Жанр фэнтези - дитя ХХ века. Так называемая «несерьезная», «детская» литература в жанре фэнтези на самом деле есть порождение целого комплекса социальных и психологических структур того мира, для которого слово цивилизация стало именем, лозунгом и паролем.
Фэнтези появилась в 50-х годах. Ее рождение связывается с именем Дж.Р.Р.Толкина. И если написание первой части «Хоббита» (между Первой и Второй мировыми войнами) возможно и было чистой случайностью, «заслугой» попавшегося чистого листа, как о том свидетельствовал сам Толкин, то феномен появления как этого, так и многих, плохих и хороших, произведений в стиле фэнтези, последовавших лавиной вслед за «Властелином колец», совершенно закономерен.
Две мировые войны, экономический кризис, применение достижений науки против человека в качестве оружия — трудно было не задуматься о «качестве» цивилизации, не разочароваться в мире, провозгласившем права человека и человеческое благо высшей своей целью, но столь очевидно антигуманном. Карточные домики всех цивилизационных концепций рушились под ударами реальности. Социальные потрясения инспирировали убеждение, что под тонким слоем цивилизации действуют вечные созидательные или разрушительные силы, управляющие человеком, детерминирующие его бытие человеком. И чтобы разобраться в происходящем необходимо, выйти за социальные и исторические рамки, преодолеть цивилизационные конструкции.
Тотальность науки, примат научной картины мира создал ситуацию постоянной включенности исследователя, и, следовательно, его субъективности. В рамках цивилизованного мира исчезла точка дистанцирования для рефлексии и интерпретации, откуда можно было бы увидеть свой мир с позиции познающего наблюдателя. Значение цивилизации стало неопределимым, т.к. утратилось противопоставление цивилизации и не цивилизации, синонимичное раньше противопоставлению Европа, Северная Америка, и (с оговорками) Россия — и весь прочий мир. Глобализм Европейской культурной матрицы элиминировал такую возможность. Если прежде культурантропология позволяла найти другого, необходимого для самоидентификации цивилизованного человека, его мира, то к середине ХХ века даже в «не цивилизованных» уголках так называемых традиционных культур исследователь не отрывался от своего мира, им детерминировался и контролировался. И сами исследуемые культуры подвергались аналитическому препарированию, описывались и классифицировались по законам науки, и тем самым ассимилировались европейской цивилизацией на правах составного элемента научного знания. Глобализация как тотальный цивилизационный процесс не оставляла места для существования любого другого, т.е. чего — или кого-либо, не включенного в структуру цивилизации. Этнография превратилась, в основном, в археологию и историческую антропологию, изучающую умершие культуры, либо в культурную антропологию, чьим предметом стала культура города, провинции, спортивного общества и т.д.
Теология и религия, изначально противопоставленный и противостоявшие науке, основанные на другом трансцендентном не позволяются тотальным рационализмом и атеизмом науки. Более того, для того, чтобы оправдать и легализировать свое существование в мире, религия привлекла ту же науку и ее методы для описания и обоснования Божественного, а церковь привлекла такие науки, как социология, психология, экономика для повышения эффективности своей деятельности.
Внутри же цивилизации человек так же был поставлен в ситуацию унификации, уподобления. Он получил в качестве подарка цивилизационного процесса равные права и почти равные возможности, но при этом для того, чтобы иметь право иметь права, он должен был быть цивилизованным: соответствовать стандарту (Бодрияр, Бурдье).
Science fiction еще один продукт науки. Как жанр, она возникла одновременно с появление первой утопии. «Утопия» Томаса Мора — наследница Атлантиды Платона (говорить об Атлантиде как о фантастическом мире неправомерно, ибо ее статус — статус мифа) стала прародительницей бесконечных воображаемых миров. Кампанелла и Бекон, Свифт и Вольтер, Жуль Верн и Уэллс создали научную фантастику. Ее задачей было развернуть потенцию человеческой мысли и дать ее форму реального мира. Возможные миры научной фантастики выстраивались по законам научного мировосприятия. Нет ничего удивительного, таким образом, в том, что некоторые «изобретения» фантастов были успешно реализованы в реальном мире некоторое время спустя. Это еще больше подчеркивает то, что научная фантастика была своего рода теоретиком-интуитивистом для науки.
