Грязная графика

На стене у меня дома висит «Автопортрет в виде старого еврея» (1997) Валерия Лукки. На нем проступают характерные черты автора, еврейской национальности и печатные буквы. Первая в этой технике персональная выставка была в «Alt-Галерее 103» (21.04 — 01.05.1999). Она называлась «Опыты самопознания». Здесь были выставлены портреты, написаные на бумаге, на которой уже что-то было напечатано: газета, журнал, плакат, упаковочная бумага и т.д.

Новая выставка «Вырица-Хельсинки». Графика на газетах прошла в Государственном музее городской скульптуры (31.05 — 12.06.2002). «Грязная графика» — так называет этот цикл автор. Название имеет смысл. Ибо мы видим графику, утратившую чистоту линии, чистоту фона, материала. Палимпсест — письмо по письму, графемы письменных знаков, проступая сквозь рисунок, призывают к внимательному отношению к материалу, используемому автором. Его графика — пиршество эрудита, отслеживающего эзотирический слой игры с цитатами, аллюзиями, ставшими культурными формами. Присутсиивие различных слоев в образе указывает на невозможность чистой первоосновы, изначальной самодостаточной формы. Если в живописи он использует легко прочитываемые образцы, откровенно указывая на цитатный импульс творчества, то здесь вторичность и уже сделанность другим, проступает в модусе графической цитаты, прото-текста, прото-типа, прото-формы. Но печатные буквы, которые здесь записывались художником, прежде, чем стать печатными, механически воспроизводимыми — писались художником, а затем предъявлялись как произведение, как самодостаточный лист. Для создания единообразия шрифта и стилистической однородности требовалась большая искусность. В контексте «грязной графики» печатные знаки — означающее гуттенберговской, тиражируемой и воспроизводимой эпохи — сталкиваются с рисунком, который мы, исключая фон, тщимся прочесть с помощью наведения резкости внимания на рукотворной линии. В итоге осознаем, что механическая воспроизводимость ущербна в соседстве с «живым» рисунком.

Заведомо провокативное название — знак не столько самоуничижения, настраивающий на буквальное прочтение видимого — отсылает к нерефлексивному слою художественных предрассудков о возможности чистой графики, искусства, произведения. Сор искусства, розановские «паутинки смыслов», внимание к фактуре и культурным аллюзиям материала и стирание границ интимного и лиричного, с одной стороны, и бинарность оппозиций живого — мертвого, чистого — записанного листа, механической монотонности и произвола — с другой, составляют главную интригу серии.

Валерию Лукке удалось испортить вкус так, что «декоративные пятна» на белой стене, ласкающее взгляд современного потребителя живописи, покупающего ее воспринимаются художником как поражение. Его кредо — не испорченная картина, картина не удавшаяся.

Валерий Лукка — член группы, в которую входили Феликс Волосенков и Вячеслав Михайлов, в очередной (какой уж по счету) раз подтверждает этой выставкой продуктивность своего «маргинального» пути в искусстве. Не взирая на то, что он приобрел статус классика петербургской художественной школы, его художественная стратегия изначально имела столь сильный заряд разрушения окостеневших форм искусства, что и по сей день это воспринимается как протест против искусства как такового. Косвенное тому свидетелство — присуждение ему первого места в номинации «Самая плохая картина» 1998 года, по данным опроса посетителей выставки »Весь Петербург-98«.

Вслед за разговором о смерти картины, впору говорить о смерти графики. Состояние «бездомности и покинутости» имеет то преимущество, что художник сам выбирает место для нового дома и строит его в соответствии с личными вкусом, он стоит у истоков направления, которое (и здесь двойная новация) начало стиля мыслит как отсутствие стиля. Осталось признать, что его личное художественное видение совпадает с коллективным ожиданием новой эстетики, новых форм чувства и новых способов самоидентификации.

Лишившись ореола исключительной творческой профессии, имеющей более остальных права на «духовное» творчество, художник лишается и своих привелегий быть выше философской культуры, быть творческой личностью, быть единственным, кому позволено самому решать, что и о чем ему писать.

Символическое наполнение текста культуры, поверх которой наш соременник пишет свой собственный текст, а также тонкая, нервная (музыкальный критик непреминул бы — наркотическая) образность, эта воля к сопротивлению традиции и вдумчивое отношение к ней дают возможность зрителям встретиться еще с одной гранью творчества Валерия Лукки, а в «грязной графике» увидеть чистоту художественного концепта.