Наступила ночь и в мастерской ожила философия. На столе ровно дышит электронная машина, а в воздухе повисает джаз …
«Что предлагает современность философу? Что может предложить философ современности? Какая выпадет комбинация сил? Что, собственно, мастерит Платон? Как? Из чего все происходит?»
Несчетное количество раз я начинала лекцию о Платоне с объяснения чуда сократовой преданности философии. Но разве можно объяснить чудо несовершенным рядом окоченелых фраз или даже глубоко интимно выстраданным суждением: «Платон посвящает свою жизнь философии одного поступка — смерти Сократа». Нет, слово оказывается мертвым для философа, когда он загоняет его в клетку понятия («категориальную сетку», да простит меня Кант). Слова и фразы обретают жизненность только в импровизации — каком-то неподвластном объяснению ритме звуков, смыслов и вдохновения. Живой философский дискурс сродни джазу, требующему отданности соучастному творчеству композитора и слушателя. Я люблю джаз за то, что он позволяет мне творить собственную реальность темы, подняться к «поверхности смысла» без посторонней помощи. Даже длительно (вечно) знакомая композиция каждый раз слушается по-новому, потому что создается вновь каждый раз с первыми аккордами чувства и звука.
«Мастерская Платона» — великий джазовый блюз, исполненный на тему любви к мудрости. Браво, Doctordeath, дискурс этого Текста жив несмотря на то, что лег на палитру черно-белой гаммы страниц и встроился в здание семиозиса. Кант однажды заметил, что величина книги измеряется не ее толщиной (или «количеством страниц»? — точно не помню), а временем, затраченным на ее осмысление. Что же эта книга? Она необъятна, если учесть тот факт, что понимание ускользает всякий раз, когда стереотипно пытаешься понять замысел автора. ЗАмысел автора — ВЫмысел читателя, который занят «игрой в бисер», но не упоением музыкой чистого Смысла. Поэтому, да простите мне эту вольность, я не пытаюсь понять Вашего ЗАмысла, но только свою МЫСЛЬ. Возможно от этого я вновь и вновь любуюсь импровизацией фило-софии жизни и смерти в «Мастерской Платона».
Но о жизни и смерти, а вместе с ними и любви к философии, потом. Сейчас о мастерской. В этой мастерской есть Дух Учителя — покровителя философии и философов. Как это и надлежит Духу — он бессмертен, ибо сам об этом утверждал, живя философией умирания. Бессмертный Дух инспирирует мастера в творчестве Текста и следит за праведностью слов, используемых для выражения Смысла. Мастера сменяют друг друга в мастерской, успевая передать свое знание ученикам, которые гораздо достойнее чем те, что утверждали о большей преданности истине, чем дружбе. Как можно любить истину, не умея любить мудрость?
«Ведь если философ — это друг мудрости или же влюбленный в нее, значит, он претендует на нее, будучи скорее в потенциальном стремлении, чем в действительном обладании. Тогда, стало быть, друг — это еще и претендент, а то, чьим другом он себя называет, — это Вещь, на которую обращено притязание, а вовсе не кто-то третий; тот-то, напротив, становится соперником. Получается, что в дружестве столько же состязательного недоверия к сопернику, сколько любовного стремления к предмету желаний. Стоит дружеству обратиться к сущностям, как двое друзей оказываются претендентом и соперником (впрочем, кто же их разберет?)» (Ж.Делез, Ф.Гваттари. Что такое философия?- М., СПб., 1998, С. 12).
Делез и Гваттари пишут эти строки в том возрасте, когда, по их мнению, можно задаться вопросом «что такое философия», т.е. при наступлении старости. Может быть, к старости философия и кажется желанной возлюбленной, на ответность которой претендуют такие собственники «Вещи». Нам же, людям достаточно молодым (ведь мы не считаем себя стариками? Старость — не возраст, а образ мыслей и состояние души. Душа философа, как и его разум не подвластны тлению или старению, потому что он слит с Вечностью в диалоге), либо вообще недоступно вопрошание о философии, либо мы лишены амбиций соперничества и, как это свойственно молодости, самоуверенны и самонадеянны в ее взаимности нашим чувствам.
Неужели Платон был влеком философией потому, что видел своим соперником Сократа и не желал ему уступать возможную собственность? — Глупость, достойная спекулятивного отчуждения. Философия позволяет себя любить и быть желанной подругой, но, при этом, хранит верность только самой себе. Философия величественна и недоступна, поэтому так вожделенна. Она чаще отказывает в своей дружбе, не говоря уже о любви, чем соглашается на наше присутствие рядом с ней. Философы — самые несчастные влюбленные, ведь их возлюбленная не дает прямого ответа «да» или «нет» после откровенного признания. Она есть сомнение в нас. Она есть испытание нас. Она возбуждает нас своей непредсказуемостью и непостоянством. От этой неудовлетворенности желаний проистекают Тексты.
Самая гениальная лирика всегда рождалась от неразделенной, безответной любви. Ответная любовь, разделяясь между двумя, теряет свою силу и превращается в обоюдноговоримое «я тебя люблю». Лирика уступает место комедии, а поэзия остывает в согласованности слогов и размерах стиха. Поэзия о философии — лирическая драма, страдание в которой достаются одному — поэту. Поэтому «в мастерской Платона почти неизбежно рождение поэзии из духа философии. Философия беременна поэзией».
Доктор, Ваш Текст — это поэтическое наслаждение в безответной любви к философии, а значит, Он величественен и недоступен в тривиальном распознавании. Через Ваш Текст говорит философия. Вам только кажется (а, быть может, и нет), что вы философствуете. На самом деле это она проговаривает вас для меня и любого другого читателя Вашего Текста.
Добавить комментарий