Неразрывная связь феноменов «знания» и «власти» стала «общим местом» философии постмодернизма. Спецификой анализа феномена «власти», существующего в данной философской традиции, является, прежде всего, то, что она понимается как власть «научных дискурсов» над сознанием человека. Иначе говоря, «знание», добываемое наукой, навязывается сознанию человека в качестве неоспоримого авторитета, побуждающего его мыслить заранее готовыми понятиями и представлениями. Культурное Бессознательное, которое является энергетической основой всякого знания, и, по сути, определяет облик эпохи, представляется выражающим себя не столько в различных либидозных желаниях и импульсах, сколько в жажде знания и связанной с ним власти.
Сознание человека мыслится исключительно как языковое, и нельзя себе представить возможность любого сознания вне дискурса. Следовательно, если язык предопределяет мышление и те формы, которые оно в нем обретает, — так называемые «мыслительные формы», — то, порождая их, научные дисциплины одновременно формируют «поле сознания», своей деятельностью постоянно расширяя его.
Власть и знание непосредственно предполагают друг друга; принципиально невозможны ни отношения власти, не укоренённые и не уравновешенные соответствующей системой знания, ни знание, которое не предполагает отношений власти, и, вместе с тем, не образовано властью. Словом, полезное для власти или противящееся ей знание производится стратегическими процессами и борьбой социальных сил, пронизывающими и образующими это отношение власти, которое определяет формы и возможные области знания.
С этой точки зрения медико-социальный конструкт: «нормальный человек», — продукт развития общества, конечный результат его «научных представлений» и соответствующих этим представлениям юридически оформленных законов. В современном обществе этот конструкт играет роль в некоторой степени аналогичную той, которую [55] играла душа в средневековом обществе и обществе Нового времени. «Душа» существовала не столько как продукт религиозной идеологии, сколько как феномен, который постоянно создавался вокруг, на поверхности, внутри тела, благодаря функционированию власти, воздействующей на наказуемых, — вообще, на всех, кого контролируют, воспитывают, муштруют и исправляют, на душевнобольных, на детей в школе и дома, на заключенных в колониях, на тех, кто подвергается контролю на протяжении всей остальной жизни. Эта реальная и нетелесная душа не есть субстанция; она элемент, в котором соединяются и выражаются проявления определенного типа власти и предметная область определенного знания, она механизм, посредством которого отношения власти порождают возможное знание, а знание распространяет и укрепляет воздействие власти. «Душа» обитает в нем и дает ему существование, которое само является элементом господства, осуществляемого властью над телом.
Система соотношений «знание — власть» является своего рода «матрицей», порождающей различные типы телесности на каждом историческом этапе. При сравнении нравов и обычаев различных эпох, очевидна историчность представлений о сексуальности. Фактически, она скорее является «продуктом», непрерывно производящимся, вследствие воздействия на общественное сознание системы постепенно формировавшихся дискурсивных и социальных практик, которые, в свою очередь, — результат развития системы надзора и контроля индивида, нежели некая «естественная реальность».
По Фуко, сам факт складывания субъективности человека является своеобразной формой «духовного рабства», поскольку «естественная» сексуальность человека сформировалась под воздействием феномена «дисциплинарной власти». Гипотеза подавления сексуальности оказывается не только сугубо психоаналитической, но и экономической и социальной. Она подтверждается как очевидным фактом запрещения сексуальности, так и самим функционированием власти как запрета.
Но, при этом не следует упускать из виду, что запрет как таковой, заключает в себе соблазн, ему свойственно подрывать самоё себя и провоцировать нарушение, «намагничивая» социальное пространство вокруг себя, и структурировать его соответствующим образом, формируя полярности властных отношений. Критический дискурс и манифестация сексуального наслаждения выступают в таких условиях как новые стратегии власти. Общество, которое складывается в XVIII веке, пустило в ход целый арсенал инструментов, чтобы производить о нем истинные дискурсы. Оно не только много говорило о сексе, но предприняло попытку сформулировать о нем регулярную истину, как если [56] бы оно подозревало в сексе некую фундаментальную тайну и, как если бы оно нуждалось в этом производстве истины.