Симптоматично, что главным героем этого жанра стал не человек, а робот или андроид — существо, порожденное научной мыслью и технологией. И как часто у человека, настоящего человека не оставалось никакого шанса рядом с таким могучим существом, равно как у него не было шансов и в противостоянии экспансии наукообразного мира, мира кибернетического, как называл его Хайдеггер, где кибермир предстает как упорядоченный круг регулирования и основанные на нем саморегулируемые автоматизированные динамические системы. Такими саморегулируемыми системами оказались роботы, отнюдь не люди, создатели науки и самих роботов.
Оттолкнуться от науки и продуцированного ею мира попытались создатели фэнтези. Дж.Р.Р. Толкин «Властелин Колец», Клайв С. Льюис «Космическая трилогия», Урсула Ле Гуин «Волшебник Земноморья» и цикл «Миры Ойкумены», Роджер Желязны «Хроники Амбера», Клиффорд Саймак «Город» создали миры по иным правилам. Миры с иными пространственными и временными размерностями, со странной фауной и флорой, невиданными минералами и атмосферными явлениями, населенные другими, не людьми, но не менее разумными существами, со своей особенной культурой, историей, этикой и религией. Арда, Амбер, Земноморье, Рокканон. Эти планеты, материки и страны вошли в новую географию как прежде Америка и Австралия.
Но были ли это по-настоящему иные миры ? Парадокс состоит в том, что любые культурные, социальные, политические, этнографические или мифологические построения в той или иной мере базировались на мифологии, истории или культуре Евро-Американской цивилизации, или на данных науки (опять же европейской или американской) о традиционных культурах. И чем тщательнее автор стремился в деталях прорисовать свой мир, продемонстрировать его непохожесть и придать ему завершенность целостной жизнеспособной культуры, тем больше этот мир становился похож на свой прототип, на мир Земли. Воображаемые миры действительно расширили пространство земной культуры в воображаемое измерение. Чем дальше продвигается наука в своем исследовании человека и общества, тем меньше остается свободного пространства для создания значимого противопоставления. Фэнтези создала миры, в границах которых словно «проигрываются» те варианты социальных отношений и путей развития культуры, которые оказались нереализованными здесь. В этом, по сути, фэнтези законный продукт постмодерна, который стремится развернуть все варианты интерпретации культуры, словно его цель — исчерпать в пространстве воображения культурную матрицу, лежащую в основе цивилизации Земли. И мета-мифология фэнтезийных миров — след постмодерна.
Возникает вопрос: не является ли такая ситуация примером некоего тоталитаризма научной картины мира, порожденной европейским сознанием, которая стремится распространиться не только на мир реальный, но и на миры возможные, включить их в систему своего познания, анализа и классификации?
С другой стороны, не говорит ли это о том, что поиски другого, необходимого для самоидентификации, бесплодны в социальных, политических либо культурных построениях, что пространство поиска — внутриличностое пространство. Создателем фэнтези в любом из своих самых невероятных миров возвращались, в конце концов, к проблеме самоопределения человека или нечеловека независимо от миров, пространств и времен. Столкновение с неизвестным, чужим, опасным оказывается лишь катализатором раскрытия внутренних пространств человеческой личности, где он ищет и находит себя другого. Поэтому чаще всего фэнтези — это ситуация встречи разных, которая превращается в со-бытие. Потому что со-бытие есть результат вхождения в пространство истины бытия, где любые категории и предикаты естественно трансмутируют друг в друга, создавая единое по определению бытие.
ХХ век пришел к преодолению реального времени и пространства, элиминировал их. Человек оказался в ситуации вневременья и бездомности. Фэнтези попыталась вернуть пространственно-временную укорененность человека, но на ином смысловом уровне: укорененности в вечном и бесконечном. Тем самым человек словно получил возможность вырваться из симулятивного мира серийного производства (Бодрияр), где тиражированию подверглось даже сакральное. Воображаемые миры стали своего рода оправданием существования, возвращением к «укорененности в бытии» (Хайдеггер).
