Смерть перед лицом

Лицо явит лишь профиль его, если ограничиться описанием его хрупкости в духе Э. Левинаса. Дополнительные ракурсы может придать рассмотрение sub specie границ непроницаемости лица, о свойстве которого Ф. Гваттари заметил: «Возможно предположить, что лицо — система «белая стена — черная дыра». Широкое лицо с белыми щеками, лицо из мела, пронизанное глазами, как черными дырами» 1. Этот образ — вариация исходного противопоставления тела без органов и машин желания, в котором первые члены оппозиций указывают на социальный порядок, на нормативное знание, разметку фигуры — пространство движений тела, а вторые, указывая на разлом дискурсивных сцеплений, репрезентируют внеязыковые состояния и, в частности, стратегии тела, трансгрессирующие этот порядок. Принимая образ «лицо есть белая стена», напоминаем — стена дырчатая. Смерть сталкивается со стеной, но она же встречается и с дырой. Работа смерти, дело смерти, поступь смерти зависит от непроницаемости лица, которое, однако же, калибровано, как калибрована его непроницаемость, его приостановка смерти. Здесь отступимся, задав приличествующие лицу вопросы.

Что может быть привычней, агрессивней и однозначней, чем идиомы, касающиеся смерти: «лик смерти», «посмотреть (заглянуть) смерти в глаза», «встретиться лицом к лицу со смертью» и т.д.? Насилие Языка не оставляет иных вариантов, кроме как проговаривать их дальше, репродуцируя их, подкрепляя устоявшиеся смыслы. Однако, насколько распространены сюжеты, связанные с исполнением человеком перед лицом смерти риторических фигур, строго тематизированных в архаическом, классическом, романтическом, модернистском и постмодернистском дискурсах, настолько же не явлено поведение «самой смерти» в зависимости от лица, с ней встречающегося. К этому добавлю озадачившие меня описания случаев смерти, принадлежащие специалистам.

3 ноября 1993 г. на международной конференции в С.-Петербурге «Тема смерти в духовном опыте человечества» директор первого в России хосписа А.В. Гнездилов в своем докладе «Динамика психологических ценностей в терминальый период» сообщил о своих наблюдениях умирания. Одно из них запало мне в душу. Врач заметил, что больные умирают группами, в которые входят люди, находящиеся на различной стадии болезни: те, кто умирает «оправдано», «естественно» (в хосписе находятся люди, страдающие неизлечимыми формами онкологических заболеваний) и те, кому по состоянию болезни умирать рано. Далее было подмечено, что у более добрых, заботливых, участливых медсестер и нянь больные, в том числе и группами, умирали чаще, чем на дежурстве их менее добрых коллег.

Вскоре на конференции «Смерть и умирание: Опыт междисциплинарного исследования», состоявшейся в Москве 24-25 ноября, выступавший реаниматолог поведал об известном в его среде феномене. Как только на дежурство заступает бригада, возглавляемая недобрым, жестким, не душевным, эгоистичным и т.д. человеком, процент реанимированных оказывается существенно ниже, чем в среднем у обычных бригад. В чем тут дело? И как связаны эти наблюдения с лицом?

Предваряя замечания и недоумения по поводу шаткости обобщений и очевидной ненаучности, неверифицированности понятий «добрый» — «злой», «хороший» — «плохой», укажу лишь на то, что ненаучность сталкивается со столь же интуитивно ясным словоупотреблением в повседневной жизни. К месту будут и указания Хайдеггера на трудности определения творения и ремесла: «Насколько легко мы на словах отделяем созидание творений и изготовление изделий, настолько же трудно проследить оба способа про-изведения в соответствующих им сущностных характеристиках» 2. Приход (возврат) в этот мир или уход из него как ничто другое требуют участия любящего лица, требуют любви, есть форма любви. «Перед смертью возрождается эмоциональная жизнь и усиливается потребность в любви. Умирание требует любви» (А.В. Гнездилов). Как любящее лицо матери, так и руки ее раскинутые: приглашающие и страхующие одновременно, — впечатываются в бессознательное. Их образы и, соответственно, состояния им сопутствующие, реализуются всякий раз, когда необходимо сделать решительный шаг в неизвестное, когда невероятно трудно решиться на поступок, когда разверзается бездна страха, когда наступает момент делать сверхусилие. Победа над ужасом неизвестности, смертью опирается на архетипическую для каждого человека ситуацию одобрения первых неуверенных шагов, первых удач. Подбадривание любящего доброго лица помогает делать шаг в неведомое, в «иной мир», объясняя тем самым парадоксальные, на первый взгляд, факты смерти группами на дежурстве «добрых» и «хороших» медсестер и нянь.

