• Неуместность русской философии
• Ерунда с художеством

Неуместность русской философии

Ерунда с художеством

Тот кого не видят не существует, его нет; ушедший в текст философ выпадает из сопричастности, видимости, досягаемости. (Прежде, вплоть до середины ХХ века, не существовали те, кого не слушали, не читали.) Его распредмечивание в своем контексте, не ведающем политических, религиозных, экономических и прочих проблем, среди которых личные обстоятельства и личные отношения с главными претендентами на интеллектуальное лидерство, противоречий контекста.

Тезис философ как художник укладывается в топологическую перспективу мысли. А в своем развитии он предполагает адекватность мысли топосу и вполне определенно настаивает на контекстуализации последней. Реакция на проблемы места и времени — единственно возможный способ влиять на ситуацию и, одновременно, — способ заявить о себе. Интерес философской позиции в отношении топоса, выходящий за рамки математически понятой топологии, в том, что он отвергает всеобщий для другого, для всякого, некого Х или Y, то есть освобождающий от ответа на вопрос о конкретном. Восхождение от абстрактного к конкретному, кроме суммы абстрактных сторон требует обретения целого. Когда А.И. Герцен пишет: «Мы в жизни, с одной стороны, больше художники, с другой — гораздо проще западных людей, не имеем их специальности, но зато многостороннее их» 1, — то сбивает одну по меньшей мере установку о том, что специализация в его представлении связывается со сложностью, а многосторонность и художественное выражение с простотой. Если не искушать себя легкостью критики, указывая на логическое противоречия, а подойти с позиции историко-культурного самоотчета, то, весьма вероятно, что русским философам легче (не от того ли, что естественней) быть многосторонними, быть художниками, космистами и философами всеединства, чем утруждать себя регламентом и специализацией. Но в другой — исторической — перспективе простота, специализация и функциональность — этап более поздний, чем космоустроительная целостность крестьянина традиционного общества или ремесленника от начала и до конца делающего свое изделие. Специализация же есть ограничение круга дел, ответственности и интересов. Над ней мы вместе с Козьмой Прутковым всегда готовы посмеяться: «Специалист подобен флюсу, его полнота односторонняя».

Ни материализм и неискоренимый эмпиризм англо-саксонской философии, отлившийся островной аналитикой, ни континентальную метафизику, ни заокеанский прагматизм, но способность понять вместе с художником Россию, ее «ерундовое» положение — задача не только настоятельная, но и перспективная.

В ней, в художественной, позиции нет места самодовольству и обману, так как она говорит в масштабе конкретного человека.

Философия как и литература, поэзия, изобразительное искусство не могут не иметь общего для них основания, которое выступает под разными именами: время, общество, топос. Подобное лечится подобным. В деле понимания и выражения духа времени это справедливо вдвойне. Впрочем, каждый новый поворот на этом пути понимания ставит свою собственную задачу и находит точное определение того, что он выражает. В безоглядном ученичестве, в забвении себя, в устремленности за пределы своего места, безудержном самобичевании прочитывается стиль и слышится акцент соотечественника. Мысль не нова: «Аристократы прошлого века систематически пренебрегавшие всем русским, оставались в самом деле невероятно больше русскими, чем дворовые оставались мужиками» 2. В самый момент отрешения, в желании слиться с другим, принять его бесследно — виден почерк поведения соотечественника.

Отказ от чужих (рациональных, аналитических, феноменологических, психо- и шизоаналитических — ряд, естественно не полон) техник самопознания, с одной стороны, и признание философской работы подобной художнику актуализирует авангардную машину радикальной переоценки современных ценностей. Странные и по здравому размышлению невероятные предубеждения бродят в головах современников. Мы не обладаем традицией рационального мышления, философия наша мистична, литературна, космична и художественна. Беграничному как тело России характеру мысли чужда строгая последовательность и системосозидание. В тоже время укоренено мнение (его можно трактовать как антитезис), что в России знаменитые школы математики, физики и естествознания в целом не позволяют усомниться в наличии у соотечественников способности к разумной, теоретической и абстрактной работе.

Это первая общепринятая посылка.

В философии часто привечается тот, кто себя философом не считал, кто отрицал ее значение, уходил в другие не философские области: теологию, гуманизм, литературу, психиатрию и т.д. Отсутствие в этом перечне изобразительного искусства придает уверенность в продуктивности этого горизонта, который — и это существеннее — подобен состоянию общества, его порождающего. Популярность фискальных исследований о российской ситуации за рубежами отечества — тому подтверждение. Мы не только не интересны самим себе, но и снисходительны к попыткам понять нас из вне.

Безродный космополитизм, с которым рьяно боролись в середине прошлого века, недостижим. Даже при очень большом желании занять позицию объективной, холодной формальности, эту точку вне экзистенциальных импульсов творчества невозможно. Родина у мысли всегда есть. И даже Мнемозина не сможет окончательно очистить знаки от следов места, в котором они возникли.

