Идеи антропологической апологии философии

[38]

Зачем человеку философия?

Вот вопрос, который решает сегодня великое множество россиян. Некоторые из них — даже в силу обязанностей, налагаемых профессией.

Маятник колеблется между двумя крайними положениями, под которыми вполне можно было бы поместить таблички с надписями «Все» и «Ничего». Навязывание единственной «диалектико-материалистической» философии всем, от школьников до аспирантов, в качестве учебного предмета, а остальным — в качестве основы для общеобязательного государственного мировоззрения, надолго лишило ее всякой притягательности. Дурные воспоминания о зубрежке философских выражений, непонятных, словно заклинания шамана, заставили многих уважаемых естествоиспытателей предпринять в постперестроечный период целую кампанию за безоговорочное удаление философии из учебных планов вузов. Наиболее горячие головы охладились только тогда, когда узнали, что в ведущих технологических вузах Запада гуманитарные предметы занимают чуть ли не треть учебного времени. Почему? Ответа на этот вопрос так и не нашли, но решили до поры философию в вузах оставить — в качестве дисциплины по их выбору. Старшее поколение, составляющее большинство в учебных советах, высказалось за сохранение философии — опять же в силу свойственного российскому менталитету уважения к традициям.

Зато из большинства школ философия ушла. Школьники такого слова не знают. Они изучают нечто расплывчатое, именуемое предметной областью «обществознание». В ней собраны основы права, политологии и социологии, а также загадочный предмет под названием «основы современной цивилизации», представляющий собой пересказ американской социологии индустриализма, которая была развита сорок лет тому назад. Школьные учителя, на долю которых выпало преподавание этой предметной области, заканчивали в большинстве своем исторические факультеты. Они смутно подозревают, что философия диалектического и исторического материализма ныне не годится, а новой, своей собственной мировоззренческой концепции, которая объединяла бы предметную область в сколь-нибудь связное целое, развить [39] самостоятельно не могут. В результате право читается как позитивное право, а политология и социология — как чисто позитивистские дисциплины. Предпоследний бастион, противостоявший безграничному распространению позитивизма в школьной программе, пал. Последний — русская литература — еще держится. Но и ему уготована аналогичная участь. Если восторжествует идея сдачи выпускных экзаменов в школах путем тестирования, и на русской литературе как последнем антипозитивистском предмете тоже можно будет поставить крест. Тесты подразумевают выявление фактологического знания. Согласимся, что отгадывание на экзамене загадок типа: «Кого убил Онегин? — а) Ольгу; б) Татьяну; в) Ленского (подчеркнуть нужное)» должно несколько изменить преподавание русской литературы в школе.

Между тем потребность в целостном мировоззрении у людей сохраняется, и никакая информатика удовлетворить ее не может. Информацией является все — и известие о велосипедной аварии, и известие о катастрофе мирового масштаба. Все это — факты. Но выбирать существенное и несущественное примитивный позитивизм контовского толка не позволяет. Сегодняшняя информатика считает вершиной своих достижений обучение каждого школьника самостоятельному выходу в Интернет. Но следует различать возможность доступа к мировой культуре и действительное приобщение к ней. Всемирная сеть, равно как и другие средства массовой информации и массовой коммуникации, сегодня, в позитивистские времена, всего лишь транслируют информацию. Поэтому в них нет разницы между великим и мизерным, существенным и несущественным, значимым и пустым, вечным и сиюминутным.

Все это прекрасно выразил П. Слотердайк, который имел все основания говорить о современном информационном цинизме:

«В качестве новости годится все что угодно. Важное, неважное, выдающееся, малозначительное, выражающее главную тенденцию, эпизодическое — все без разбора выстраивается в единообразный ряд, причем единообразие по форме дает, как следствие, равнозначность и равнобезразличность. Откуда берется эта лишенная всяких тормозов тяга к информации, эта наркотическая зависимость от ее и эта необходимость ежедневно жить среди информационного шума, терпя непрерывную бомбардировку наших голов массами безразлично-важных, сенсационно-неважных новостей?» 1

Цинизм позитивистского признания всех данных в наблюдении фактов равноважными и, что то же, равнобезразличными выражается в том, что им отрицаются все ценности — отрицаются всего лишь посредством [40] союза «и», который ставит на одну доску все, лишая человека каких бы то ни было моральных ориентиров, не предлагая ему никакой жизненной стратегии.

«Это «и» — мораль журналистов. Они, должно быть, дают профессиональную клятву в том, что, сообщая о каком-то одном деле, все как один будут связывать это дело и этот сообщение с другими делами и с другими сообщениями только союзом «и». Одно дело — это одно дело, и не более того. Ведь устанавливать связи между «делами»значило бы заниматься идеологией. Отсюда вывод: тот, кто устанавливает связи, вылетает вон. Тот, кто думает, должен выйти. Тот, кто считает до трех- фантаст. Эмпиризм mass media терпит только изолированные сообщения, и эта изоляция более эффективна, чем любая цензура, поскольку она заботится о том, чтобы связанное друг с другом в реальности никогда не связывалось в головах людей» 2.