В ходе этой игры, и конституировалось знание о субъекте, и не потому что сексуальность является онтологическим качеством человеческого, а потому что такая стратегия власти оказалась наиболее эффективным способом контроля и управления, то есть, цивилизации и гуманизации человека. При этом, явлениями культуры различных уровней фактически рекомендовались наиболее эффективные способы реализации удовольствия, т. е. общество проникало в сферу приватного и интимного. Удовольствие не только не изгоняется, но и само перемещается в сферу дискурса. Формируется удовольствие, находимое в истине об удовольствиях, удовольствие в том, чтобы эту истину знать, выставлять ее напоказ, обнаруживать ее, быть зачарованным ее видом, удовольствие в том, чтобы ее выговаривать, чтобы пленять и завладевать с ее помощью другими, — специфическое удовольствие от истинного дискурса об удовольствии. Значительную роль в этом сыграл психоанализ, структуры которого можно рассматривать как машину производства нового типа удовольствия, связанного с производством дискурса о сексе. Истоки психоанализа прослеживаются в исповедальных процедурах, характерных для западной цивилизации. В ситуациях, построенных по правилам игры, отточенным исповедью, субъекты побуждались к порождению дискурсов истины, способных воздействовать на них же самих. В частности, в Средние века священники, во время исповеди интересовались лишь сексуальными поступками, а не мыслями людей, так как в общественном сознании секс связывался исключительно с телом человека. Начиная с периода Реформации и Контрреформации «дискурс сексуальности» приобрел новую форму: священники стали исповедовать своих прихожан не только в делах, но и в помыслах. В результате чего и сексуальность стала определяться в терминах не только тела, но и ума. Возникший дискурс о «греховных помыслах» помог сформировать как и само представление о сексуальности, так и способствовал развитию интроспекции — способности субъекта к наблюдению за содержанием и актами собственного сознания. Таким образом, развёртывание дискурса желания сыграло значительную роль в формировании аппарата самосознания и самоконтроля личности, способствовало повышению уровня субъективности, самоактуализации «Я-концепции» индивида.
Следовательно, исповедь вместе с другими мерами контроля на фабриках, в школах и тюрьмах, являющимися различными формами дискурсивных практик, не только служила целям воспитания послушных, удобоуправляемых тел и умов, т. е. была орудием власти, но также давала побочный эффект «дискурса сексуальности», тем самым порождая [57] субъективность в современном ее понимании. Так функционирует конститутивный фактор власти, — способствуя появлению в своих целях новых видов дискурсивных практик, она создает «новую реальность», новые объекты познания и способы их постижения.
В научном дискурсе психоанализа власть обретает более эффективную стратегию управления, основанную на совете и научной рекомендации. Общество, овладевая механизмом производства истины о сексе, уже не боится интенсифицировать его и доводит до совершенства старинную тактику признания: знаки сексуальности и удовольствие от них разрешены. Вследствие чего, каждый обречён пережить свою греховность, раскаяться и стать послушным. Западной культуре удалось не только объединить секс с неким полем рациональности, более того, удалось почти целиком и полностью поставить нас — наше тело, нашу душу, нашу индивидуальность, нашу историю — под знак логики вожделения и желания. Именно она отныне служит нам универсальным ключом, как только заходит речь о том, кто мы такие.
Логика вожделения и желания, обретшая в европейской культуре своеобразную форму «удовольствия высказываться об удовольствии», подвела общество к ситуации «исчерпания сексуальности». Режим циркуляции удовольствия оказался переведённым в режим циркуляции знаков. Семиотизация секса привела к его исчезновению, к транссексуализации общества. Поверхность лишилась глубины. В современной массовой культуре все явления коммуницируют в режиме сексуальной окрашенности. Все возможные презентации, будь то появление на рынке товара или услуги, или человека в пространстве повседневности, строятся по логике стратегий соблазна. Причём, стратегии такого рода замкнуты сами на себя, и играют друг с другом по устоявшимся правилам. Они коммуницируют, создавая определённое культурное пространство, пространство знаково-словесной поверхности, превратившись в элементы всепроникающей игры, определяющей специфический облик современной повседневности. Отсутствие референции перекрывает энергетика широко разветвлённого дискурса, черпающего силы в собственном многообразии и всеприсутствии. Таким образом, дискурсивность, являющая собой порождение системы «власть — знание», играет решающую роль в пространстве сексуального, манипулируя гранью между сокрытым и доступным, формируя новыеобъекты соблазна и стратегии удовольствия.
Добавить комментарий