Партии это означает готовность назвать, когда того потребует партийная дисциплина, черное белым. Но не только назвать — верить, что черное есть белое, более того, знать, что черное есть белое, и напрочь забыть, что когда-то верил в обратное, «ложь всегда должна на один прыжок опережать правду» [там же, 169]. Подобная система мышления, точнее интеллектуальное надувательство, называется двоемыслием. В романе Оруэлла показан тоталитарный иерархический строй, основанный на изощренном духовном порабощении, пронизанный всеобщим страхом и ненавистью. Это был художественный вымысел, реальность же предоставляла свои примеры. Проблема всевластия языка, «одурачивания масс средствами риторики» в эпоху тоталитарных режимов, основывающихся на тоталитарной пропаганде, поднималась многими авторами. В Германии сразу после войны появляется книга «LTI. Язык Третьего рейха», где известный немецкий ученый-филолог Виктор Клемперер пишет о сознательном использовании нацистами языка в качестве орудия духовного порабощения народа. Книга показывает, как с помощью механизма языка происходит осуществление управления жизнью людей. Клемперер убежден, что речь не просто способ человеческого общения, не просто носитель информации, хранитель накопленного культурного опыта, но властный распорядитель жизни. Он пишет: «Выражение лица той или иной эпохи передается в ее речи» [4,19]. Лейтмотивом звучат в книге строчки Шиллера о языке, который «сочиняет и мыслит» за нас. Питательной средой нацистского мышления является язык нацизма. «Нацизм въедался в плоть и кровь масс через отдельные словечки, обороты речи, конструкции предложений, вдалбливаемые в толпу миллионными повторениями и поглощаемые ею механически и бессознательно» [там же, 25]. Он многое позаимствовал у большевизма. Его постулатом можно считать часто цитируемый нацизмом афоризм Талейрана: язык нужен для того, чтобы скрывать свои мысли. Язык национал-социализма был [96]
кодифицирован в книге Гитлера «Моя борьба». Позднее, когда Гитлер пришел к власти, этот язык, подчиняя себе все общественные и частные сферы жизни, из языка партии превратился в язык народа. Когда рухнул нацистский режим, автор с горечью обнаружил, что язык Третьего рейха не умер; въевшись глубоко в сознание, он передавался новым поколениям. Речевые шаблоны, проходившие нормативную обработку в партийных инстанциях, свидетельствовали о полной стандартизации письменной и устной речи. Слова, пишет Клемперер, как мизерные дозы мышьяка: их незаметно для себя проглатывают, они вроде бы не оказывают никакого действия, но через некоторое время отравление налицо. Страх перед мыслящим человеком, ненависть к мысли проявляются в таких принципиальных качествах языка, как его однообразие, бедность и убогость, отсутствие каких бы то ни было моральных предписаний и эстетических норм. Бесчисленное множество аббревиатур (BDM — Союз немецких девиц, HJ — Гитлеровская молодежь, DAF — Немецкий трудовой фронт, LTI — Язык Третьей империи) воспринимается сначала как игра-пародия, потом как хорошая зацепка для памяти (четкая, угловатая форма слова SS представляет нечто среднее между языком плаката и собственно языком), но только не как сигнал SOS самому себе. Аббревиатуры становятся настолько самодостаточными, что уже не воспринимаются как сокращения. Отдельные слова используются как униформа, как пароль для своих. Ни один из предшествующих речевых стилей не прибегал к этой форме в таких колоссальных масштабах, как немецкий язык времен гитлеризма. В 1944 г. последовало серьезное официальное предупреждение о недопустимости злоупотребления «словами-обрубками». В прессе вина за склонность к бесконтрольному распространению слов-сокращений, этих «языковых чудовищ», возлагалась на большевиков: «Большевики похоронили русскую речь в потоке неблагозвучных искусственных слов и сокращений» [там же, 118]. Слова «фанатизм» и «фанатический» употребляются в Третьем рейхе за день чаще, чем в другие эпохи за годы, и используются не в смысле предосудительного качества, промежуточного между болезнью и преступлением, а как положительная оценка. Это ключевое понятие нацизма стало означать превосходную степень, высшее проявление лучших качеств. Так LTI изменял частоту употребления слов, их значение, монополизировал слова для узкопартийного круга или делал всеобщим достоянием то, что раньше было принадлежностью немногих, и все это, ставя на службу системе, «пропитывал своим ядом», «превращая речь в мощнейшее, предельно открытое и предельно скрытое средство вербовки» [там же, 26]. Абсолютное господство языковых моделей, штампов и даже интонаций на всем немецкоязычном пространстве было очень эффективным, поскольку LTI не различал устную и письменную речь: в нем все неизбежно становилось «обращением, призывом, подхлестывающим окликом». Языковая истерия — так характеризуется оратор- [97]
ский стиль самого Гитлера, его неизменные атрибуты: сжатые кулаки, искаженное лицо, срывающийся хриплый голос. Все на грани исступления, «это не речь, а скорее дикий крик, взрыв ярости». Театральные приемы напоминают культовое священнодействие проповедника-сектанта, нацеленного на достижение массового экстаза. Аудитория должна реагировать, не напрягая разума, только чувством. Сознательное отключение или оглушение разума — важнейший механизм совращения народа. При помощи этого воздействия «совесть, раскаяние и мораль» были «вытравлены» из сознания целого народа. С середины ХХ столетия речь, как составная часть арсенала политического деятеля, с помощью новых технических изобретений получает возможность распространяться на безграничные пространства. Это берется на вооружение властью с тоталитарными притязаниями стать религией. Массовый язык стремится лишить человека индивидуальности, сделать его безвольной частицей такого же массового сознания, каждому человеку навязывает единый «общественный» образец для высказываний. Идеологическая структура общества как «разум» социума способна внедрить в массовое сознание особую систему нравственных, правовых, политических идей, ценностей и директив действия, являющуюся основой или, точнее, доктриной для принципов организации и управления общественной жизнью и неразрывно с ней связанных областей культуры. Проводником этих идей был и остается язык.
Литература
- Селищев А.М. Язык революционной эпохи: Из наблюдений над русским языком последних лет (1917 — 1926). 2-е изд. М., 1928.
- Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс // Вопросы философии. 1989. N3.
- Оруэлл Д. Проза отчаяния и надежды: Роман, сказка, эссе. Пер. с англ. Л., 1990.
- Клемперер В. LTI. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога. Пер. с нем. А.Б. Григорьева. — М., 1998.
Добавить комментарий