Современные средства массовой информации — это полное торжество позитивизма, размах которого не был предусмотрен даже его основателями. Это — новая философия, состоящая в полном отрицании всякой философии, а заодно — и всякого мышления. «…Можно зайти настолько далеко, что отвести современным средствам массовой информации ту функцию, в которой они окажутся интимнейшим образом связанными с философией: безбрежный эмпиризм mass media в известной степени имитирует философию, благодаря тому, что они пытаются обрести собственный взгляд на тотальность бытия, объять своим взглядом все бытие в целом; естественно, это будет не тотальность, схваченная в понятиях, а тотальность, схваченная в эпизодах. В нашем информированном сознании простирается чудовищная, невиданная одновременность: здесь едят, там умирают. Здесь пытают, там расстаются важные особы, испытывающие друг к другу возвышенную любовь. Здесь обсуждается проблема второго автомобиля в семье, там — катастрофическая засуха, поразившая всю страну» 3.

Если Энциклопедия просветителей замышлялась как собрание знаний о самом важном, существенном для человека, то современные средства массовой информации оказываются наиболее радикальным средством против просветительства — они уничтожают важное, соединяя его с неважным посредством союза «и». Тем самым они уничтожают всякую философию.

«Мass media впервые обрели такой масштаб охвата, которого не знала никакая рационалистическая энциклопедия, никакое художественное произведение, никакая «философия жизни»: обладая неизмеримой «емкостью», они стремительно двинулись к

тому, о чем всегда могла только мечтать великая философия — к тотальному синтезу, — разумеется, при нулевом уровне интеллекта, в виде тотального арифметического суммирования… Поскольку они установили для себя нулевой уровень мысленного проникновения в то, о чем сообщают, они могут давать все и говорить обо всем, и все это опять-таки только по одному разу. У них есть только один-единственный интеллектуальный элемент — союз «и». С помощью этого «и» можно поставить буквально все по соседству со всем. Так возникают цепи и ряды, которых и вообразить себе не мог ни один рационалист и ни один эстет: сберегательные вклады — и — театральные премьеры — и — чемпионаты мира по мотогонкам — и налогообложение проституток — и — государственные перевороты… Mass media могут говорить обо всем, потому что они окончательно отбросили тщеславную затею философии — понять то, о чем говорится. Они охватывают все, поскольку не схватывают и не понимают ничего» 4.

На наших глазах формируется совершенно новый человек, который не способен дать простейшего определения через указание на род и видовое отличие. Современный школьник в старших классах затрудняется определить, что такое стул. «Ну, это письменный стол… и обеденный… и еще верстак… у него есть ножки». Из представителя европейской культуры он незаметно превращается в представителя примитивных традиционных обществ, в языках которых отсутствует, например, общее понятие «верблюд», зато есть десятки слов, обозначающих верблюда усталого, верблюда отдохнувшего, верблюда попившего и верблюда, который испытывает жажду… Новое поколение все меньше способно помыслить о чем-то, чего оно не видело, поскольку любое существительное привыкло слышать только в сочетании с картинкой.

Великая Массовая Культура Картинок является великой по числу ее носителей, но никак не по своему уровню. По уровню своему она заслуживает название «культура» не больше, чем, скажем, культура бактерий, выращиваемая биологом. Но что поделаешь! Стоит начать спор о том, какая культура культурней, как он неизбежно заведет в тупик: о вкусах не спорят. Так что вернемся лучше к изначальному смыслу слова «культура», которое обозначало некогда возделанную пашню — в отличие от «натуры» как нетронутого человеком природного ландшафта. И станем впредь именовать культурой абсолютно все, содеянное людьми — независимо от глубины, с которой они пахали.

Великая Культура Картинок, правящая бал в сегодняшнем цивилизованном мире, представляет собой результат постепенного отказа [42] от письменности и чтения, не связанных напрямую с плакатно-упрощенным изображением и не обслуживающих его. Такой отказ повлек деградацию способности к отвлеченному мышлению и отмирание продуктивной способности воображения (творческой фантазии). Он был осуществлен в четыре шага, которые до сих пор по недоразумению считаются великими шагами культурного прогресса.

Первый шаг к Великой Культуре Картинок был совершен уже в ХХ веке — тогда, когда просветительскую культуру попытались транслировать по радио, а также с помощью звукозаписи. Книг на всех просвещаемых не хватало. Да и читать просвещаемые умели слабо. А культурную революцию требовалось провести стремительно, в одночасье. Складывание слов из буковок требовало от просвещаемых чересчур много времени и незаурядных интеллектуальных усилий, отвлекавших от усвоения содержания. Поэтому радикальным решением проблемы показалась организация повсеместного чтения нужных книжек вслух.

