Речь как событие и бытие в речи

Согласно учению Лейбница, каждая «индивидуальная монада» выражает целый мир; последний существует внутри монад в виде серии присущих им предикатов. Когда мы физически вступаем в мир, он уже принимает нас определенной языковой ситуацией, описывающей наше появление. Мы с ранних лет несем на себе предикаты мира, сообразуя собственное поведение, желания и в целом проект своей жизни с системами номинаций, классификаций, распределений, осуществляемых при помощи слов, используемых для обозначения или описания индивидов, групп, событий, вещей. Я соразмерно представлению — тому, что пришло «извне», от «значимых других» и стало собственным представлением о Я благодаря признанию со стороны Другого. Судьба индивида может состояться только посредством усвоения им культурного текста (при этом, несомненно, дискурсивная артикуляция индивидуальности представляет собой лишь одну из разновидностей семиотической манифестации индивида).

Таким образом, дискурсивные события являются горизонтом для установления единств (идентичностей), которые себя в нем формируют. Соотношение между словами и реальностью двоякое: совокупности высказываний осуществляются в определенных условиях, но и сами производят те обстоятельства, при которых они могут состояться. Порядок дискурса как порядок означающих, самой игрой своей предоставляющих готовые и оправданные культурой означаемые, задает конфигурацию субъекта дискурса, но не уникальность самого события речи. То есть следует, по всей вероятности, вслед за Соссюром, произвести четкое разграничение языка как готового социального продукта, который является «совокупностью необходимых условностей, принятых коллективом, чтобы обеспечить реализацию, функционирование способности к речевой деятельности, имеющейся у каждого носителя языка» 1 и речь как «индивидуальный акт воли и разума» 2. Наиболее важным является выявление того, что проговаривает себя в высказываемом: только ли язык как шум, болтовня, фон, канва, на которую беспрепятственно нанизываются биографии говорящих — или же мысль, воля, страсть единичного позволяют состояться событию смысла, блокируя привычные значения, трансформируя устойчивый порядок высказываний и учреждая новый. Фуко утверждает, что история мысли должна радикально отличаться от истории дискурсивных формаций. При этом, конечно же, приходится опираться на совокупности дискурса. «Но эти совокупности трактуются таким образом, что мы пытаемся разглядеть за самими высказываниями либо интенцию говорящего субъекта, активность его сознания (т.е. то, что он хотел сказать), либо вторжения бессознательного, происходящие помимо воли говорящего в его речи или в почти неразличимых зияниях между словами; во всяком случае, речь идет о том, чтобы заново восстановить другой дискурс, отыскать безгласные, шепчущие, неиссякаемые слова, которые оживляются доносящимся до наших ушей внутренним голосом. Необходимо восстановить текст, тонкий и невидимый, который проскальзывает в зазоры между строчками и порой раздвигает их» 3.

Что позволяет состояться не речи Другого или других, но собственной речи? Состояться собственному бесстрашию перед лицом ужасающего, собственной радости — перед восторгающим, желанию — перед влекущим? Возможно ли это в принципе? Мы спрашиваем о мысли как ясности, как смысле-событии, как мгновенном обнаружении себя, неотступности и неустранимости себя в некоторых обстоятельствах. Ведь часто, повинуясь выпавшей нам участи, мы стоим лицом к лицу с аудиторией, любимым человеком, начальником, случайным прохожим. Внезапно рушатся все те экраны пред-знаний и пред-значений, что были позаимствованы у традиции или авторитета. Даже если на подготовку слов, поз, жестов, мимики было затрачено немало времени, все же событие говорения как именно событие, мгновенно лишает всякого предварительного проекта. Ты оказываешься в той точке, где должна состояться встреча со словом, и ваша уместность по отношению друг к другу всегда проблематична. И тогда держать слово — это не просто дать ему сбыться (как говорят «сбыть с рук», отделаться от чего-то навязчивого, подступающего, обступающего, требовательно диктующего законы значения, понимания, коммуникации). И это не просто стать подходящим в данных обстоятельствах вместилищем для слова — удобным и просторным, как кувшин вмещает в себя жидкость, нимало не заботясь о составе, назначении, качестве этой жидкости. Что есть изрекающая себя мысль как участь и судьба единичного?

Мы обратились к событию речи как к материально оформленной и чувственно воспринимаемой работе мысли. Однако здесь следует говорить о событии мысли вообще — состоянии негарантированности и неоправданности ничем, что находилось бы вне спонтанной активности души, о ситуации самополагания человеком собственной действительности в радикальном одиночестве перед лицом несоразмерного, превосходящего, обнаруженного в себе самом. Вслед за Кьеркегором, анализирующим экзистенциальную ситуацию Авраама, не опосредованную всеобщностью этического, мы хотим спросить, как возможен акт речи, не опосредованный всеобщностью языка (как социо-культурной институции)? Такая неопосредованность есть негарантированность исходом в переживании страха, нужды и парадокса. «Если бы тот, кто собирается действовать, хотел бы судить о себе по исходу, он никогда не добрался бы до начала. И пусть даже исход прельщает весь мир, герою это не поможет; ибо он узнает исход только после того, как все уже кончилось, и отнюдь не благодаря ему он становится героем, но он становится героем благодаря тому, что он начал» 4. Здесь звучит великий гимн свободе самостоятельного, самодеятельного, самозаконного, самого себя в своей активности обосновывающего мышления, исполняемый всеми новоевропейскими философами. То, что конституирует как субъект мысли, так и субъект речи в том смысле, как мы его здесь рассматриваем, — это горделивое «на свой страх и риск» в поисках себя самого самодвижение рефлектирующего, мыслящего, волящего, чувствующего, помнящего, воображающего, желающего человеческого духа. Этот дух отвергает любую чуждую ему силу, вне его находящуюся причину его бытия. «…Я сам хочу самостоятельно представлять собой что-либо, сам по себе и для себя, а не при чем-то другом и не через другое; и как нечто самостоятельное — я хочу сам быть последним основанием, последней причиной того, что меня определяет. Я сам хочу занимать то место, которое в этом учении [учении о строгой детерминированности — Ю.О.] занимает всякая первоначальная естественная сила, с тем лишь различием, что характер моих проявлений не должен определяться чуждыми мне силами» 5.