Но не только время и вечность вернули фэнтезийные миры. В них была предпринята попытка вернуть человеку его культурную укорененность, его Дом. Соединяя миф и реальность, воображаемый мир наполняет цивилизацию живыми токами, открывая ей путь к культурным корням, приводит историю к пониманию судьбы (Шпенглер, Хайдеггер).
Фэнтези отважилась реализовать в образах то, что лишь позже декларировали философы-постмодернисты, в частности Делез, то, что он, вслед за Лейбницем, назвал складкой, а Хайдеггер — просветом бытия — «нейтральную землю», где получили возможность бытования те явления и силы, которые в мире реальном, построенном по законам формальной логики, не могли со-бытийствовать по определению. Мир фэнтези стал миром со-бытия вечных полюсов дуалистической системы реальности, того события, которое Голосовкер назвал «включенным третьим» и чье бытование возможно было лишь в системе мифологического. Становится ясным причины обращения писателей к мифологии, но не только как к образам и символам, а именно к форме бытия мифа.
Совпадение — рождение «включенного третьего» как возможного события происходит в бесконечности, в конкретной (не в дурной бесконечности !) бесконечности, символом которой стала Лента Мебиуса. Это и символ мифологического мира, точнее, образ формы бытия мифа. Со-бытие пограничных величин преодолевает, вместе с тем, замкнутость и статичность ставшего каждой из них. Несмотря, например, на то, что цивилизация представляется как движущаяся к прогрессу, к некой цель, сама научная эпистема оформлена и принципиально не изменялась с самого момента своего рождения. Равно и миф, изначально определенный как статичная система, динамизируется «новой кровью» диаметрально противоположной парадигмы.
Войти в пространство мифа (пространство познания есть пространство мифа), значит войти в размерность режима познания, что требует взаимоисключающих направлений движения: с одной стороны необходимо экстазирование себя в акте интенции, а с другой стороны нельзя при этом полностью выйти за рамки своей сущностной конечности, чтобы не прервать существование, а, значит, и индивидуального познания, которое только и возможно в «философской паузе причастности к первичному акту» (Мамардашвили). Подобный выход возможен лишь при «нарастании полярности» (Свасьян) элементов дуалистической системы, нарастания пределов стремящегося к бесконечности, где начинает «работать» закон тождества бесконечно больших и бесконечно малых величин, т.е. величин противоположных. Так в фэнтезийном мире на равных существуют и высшие наука и достижения технической мысли (особенно это относится к всевозможным видам оружия, космической технике и электронике), и магия, и эпические образы мира. Взаимоотрицаемые в истории культуры, здесь они органичные составляющие мироздания.
С другой стороны, даже в мире реальном наука и магия не столь разведены, как принято это представлять. Еще Т. Адорно и М. Хортхаймер в работе «Диалектика Просвещения» отмечали феномен восприятия науки как всемогущей силы, результаты действия которой, без очевидных для простого обывателя предпосылок и основ, имеют непосредственное и неоспоримое влияние на повседневную жизнь. Наука может все, а если не может — то человек остается один на один с пугающе непонятным и неуправляемым (ведь управитель — покоритель, т.е. наука, больше не действенна) миром, грозящий ему смертью.
Смерть как межевой столб одновременно маркирует границы и науки, и космоса как гуманизированного, обитаемого мира. Та же схема отношений человека и мира характерна для мифа. Но если в реальности «магическая» природа науки — апокрифична, то для фэнтези это — лишь констатация факта. Так происходит сведение в общих границах возможного двух явлений, разведенных и противопоставленных историей цивилизации.
Бесконечность есть парадигма, сущностная характеристика европейской культуры (Шпенглер). Стремление к бесконечности есть поиск своих пределов, доведение себя до своих пределов с целью экстазирования в Иное. Так происходит самополагание себя в бесконечное, которое есть поиск своего «Я» и стремление к самостоянию. Фродо («Властелин Колец» Толкина) и Гед («Волшебник Земноморья» Ле Гуин), Кевин («Хроники Амбера» Желязного) и Рэнсом («Космическая трилогия» Льюиса) пройдя свой путь подвига, подвергаются сущностной трансформации: из безличной единицы одного из многих, everyman’а они превращаются в личность, сознающую себя и свой путь в мире, т.е. идентифицирующую себя в мире, и, тем самым, выстраивающую свои границы. Они вступают в со-бытие с другим, где этим другим оказываются они сами. И эта трансформация выталкивает их из прежних этических, социальных и других нормативных рамок. Они сражаются не столько с силами зла во внешним, реальном мире, но принимают эту силу зла в себя, что является основным условием возможной победы, постигая тем самым закон трагической целостности личности, воспринимая форму бытия как форму организации своего сознания.