Еще в 1935 году Й. Хейзинга решительно выступил против использования радио в просветительских целях, заявив, что это приведет не к прогрессу, а к регрессу мышления, к новой варваризации культуры: «Примером необычайно высокого технического достижения самого полезного и благотворного характера, которое, однако, угрожает содержанию культуры своими побочными эффектами, служит радио. Никто ни минуты не сомневается в исключительной ценности этого нового инструмента духовного общения. Сигналы бедствия и спасательных служб, музыка, новости, которые доносит радио до одинокого человека в самые отдаленные места, — всех удобств просто не перечислить. И однако же радио как орган коммуникации в своей повседневной функции означает во многих отношениях регресс, возвращение к нецелесообразной форме передачи мыслей… Радио есть замедленная и ограниченная форма познания. Для темпов нашего времени звучащее слово кажется слишком неповоротливым. Чтение — более тонкая функция культуры. Ум воспринимает прочитанное гораздо быстрее, он постоянно делает отбор, напрягается, переключается, делает паузы и размышляет, — тысячи движений мысли в минуту, которых не знает слушающий. Сторонник использования радио и кино в школьном обучении в своем пророчестве… радостно и уверенно говорит о ближайшем будущем, которое станет воспитывать ребенка изображением и звучащей речью. Это будет гигантский шаг назад к варварству. Нет лучшего средства отучить детвору самостоятельно мыслить, сохранить ее пуерильной, несовершеннолетней» 5.
[43]

Человек, читающий книгу, должен не только самостоятельно создавать себе зримые образы героев, но и произносить — вслух или про себя — их слова, всякий раз выбирая интонацию. Какой она должна быть? Чтобы выбрать ее, читатель самостоятельно должен вникнать во внутренний мир каждого из героев. Он достаточно свободен в трактовке каждого образа. Не только ум, но и душа его трудятся активно и с полной отдачей. Самостоятельное чтение книги представляет собой со-творчество, а не простое потребление.

Радио лишает человека возможности выбора интонаций и, стало быть, необходимости самостоятельно создавать образы героев. Герой радиоспектакля уже предложен ему в готовом виде. Остается только вообразить себе «видеоряд».

Но второй шаг технического прогресса отнимает у него и эту возможность самостоятельного творчества. Кино, а затем и телевидение избавляют зрителя от последних творческих усилий. Герой фильма-экранизации совершенно перестает быть своим, поскольку в создание его образа не вложено никаких собственных усилий. Зрителю остается пассивная роль праздного зеваки, лениво наблюдающего за происходящим. Внятно высказаться по поводу увиденного он не может: способность к внятной и сколь-нибудь сложной речи была утрачена вместе с утратой культуры книжной.

Теперь впору бить в набат даже адептам радиокультуры. В их рекламном призыве — «Слушайте радио! Все остальное — видимость!» — есть лишь доля шутки. Телевидение и кино не просто распространяют видимость: они распространяют видимость директивную, императивную, авторитарную. Как выражался один из руководителей в рязановском кинофильме «Гараж»: «Что вы нам покажете? Мы не позволим вам ничего показать. Мы вам все покажем сами!».

Те, кто надеялся ускорить распространение культуры с помощью радио, кино и телевидения, стремились облегчить доступ к ней для малограмотных и вовсе неграмотных масс. Но к такому просвещению может быть в полной мере отнесена мудрая сентенция Б. Шоу: «Обращение дикаря в христианство есть обращение христианства в дикое учение» 6.

Показ дикарям экранизации «Войны и мира» требует гораздо меньших усилий, чем обучение их искусству чтения (искусству чтения, а не умению просто складывать буковки в слова!). Но едва ли стоит считать, что их просвещение будет полностью осуществлено после показа экранизаций всех выдающихся произведений книжной культуры? Ускоренное просвещение дикарей, именуемое культурной [44] революцией, не могло привести ни к чему другому, кроме превращения просветительской культуры в дикарскую.

Создатели первых радиоспектаклей и экранизаций, возможно, имели самые благие намерения. Последние просветители мира, они тоже жили в наивном убеждении, что все остальные люди — точно такие же, как они сами. В убеждении, что у других людей точно такие же пристрастия и представления о счастье, как и у них. Высшим наслаждением просветителя было чтение книг, то есть общение с себе подобными, пребывание в дивном мире мыслящих и постигающих, отрешенных от жизненной суеты. И он простодушно полагал, что такое мышление как парение в бесконечном доставит наслаждение всем и каждому. Как же можно не получить наслаждения от чтения книги? Представить себе такое просто невозможно. Следовательно, все прочие не читают книг и не наслаждаются только потому, что книг у них нет. Достаточно дать по «Азбуке» каждому Буратино, в каком бы возрасте он ни пребывал — и процесс наслаждения у него пойдет, словно цепная реакция. Белинского и Гоголя с базара понесет!

Но нет и не было такого просветителя, у которого не наблюдалась бы постоянная временная нехватка «Азбук». Равно как и других шедевров книжной культуры. И казалось: чтобы справиться с такой незадачей, как раз и нужно наладить чтения книг по радио, а также экранизировать их. Разумеется, книги при этом придется сильно сократить, оставив самое яркое и привлекательное. Ведь только прикоснувшись к этой сокровищнице, к этому источнику наслаждений, неофит уже не сможет жить без него. Хрестоматия, дайджест, радиопередача, экранизация — все это должно было, по замыслу, только возбудить первоначальный интерес к книге, но никак не заменить ее. Предполагалось, что слушатель или зритель немедленно бросится в библиотеку или книжный магазин, чтобы прильнуть к первоисточнику.