Мир непреклонно настойчив в захвате человека. Звуки, запахи, цвета навязчивы, связи вещей и событий принудительны. Вступая в мир, человек вынужден пребывать во власти вещей или других людей. Слово единичного тонет в рокоте волн, вое урагана, шуме толпы или механических аппаратов, жест теряется в многообразии движения мира. Но сугубо человеческая ситуация как наделенного самосознанием существа не позволяет человеку просто отдаться течению потока жизни. Чтобы слово или поступок могли иметь экзистенциальный смысл, необходимо обособление говорящего или действующего в излишне детализированном, чрезмерно захватывающем мире. Экзистенциально значимое деяние — такое, за которое человек в состоянии нести ответственность не перед другими или Другим, но перед прошлым, настоящим и будущим своей собственной жизни. Для этого необходима выделенность, очерченность того пространства, из которого исходит голос дающего ответ. Любое сильное переживание нейтрализует мир, делает его недифференцированным, интенсифицируя позицию активного духа, очерчивая пространство, из которого выступает его отношение к миру. Что может спровоцировать, подвигнуть самосознающий дух, в основе своей являющийся волей, деятельностью, активностью, проблематизировать все надежное и устойчивое, предзаданное и предуготовленное, чтобы начать собственную речь? Быть может, ужас перед разверзшимся, зияющим Ничто бессловесного и в слове не нуждающегося, не могущего быть оформленным — просто-напросто превышающего, не вмещающегося ни в какую форму начала в самом человеке. «Ужас, сопутствующий дерзанию» (Хайдеггер) всегда на страже умиротворенного сна духа, он постоянно готов ворваться к нам в силу онтологической выдвинутости человеческого существа в ничто. «Выдвинутость нашего бытия в ничто на почве потаенного ужаса есть перешагивание за сущее в целом: трансценденция» 6. Остающаяся на долю потрясенного духа немота предполагает, между тем, рядом с собой вторую стратегию — говорение (и отнюдь не одно только бессвязное бормотание). Подвигом преодоления этого ужаса, мужеством пребывания на краю распростершейся перед человеком бездны негарантированности и будет тогда звучащая речь.

Чтобы начать говорить, речью своей высвечивая подлинные глубинные связи между сущими, выявляя привилегированные зоны ландшафта и игнорируя (делая тем самым несуществующими) незначительные, размечая, классифицируя, учреждая в акте номинации те отношения, которые посредством операции оценивания задают дистанции — чтобы начать эту порождающую мир и себя в мире речь, необходимо мощным волевым усилием быть собранным в единой точке, которая в своей предельной интенсивности есть начало координат для всех последующих событийных рядов. Что легитимирует такое позиционирование говорящего, смеющего оценивать? — Сама воля к речи. Самость, не сомневающаяся в обоснованности своих притязаний на право быть выраженной, без оглядки на что-либо вне себя решительно и однозначно выговаривающая «Я», в котором отныне манифестировано вот это страдание, ужас, презрение, благодарность, стыд, желание, приказ.

Итак, мы обнаружили нечто, что, не будучи в состоянии до конца и без остатка выразиться в словах, тем не менее делает возможной любую речь, скользящую по поверхности этой напряженной, постоянно изменяющейся, трансформирующейся, то вздымающейся, то прогибающейся, пульсирующей, съеживающейся и растекающейся (по одной ей ведомым законам) самости. Она сказывает себя в речи единичного — интенсивная, волящая, страстная самость. И здесь мы вплотную подходим к проблеме страстей. Мы говорим о том, что является истинно человеческим и что самим опытом переживания и оформления демонстрирует различия, ранги, иерархию. Страсть, сбрасывающая социо-культурные покровы с чужих смыслов и целей, слов и поступков. Страсть, аффект — то, что, в отличие от мыслей, желаний, стратегий поведения, жестов и поз, может быть только моим и с непререкаемой очевидностью удостоверять Я в собственном существовании. Однако многосоставной неопределенности, гетерогенной комплексной композиции побуждений, переживаний, стремлений деятельное сознание силой собственной воли ставит предел — укрощает, насмехается, противостоит натиску своей страсти (и в этой точке, по нашему мнению, начинает речь). «Мысль не остается уже более простым зрителем, но от нее исходит само действие. […] Здесь я сам, свободно и независимо от влияния всех внешних сил, кладу конец моей нерешительности и определяю себя посредством свободно совершающегося во мне познания наилучшего» 7. Человека отличает от животного то, что глубокие и сильные переживания сменой и чередованием своим порождают мысль, способную отливаться в форму речи. Речь немногих, наделенных особой силой высказывать увиденное и услышанное, творит тот мир видимости (принимаемый подавляющим большинством, не способным на собственное постижение), который, заслоняя ужас действительности произведенными понятиями, категориями, суждениями, делает жизнь выносимой перед наступающим ужасом Ничто. «Мы, мысляще-чувствующие создания, и являемся теми, кто всегда и на самом деле делают что-то такое, чего еще нет: целый вечно растущий мир оценок, красочностей, значимостей, перспектив, градаций, утверждений и отрицаний. […] Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе — в природе нет никаких ценностей, — но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку!» 8.