Путь — Дао. И путешествие в фэнтези едва ли не основной сюжетообразующий элемент. В эпосе герой непременно совершает путешествие по мирам — земному, подземному и, иногда, небесному. Одиссей, Гильгамеш, Илья Муромец, герои Эдд, Калевалы. И это не просто движение в пространстве. Совершая подвиги, они изменяют мир, очищая его от порождений хаоса и, тем самым, приобретают свой статус культурного героя, цивилизатора.
Герои фэнтези не изменяют мира. Они изменяются сами. Словно несущие в себе опыт цивилизации ХХ века, они не стремятся больше занять «королевское место» венца творения, хозяина и преобразователя. Мир оказался сильнее. Цивилизация свела человека в вещный ряд, окоротила его до статуса продукта массового производства и потребления, да элемента экономической системы спроса — предложения. Человек стал вещью, потребляющим другие вещи, необходимый для производства этих вещей. Everyman или Das Man, попадая в пространство фэнтезийного мира вдруг получает шанс преодолеть заданные ему границы через самопознание.
Трагичность их в том, что бытие на вечной границе понимания вынуждает их к вечной маргинальности, отшельничеству, ибо мир реальный, в который они возвращаются в итоге, не приемлет «включенного третьего». С другой стороны, их отшельничество не тягостно для них, потому что, выйдя в Пограничье, они несут в себе весь мир во всей целокупности многообразных вариантов. И они становятся местом реализации вариативности событий, превращаясь из персонажей, образов в концепты. Герои совершают путь от конкретного конечного варианта здесь и сейчас существования к открытости в конкретную бесконечность бытия. Индивид становится личностью — местом актуализации виртуального бесконечного множества, т.е. мира. Они становятся местом сказывания истины бытия. И это налагает на них бремя невозможности выбора какого-либо одного варианта. Поэтому их путь — «карьера в невозможное», они, находясь на вечной границе понимания, перманентно теряют свои границы, свое определение в данном конкретном мире их бытия. Это, возможно, европейский вариант буддийского преодоления сансары — колеса перевоплощений, достижение ступени бодхисатвы, вышедшего за пределы своего существования, но добровольно остающегося в нем, чтобы поддерживать открытым и указывать путь для остальных. И одновременно преодолевается стереотип, порожденный европейской философией по отношению к Нирване. Она оказывается ни ничто, некое тотальное отрицание, а бесконечная потенциальность, все включающая и всему дающая начало, актуализирующая (от «акт» — действие (Шопенгауэр).
Прохождение Ленты Мебиуса, т.е. пути по траектории бытийственного плана есть познание, Но оно есть познание истины бытия только тогда, когда само сознание принимает форму бытия: познающий вмещает в себя все противоречия и примиряет их в событии личности как пространства реализации бытийственных потенций в форме того, что в Европе называют судьбой, а на Востоке — кармой. Судьба у Шпенглера и у Хайдеггера, а затем у Делеза есть некий план мировых сил, пролегающая через человеческое сознание и в этом сознании получивших свой траекторию, это движущая, энергийная основа бытия человека, которая позволяет ему становиться вот-бытием, монадой, заключающей в себе бытие как конкретную бесконечность. Судьба — то, что правит в мифическом мире. Судьба — то, что должен постичь и вместить через это постижение истину бытия герой фэнтезийных воображаемых миров.
Так метафизика, вытесненная из прагматичного техницизированного мира, нашла свое специфическое воплощение в воображаемых построениях, где абстрактные конструкции получили форму фантастических миров, где, зачастую, только и возможна оказалось их реализация.
Добавить комментарий