Так рассуждали первые, трогательные в своей наивности радио- и телепросветители, напоминающие папу Карло. Но быстро выяснилось, что простодушные Буратино книжных наслаждений не понимают. Они склонны продавать выданные им «Азбуки», предпочитая жизненные радости попроще. Даже самые сладостные, вкрадчиво-искусительные интонации радиочтецов так и не могут приохотить их к чтению самостоятельному.

Просветители почувствовали себя оскорбленными до глубины души. Мало того, что мир простодушных презрел все их книжные ценности. Он посягнул на само существование просветителей, поскольку их процветание и власть возможны только там, где просвещение общеобязательно. [45] Где его не должен избегнуть никто — от правителя до последнего землекопа. Поэтому в дело вступили просветители суровые и непреклонные, типа Мальвины. Склонный к прожиганию жизни гедонист Буратино был зафиксирован за партой и предан просвещению насильственному. Железная рука педагога попыталась загнать его в счастье общения с книгой. А когда попытка не удалась, поскольку абстрактные задачи вызвали у юного философа жизни полное недоумение в силу их абсолютной оторванности от житейских реалий, Буратино был заключен в чулан. Только отсутствие технических возможностей помешало поставить в этом чулане громкоговоритель или невыключаемый телевизор с учебными программами, чтобы перейти к репрессивному дистантному обучению.

Столкновение книжной просветительской культуры и житейского, обывательского здравого смысла завершилось вничью. Массовая Культура Картинок и стала выражением этого ничейного результата. Как всегда, столкновение двух воль привело к тому, чего никто не хотел. Просветитель желал поделиться с обывателем своим счастьем, научить его наслаждаться книгой. Сделать этого в сколь-нибудь широких масштабах не удалось (просветители, конечно, сегодня еще воспроизводят себя, но не более того). Обыватель хотел добиться жизненного успеха, для которого было вполне достаточно освоения ничтожно малой части книжной премудрости. Ограничиться ею тоже не удалось. Точно также, как священник в средние века, просветитель сумел вступить в союз с третьей силой — с правителем. Он сумел убедить последнего, что образование — это светская школа послушания и смирения буйных, пришедшая на смену старой, церковной. Образование обеспечивает социализацию, то есть приучает простодушного обывателя жить по законам общества, установленным властью.

Содержание проходимых в школе предметов, в сущности, значения не имеет. Опыт репетиторства показывает, что усвоить их содержание можно в неизмеримо более короткие сроки. Но само пребывание в школе, устройство власти в которой копирует устройство власти в государстве, учит подчиняться, смирять своеволие и чтить авторитет. Проходить при этом можно что угодно: физику XVII века, основы древнегреческой геометрии и даже телефонную книгу (изучение последней даже более предпочтительно в практическом плане, потому что имеет хоть какую-то пользу). Чем сложнее и бесполезнее предмет, тем большее смирение и дисциплину он позволяет развить у изучающих его. (Напомним, что обязательное изучение латыни в дореволюционной России было введено для того, чтобы [46] смирить волнения учащейся и студенческой молодежи). А параллельно с этой учебной нагрузкой (ни о каких наслаждениях и экстазах познания речь уже давно не идет!) обучаемый и воспитуемый усваивает государственно санкционированные представления об истории страны и принятые на данный момент принципы общежития.

Первоначальное обуздание гордыни, научно именуемое социализацией, перешло в обществах цивилизованных от церкви к школе. Фанатики образования, однако, со временем уступили место просветителям толерантным — точно так же, как ранее фанатики религиозные сменились священниками исповедующими, понимающими и прощающими. Причем во второй раз процесс такого смягчения дисциплинирующего режима потребовал значительно меньшего времени. Наука, пришедшая на смену религии, не предусмотрела монастырей, где в полной изоляции от мира жизненной суеты дух просветительского фанатизма мог сохраняться и передаваться в чистоте и незамутненности. Университеты, готовившие учителей, оказались чересчур открытыми для мирских влияний.

Уже второе поколение просветителей оказалось более восприимчивым к простым жизненным радостям, поскольку рекрутировалось из мирян, не прошедших школы монастырского аскетизма. Будучи более мягкими и терпимыми к шалостям, они воспитали еще более жизнерадостных учеников. Дальше — больше. В результате возникла парадоксальная фигура педагога, не читающего никаких книг, кроме учебников. Буратино отнюдь не улетел в сказочную страну. Он прошел выучку у Мальвины и попал в новую генерацию педагогов. А простодушные и жизнерадостные его собратья прибрали к рукам радио и телевидение, где быстро заменили просветительские передачи на передачи, мягко говоря, неучебные.