Когда Дмитрий Писарев поставил перед обществом свои знаменитые вопросы: что полезнее для общества: строить заводы и фабрики или ваять Венеру Милосскую? Чем нравственнее заниматься — естествознанием или философией? — ответы само собой подразумевались: философия отвлеченного творчества отвергалась. И Венера Милосская, и философия могут подождать, вначале необходимо облегчить жизнь народа, заняться проектами социального преобразования, внедрять в жизнь научные открытия и развивать промышленность. Писарев выразил общее мнение: философ и художник, оказываясь рядом в плоскости неактуального, непрактичного и менее нравственного, объединялись. Фиксируя негативное, мы определяем их место в иерархии ценностей. Может быть это угнетенное положение художника в обществе и осознание ущербности своей позиции в конце концов вылилось в начале ХХ века в трактовку художественной акции как политической.

Художник тождественен философу в сфере безоглядной отваги и риска, позволяя себе быть смешным, нелепым, безумным и скучным, радикальным в постановке вопросов и циничным в выводах. Но им обоим привычно в общепринятом видеть проблему, а в естественном положении дел насилие. Они не только думают о теле, но всем телом.

Есть сфера, где отвага, риск и безоглядная свобода сближают позиции художника и солдата. Продумывая позицию художника Томас Манн в 1914 году противопоставляет его «отважную» позицию «канканирующему благонравию» коррумпированного бюргера: «Разве не отношение иносказания связывает искусство и войну? Мне, по крайне мере, уже давно кажется, что не самый плохой художник тот, кто признает себя в образе солдата… Пренебрежение тем, что в буржуазной жизни называется «безопасностью» («безопасность» — любимое понятие и наиболее громкое требование буржуа), привычка к опаснейшей, напряженной, бдительной жизни; беспощадность против самого себя, моральный радикализм, предельная самоотдача, мученичество… Все это одновременно и воинственно и художественно. По праву искусство называют войной и изнурительной борьбой» 3. Войной со ставшими формами, из сверхнапряжения рождающей события как вовлечение в сферу неизвестного.

Художник, открываясь бытию, рождает новые версии сущего и тем указывает на пустоту старых форм репрезентации. Философ оказывается в равных условиях с художником и воином в горячей точке сообщения, сопереживания, сострадания. Если он всем своим существом откликается и проживает время мысли с интенсивностью боя, то он рискует не менее солдата. Соприкасясь с изнанкой порядка — хаосом — со смертельным риском, дарующим чувство свободы, и философ, и художник оперативно реагируют на стихийное перепроизводство нештатных ситуаций, ведущими к изменениям устоявшихся форм жизни. Жизни повернувшейся в точке «иконического» поворота к осознанию ведущей и направляющей силы образа в способах воздействия на человека, на его структуры желания и мотивацию поведения. И философ, и художник обречены двигаться без страховки.

Осмысление опыта войны как экзистенциально сверхзначимой, как бесконечно важной в локальном пространстве-времени и жизни по законам мелких буржуазных приращений, трата (растрата) Мосса и Батая сталкивается с накоплением, сбережением и неуклонным ростом благосостояния.

Но вернемся к своим березам. Россия слишком огромна, не только для того чтобы охватить ее дисциплинированным взглядом, но и отразить в художественном произведении писателя — к этому мнению географически самому близкому России философу Канту нельзя не прислушаться: «Великое, несообразующееся с целью (magnitudo monstrosa), есть чудовищное. Поэтому те писатели, которые хотели прославить огромнные просторы русского государства, не достигли цели, когда называли его чудовищным, ибо в этом [выражении] заключается и доля порицания, как если бы оно было слишком велико для одного писателя» 4. Дисциплинарные порядки изнуряются пространством, не ведающем о своих границах. Может она еще не оформилась для того, чтобы ее выразить в строгой форме жанра философии или искусства.

Нынешняя ситуация мало чем отличается от советской, в которой главный предмет метафизических размышлений — принципы построения системы категорий, с тем, чтобы построив ее, могли приложить к любым предметным областям, к развитому социализму, к усилению классовой борьбы при социализме, к борьбе за мир и т.п. Сегодня нишу универсальных штудий заняли историки науки, литературы, философии. «Но… если бы спросили русского крестьянина начала ХХ в. как он ловит рыбу, то его ответ был бы долгим: «крупную рыбу ловят летом тереготами, а по зимам — балаутами; снетки летом — чмутами, а зимою — ставками; мережами — щук и плотиц; норотами — язей; рядухами — судаков и лещей; оборами — окуней, плотвиц и язей и т.д» 5. Аналитик предлагает ловить только удочкой, феноменолог взятием в скобки глушить ее динамитом, а постмодернист утверждает, что «лещ» умер. Кормящийся же с озера крестьянин не приемлет ни первого, ни второго, ни третьего: на удочку баловство, динамитом грех, а лещ умирает на берегу.

Сделаем выводы.

1. Философ изобретает язык, ориентируясь на высказывания художника. Он ему доверяет, считая его «сильным» (Делез), т.е. непосредственно связанным с силами космоса (Хайдеггер), наиболее неангажированным или восприимчивым.
   
2. Создает стиль жизни (искусство жизни) в заботе о себе. Он выступает мастером адекватных действий.
   
3. Может быть автором концептов, куратором актуальных проектов. Актуальность он может определить подобно тому, как платоновский философ определял наиболее разумное устройство государства.