Проповедь учения с увлечением породила современный учебник, который только по виду напоминает собою книгу. На самом деле это — телепередача, напечатанная на бумаге. Здесь — множество картинок, сопровождаемых кратким комментарием диктора… то бишь учителя. Главная задача последнего в гедонистическом обществе — чтобы ребенок не заскучал. Ни о какой дисциплине и смирении, воспитуемых в борьбе с тягостной книжной культурой, уже нет и речи. Освоение интеллектуальных комиксов сводится к просмотру картинки, зачитыванию кратких сведений о лице, на ней изображенном, и сжатому пересказу его чересчур сложных рассуждений. Продвинутые могут интеллектуально напрячься и посмотреть фильм-экранизацию какого-нибудь его произведения. [47] После чего пойти домой и предаться простым жизненным радостям для отдохновения от непосильных трудов.

В результате разглядывания картинок-портретов у самых широких масс возникла иллюзия короткого знакомства с классиками и, как результат, панибратское к ним отношение. Абстрактное мышление атрофировалось: новый дикарь не может помыслить что-либо, не связанное с наглядным образом. Но в то же время его распирает гордость он сознания, что культура теперь легко доступна всем и каждому. Люди, выходит, умнеют с каждым годом: то, на что какому-нибудь Гете или Ломоносову требовалась вся жизнь, сегодняшний титан мысли играючи осваивает за урок-другой. А то и за одну телепередачу.

Тоталитарные режимы всячески поддерживали иллюзию, что приобщение к культуре не требует особых умственных усилий. Их руководители прекрасно понимали, что из всех искусств важнейшим для них является кино. Вернее, экранизации литературных, философских, исторических и всяких прочих там произведений. Культура книжная была врагом, поскольку побуждала к развитию самостоятельное мышление и творчество. Культура, распространяемая по радио и телевидению, давала окончательные, директивные образы, а потому совершенно избавляла от необходимости мышления и творчества. Режимы антитоталитарные решили ответить картинками на картинки. Война картинок, известная под названием «холодой войны», привела к победе над тоталитаризмом, а заодно и над абстрактным мышлением, которое англо-саксонский эмпиризм до сих пор путает с ним.

Экзамен все более сводится к быстрому узнаванию изображенного на картинке и стремительному, автоматическому, инстинктивному припоминанию краткого текста, сопровождающего эту картинку в учебнике — комиксе. После чего социализация считается законченной. Ты отсидел положенный срок на школьной и вузовской скамье, просмотрел положенное количество комиксов, уверенно распознаешь картинки, овладел искусством краткого рассказа по ним, запомнив нужные подписи. Стало быть, наступила гражданская зрелость. В подтверждение ее наступления и выдается аттестат зрелости. Или диплом. Он говорит лишь о том, что ты достаточно дисциплинирован, чтобы взять тебя на работу. В большинстве современных российских объявлений о приеме на работу пишут просто: «Требуется высшее образование». Какое — не важно. Чему тебя там учили, работодателя не интересует. Наверняка, ничему полезному. Важен отбытый срок и хорошее поведение.
[48]

«…Эта перспектива мира культуры, предоставленного произволу собственной динамики, все возрастающего освоения природы, все более широкой и прямой гласности происходящего, скорее кажется неким жупелом, чем обещанным сотворением чистой, возрожденной и возвышенной культуры. Она не вызывает иных представлений, кроме как о непереносимой перегрузке и закабалении духа. Уже длительное время в предвидении этой беспрерывно прогрессирующей цивилизации мы задаем себе боязливый вопрос: а не является ли переживаемый нами культурный процесс варваризацией общества? Под варваризацией можно понимать культурный процесс, в ходе которого достигнутое духовное содержание самой высокой пробы исподволь заглушается и вытесняется элементами низшего содержания…Бастионы технического совершенства, экономической и политической эффективности ни в коей мере не ограждают нашу культуру от сползания в варварство. Варварство тоже может пользоваться всеми этими средствами. Оснащенное с таким совершенством, варварство станет только сильнее и деспотичнее» 7.

Создание компьютера и Интернета может стать четвертым этапом на пути уничтожения книжной культуры. Намерения, как и в случае с радио, самые благие. Любая книга из любой библиотеки отныне может быть доступна любому человеку в любое время в любой точке мира. Но… Интернетные Буратино не дремлют! Они используют все столь удобные компьютерные приспособления, придуманные их собратьями, чтобы поскорее отделаться от науки, пройдя и сдав ее. Перенос костей из одной могилы в другую, как один из остроумцев определил написание диссертаций, значительно облегчен компьютером. Теперь даже не надо ничего переписывать или перепечатывать, невольно повторяя про себя текст. Достаточно просто вырезать и вставить нужный кусок с помощью компьютера. Многое говорит о менталитете сегодняшнего «исследователя» и процедура «поиска информации» по заданному слову. Пользование ею неумолимо ведет к появлению новой генерации ученых, которые полагают: чтобы, к примеру, знать все о демократии или о Канте, надо просто выписать в ряд все предложения, в которых встречается слово «демократия» или имя «Кант». Это при современной технике можно проделать сразу во всех библиотеках мира. Но поможет ли это делу? И даже если мы определим всех, всех, всех, кто когда-то хотя бы раз написал слово «Кант», что мы будем делать с этой ценной информацией? Прибегнем к заочному голосованию, выявляя мнение большинства о немецком мыслителе? Увы, в науке, [49] в философии, как и в культуре вообще, мнение одного может быть более веским, чем мнение сотни тысяч. Галилей бы точно проиграл после всенародного референдума о вращении Земли…

Интернет сам по себе пока не хорош и не плох. Как не были хороши или плохи при возникновении своем радио и телевидение. А еще раньше — почта. Но поостережемся считать возникновение почты прорывом в культуре. Это всего лишь достижение цивилизации. Оно может поспособствовать развитию культуры, а может и повредить ей. По почте можно посылать письма гения, а можно анонимки на соседа. На содержание тех или других почта никак не влияет. Так и из Интернета можно извлечь только то, что было туда заложено.

Если заложить в него Великую Массовую Культуру Картинок, он вытеснит книгу даже в российской провинции, еще не окончательно впавшей в варварство и дара абстрактного мышления не утратившей.

Ясно и другое: ни почта, ни радио, ни телевидение, ни компьютеры с Интернетом не могут сокрушить мышления современного Чингисхана. Они вполне совместимы с культурными представления средневековья. Но Чингисхан с Интернетом много опаснее Чингисхана без Интернета (радиотелефона, «Боингов» и искусственно выведенных штаммов сибирской язвы»)!

Средневековой книжной культуре мусульманских, христианских и иудейских фундаменталистов разного рода, ее воздействию на внутренний мир человека может противостоять отнюдь не радио, не телевидение, не Интернет, а только книжная культура западного мира — та самая, остатки которой успешно добиваются ныне достижениями информационной цивилизации.

Чего мог ждать в качестве ответа тот, кто предлагал человеку книгу без картинок?

Фантазии. Полета мысли. Если этот полет происходил по правилам общепринятым, получалась дедаловская наука. Если по своим собственным, уникальным, творчески-неповторимым — икаровские философия и искусство. Но в любом случае ответом на полет фантазии, на полет мысли был тоже полет.

Что может получить в качестве ответа адепт радиокультуры?

Повторение слов и интонаций диктора, с некоторыми вольностями в виде индивидуально воображаемого видеоряда.

Что может получить в качестве ответа приверженец видеокультуры? Разжевавшей все и запихивающей в рот телезрителю — на, вот, только проглоти?

Только ответное телеубожество, на которое способно существо, напрочь лишенное абстрактного мышления.
[50]

Ответ человека, сформированного главным образом видеокультурой, может быть только одним: немедленно вспомнить нужную картинку и, как тому учат в начальной школе, произвести некоторый нехитрый рассказ по этой картинке. «Дети! Что мы видим на ней?».

А видим мы сплошные комиксы с картинками, пусть даже и снятыми с натуры — так называемые «новостные сюжеты». Физиономия Бен Ладена. Стреляющий террорист. Стреляющий антитеррорист. Картины жертв и разрушений. Все это, в совокупности с говорящей головой диктора, являет собой сегодняшние «Окна РОСТа»- плакаты для малограмотных.

Затем эти малограмотные, просмотрев плакаты с нехитрыми подписями, проводят нехитрые ток-шоу для закрепления материала под руководством учителя-ведущего или «чатятся» по «Интернету», гордо полагая себя мировым разумом. Он ныне диалектически полемизирует сам с собой, употребляя всего два понятия: «Клево!» и «Отстой!»

Расцвет книгопечатания, который ныне переживает Россия, не должен порождать чрезмерных иллюзий относительно возрождения книжной культуры. Тиражи настоящих книг, серьезных книг, именуемых «первоисточниками» — две тысячи, три тысячи… — примерно соответствуют числу людей, еще способных их прочесть и понять. Издаваемые же ныне в изобилии хрестоматии, дайджесты и энциклопедические словари — это, увы, нечто иное. Это, за редкими исключениями, комиксы без картинок, чтение для тех, кто кажется себе высоким интеллектуалом в безбрежной толпе примитивных Разглядывателей Картинок. Он презирает толпу, потому что обнаруживает в себе способность воспарять к абстракциям первого уровня.

Это всего лишь книжный аналог аудиовидеокультуры, своего рода интеллектуальные комиксы для продвинутых. Адресат тот же: человек, который много читать не будет. Новый дикарь, который не может дать простейшего определения и обобщить свои собственные мысли. Он не видит себя умственным взором, а, стало быть, не может подумать о себе, не обладает самосознанием.

Но то место, где у человека некогда помещался метафизический разум, вначале ограниченный Кантом, а затем и вовсе уничтоженный всемирными комиксами телевидения и Интернета, пустым оставаться не может. Витальная потребность человека, еще отличающая его от компьютера, состоит именно в стремлении как-то увязывать меж собой разрозненные файлы с картинками. Нанизывать их, как бусины, на какую-то единую нить смысла. Попросту говоря, человек просто не может жить без единого общего представления о смысле всего сущего и [51] о смысле собственной жизни. Он начинает волноваться, нервничает, а то и вовсе сходит с ума. Если такую связующую нить ему — в виде философии — не будет давать Разум, он станет искать ее в религии. И чем большим будет шокирующее разнообразие разрозненных картинок, тем более прочную и примитивную нить для их связи захочется завести. Чересчур интеллектуальное богословие, которое само полно сомнений и исканий, здесь покажется ненадежным. Потянет в средневековый фундаментализм, никаких сомнений не ведающий. Уж он-то все объяснит разом, легко и просто. А с порождающим пустое беспокойство разгулом Культуры Картинок покончит одним махом. Как это сделали талибы. Есть подходящее место и в Библии: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли, не поклоняйся им и не служи им» (Исх, 20, 4-5). Такую заповедь дал Господь Моисею в числе прочих.

Сегодня культуре западной, философские идеи которой подорваны англосаксонским скептицизмом, нечего противопоставить тем обобщающим мировоззренческим идеям, которые черпаются террористами у исламских фундаменталистов. Воины под зеленым знаменем знают, как выглядит мир в целом, каково место человека в нем, ради чего он живет и, самое главное, за что он может положить свою жизнь. Большинство членов западного общества, пораженных Великой Массовой Культурой Картинок, не способно ответить на эти вопросы. Кант, а потом и позитивизм отучили даже философов задавать эти вопросы себе самим. А теперь и сформулировать-то их толком — при отсутствии абстрактного мышления — западный обыватель просто не сможет. За что же он будет сражаться в великой войне с терроризмом? И если философия не вернет своих позиций, не научит его ставить вопрос и находить свой ответ на вопросы о смысле жизни и смысле смерти, не исключен — в случае крайней военной необходимости — и такой вариант: христианский фундаментализм как единственная альтернатива фундаментализму исламскому. С полным уничтожением богомерзкой Культуры Картинок, изображающих, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли…

Человек «информационного общества» есть, таким образом, продукт длительного развития цивилизации, уничтожавшей достижения европейской культуры. «Без многолетней тренировки, направленной на притупление чувств и на достижение их эластичности, никакое человеческое сознание не сможет совладать с тем, что требует от него простое перелистывание одного-единственного толстого иллюстрированного журнала; и без интенсивного упражнения никакой человек не [52] вынесет, не рискуя впасть в духовную дезинтеграцию, этого постоянного чередования важного и неважного, этого непрерывного изменения значимости сообщений, которые сейчас требуют наивысшего внимания, а уже в следующий момент совершенно утрачивают актуальность и не представляют ровно никакого интереса» 8.

Духовная дезинтеграция приводит к информационному неврозу, к ощущению зыбкости мира, превратившегося уже не в гераклитовский — в кратиловский поток, в который нельзя войти и один раз. Как-то упорядочить этот поток, остановить его, обрести в нем малейшую устойчивость — невозможно. Между тем потребность в устойчивом, неизменном, незыблемом, так хорошо выраженном английской поговоркой «Мой дом — моя крепость», является витальной для человека. Одной из причин алкоголизма и наркомании становится потребность хотя бы на время покинуть этот мелькающий перед глазами мир. Отнюдь не одни только продавцы наркотиков губят европейскую цивилизацию. Предложение порождается спросом. А спрос вызван безудержным распространением примитивного позитивизма Великой Культуры Картинок.

Те два вида мировоззрений, о которых с таким презрением отзывался основатель позитивизма О. Конт — религиозное и философское — отнюдь не умирают в современном цивилизованном мире. Напротив, они предлагают человеку шанс обрести психологическую устойчивость в нем. Они разворачивают перед ним картину мира в целом и указывают то место, которое в нем занимает человек. Дезориентированный в позитивистские времена человек подобен тому, кто заблудился в лесу, во тьме, когда слабый луч фонарика с севшими батарейками вырывает из нее только деревья по отдельности. За этими отдельными деревьями не видно леса — точно так же, как за отдельными фактами, которые в изобилии обрушивают на нас mass media, не видно мира в целом. Впору прийти в отчаяние среди тьмы. И тогда спасением оказывается щит со схемой, на которой изображен лес в целом и стрелочкой указано: «Вы-здесь». Другое дело, что схема эта может быть слишком общей, примитивной, да еще, бывает, что щит повернут «шутниками» на 180 градусов. Однако даже в этом случае он служит средством к спасению, потому что ободряет и дает жизненные силы. Дает силы идти в надежде, что ты знаешь верное направление — идти до тех пор, пока не выйдешь куда-нибудь к людям.

«Человеческий дух тяготится хаотическим разнообразием воспринимаемых им впечатлений, скучает непрерывно льющимся их потоком; они кажутся нам навязчивыми случайностями, и нам хочется уложить их в какое-либо русло, нами сами очерченное, дать им направление, нами указанное» 9.

Поэтому сегодня в России лучшие школы и лучшие вузы от философии все же не отказываются. Их педагоги сознают, что постоянное мелькание картинок позитивистской информационной цивилизации разрушает устойчивость личности. Церковь восстанавливает эту устойчивость, но — на уровне традиционного общества, пусть даже и высокоразвитого, уже преодолевшего язычество. От технического прогресса отказаться нельзя. А если бы такой отказ и произошел, то страна, осуществившая его, немедленно оказалась бы в зависимости от стран более высокого уровня научно-технического развития. Философия в этом отношении представляет собой компромисс: она позволяет соединить целостное видение мира с достижениями научно-технического мышления. Она дает возможность не уходить из цивилизации, и в то же время сохранять устойчивость личности, которая сохраняется до тех пор, пока человек имеет представление о целостном мире.

По этой причине философия сегодня в значительной мере изменяет свою роль. Она все более становится психотерапевтическим средством: не случайно в европейских странах обретают все большую популярность кабинеты практикующих философов. Эти люди лечат растерянные души хотя бы уже тем, что помогают человеку задуматься о смысле его жизни. А такая мысль неизбежно приводит к необходимости помыслить себя не как узкого, подобного флюсу специалиста, а как человека вообще, который стоит перед миром вообще.

Но какая же философия нужна человеку в современной России? Какая философия позволит ему сохранить динамическое равновесие, равновесие души при динамике движения вперед?

Сегодня такой философии еще нет. Там, где философия преподается, она преподается в виде истории философии. Это в какой-то мере позволяет снять остроту информационного невроза, поскольку помогает формировать абстрактное мышление, дающее возможность без наркотиков отлетать от мира захлестывающей «фактической» информации, да при этом еще и упорядочивать этот мир в некоторую более или менее устойчивую картину. Но радикального решения проблемы это все же не дает. Потому что без понимания смысла изучения истории философии не могут быть связаны между собой различные философские мировоззрения, а, не будучи связанными, они лишь увеличивают многообразие информационного хаоса. Теперь дело приходится иметь уже не только с необозримым многообразием наблюдаемых фактов, но и с разнообразными мнениями о них, с различными способами их комбинирования.
[54]

Поэтому, признавая витальную необходимость историко-философских знаний для преодоления информационного невроза, необходимо поставить вопрос о смысле изучения истории философии. Хочется верить, что одной общеобязательной философии в России больше не будет. Это навсегда закрепило бы ее отставание от Запада, поскольку без различного видения мира нет эффективного разделения труда, нет изобретательства, нет свободы предпринимать, нет технического прогресса. Философий должно быть много. Однако они не должны соединяться только союзом «и», а также не должны суммироваться в одну, единую для всех философско-мировоззренческую доктрину.

Выход может быть только один. Каждая из философий может и должна быть представлена как обоснование определенной жизненной стратегии человека. Помочь человеку жить, сохраняя самостоятельность и свободу, можно только одним путем: показать ему возможность множества способов вести себя в мире. Показать, как по-разному вели себя различные незаурядные люди, как они мыслили при этом — чтобы человек мог, поначалу «делая жизнь с них», затем научиться свободно выбирать свой, уникальный и неповторимый жизненный путь. Но, разумеется, при этом будет недостаточно описать только протокольную, «анкетную» сторону жизни мыслителей и деятелей прошлого: там-то родился, в таком-то году совершил то-то и то-то. Описывать только факты биографии замечательных людей — дело пустое. Исторические ситуации не повторяются. Необходимо показать общие жизненные стратегии, которые избирались различными людьми в разные времена и выражались в различных философских учениях, помогавших им жить.

Это, разумеется, потребует совершенно новой истории философии — истории жизни философствовавших людей.

По методу своему она должна быть не объясняющей, то есть подводящей индивидуальное под заранее заданные общие схемы «течений» и «направлений», а понимающей, то есть сохраняющей «необщее выражение лица» каждого из философствовавших индивидов. Поскольку каждый из философов руководствовался отнюдь не только рациональными соображениями и не только собственным опытом, понимать надо будет также и движения его души, проявления его чувств и воли. Конечно, эти чувства и волевые импульсы никогда не будут воспроизведены нами в точности. Но сам поиск мотивов деятельности (или бездействия) в определенных жизненных ситуациях побудит к развитию своего собственного жизненного мышления, заставит задуматься о выборе своей собственной жизненной стратегии.
[55]

По общему же смыслу такая понимающая история философии будет антропологической. Философское видение мира она всякий раз будет связывать с тем человеком, который так видит этот мир. Философия станет рассматриваться как человеческое, а не как божественное дело, даже если бог и представляется в виде мирового философствующего разума. Философия при этом, разумеется, не будет пониматься как наука, ибо современный идеал научности предполагает деперсонализацию знания, достижение знания, которое было бы ничьим, объективным, отделенным от всего человеческого, более-чем-человеческим. Змий лгал. Люди никогда не будут как боги. И величие И. Канта состояло прежде всего в том, что он выдвинул это непременное требование: добавлять к каждому из положений, выражающих наши познания, эти отрезвляющие слова — «Для нас, людей…».