Но лицо — не только приглашение сделать трудный шаг в неизвестность, оно еще и зов, которому, если его услышишь, невозможно сказать «нет». (В традиционном обществе этот «зов» имел ритуальный характер «окликания». Оклики умерших, как проверка на исполненность жизненного проекта и окончательность разрыва социальных связей). Оно вызывает из беспамятства, с того света любовью, искушая миром этим и пробуждая волю жить. Из бесчисленных свидетельств о чудодейственной силе голоса матери, любимой или любимого, известных в художественной и научной литературе, приведу лишь один пример из проницательного Мориса Бланшо. Герой его повести «При смерти» вспоминал о том случае, когда он пришел к своей уже умершей возлюбленной: «Я склонился пред нею и позвал ее вслух по имени, громким голосом; из ее губ, еще по-прежнему сжатых, донеслось как будто дуновение, какой-то вздох, превратившийся мало-помалу в легкий, слабый вскрик; почти сразу же руки ее шевельнулись и попытались подняться. В ту минуту веки были еще плотно закрыты. Но секундой, может быть двумя, позже они внезапно распахнулись, открыв нечто ужасное, такое, о чем я не буду говорить, самый ужасный взгляд, какой только может быть обращен на живого человека, и, думаю, если бы в тот момент я вздрогнул, если бы мне стало страшно, все бы пропало, но нежность моя была так велика, что у меня даже не промелькнуло мысли о странности происходящего, все это, без сомнения, показалось мне совершенно естественным, такой безграничный порыв увлекал меня навстречу ей, и я обнял ее, и ее руки обхватили меня, и с той минуты она стала не только совершенно живой, но и вполне естественной, веселой и почти здоровой» 3. Но если идущему как бы из-под воды, нехотя встречается в мире этом «вздрогнувшее» лицо, не говоря уже о равнодушном и недобром, то уверен, желание делать последнее сверхусилие навстречу к нему и, соответственно, в мир это, ослабевает или пропадает вовсе.

Обратим внимание, что название повести Бланшо L'Arret de mort, переведенная как «При смерти», можно перевести и как «Остановка смерти». Это хотелось бы пояснить. И если бы казус сноски к сноске не был бы столь опекаем и по-редакторски, или, что одно и то же, по-отечески предотвращаем (скандал развала образа книги не удается предотвратить ни очевидной связью данного образа с формой существующей Власти, ни имеющимся прецедентом: «книгой» Ж. Батая «Сумма атеологии», в которой «самой книги нет, не существует, ее заменяет бесконечный (незавершенный, открытый для продолжения) ряд «пара-книжных» фрагментов — прологов, предисловий, примечаний, комментариев, приложений, постскриптумов, эпилогов, стихотворных миниатюр, которые, даже будучи опубликованными в виде книги, не обладают и долей книжной связности» 4, то я бы, пожалуй, поддался искушению уйти на этой развилке в «параллельный или, используя компьютерные новации, гипертекст. Но так как это остается все же пост- и предосудительно, то… пройдя грань удивления перед самостоятельной линией биографии лица в одной сноске, наощупь двигаюсь дальше — до пределов мнящейся полноты.

На коллоквиуме, посвященном философии М. Фуко (Париж, 1989) представитель Йельской школы профессор Дени Холье подсказывает неожиданный вход в тему относительности пределов жизни и смерти и возможности взаимной симуляции. Он протягивает ниточку от Роже Кайуа до М. Бланшо. «Кайуа выводит сногшибающий лабиринт, бесконечную цепь зеркал, в которых жизнь и смерть играют друг с другом, играют друг в друге, обыгрывают друг друга, в конце концов теряясь друг в друге» 5. Этот лабиринт строится в комментарии поведения богомола в минуты опасности и смерти (Интересно, что имя этого насекомого, которое во французском языке, как и в русском связано с религией: буквальный перевод его mante religieuse — религиозное облачение).

Кайуа выделяет три ситуации поведения богомола 6. Первая довольно обыкновенная: смерть используется как механизм защиты в минуты опасности. Богомол притворяется мертвым. Вторая ситуация не так банальна. Случается, когда богомол на самом деле умирает, однако внутренний механизм рефлексов позволяет ему поддерживать в жизни разнообразные виды деятельности: он может передвигаться, удерживать равновесие, даже спариваться, нести яйца, делать гнездо. Во второй ситуации смерть имитирует жизнь, как в первой жизнь — смерть. «Насекомое даже не заметило, что больше не живет. Оно умерло, но слишком занято и у него нет времени, чтобы отдать себе в этом отчет. Оно продолжает эксплуатировать последние останки жизни» 7. Последний уровень достигается тогда, когда среди знаков жизни, которые подавало насекомое, появляется то, что Кайуа называет «притворной неподвижностью трупа», т.е. происходит возвращение к пункту отправления. Насекомое снова изображает смерть. Но теперь оно мертво. Оно потеряло жизнь, которую продолжает спасать. Кайуа говорит, что умерший богомол симулирует (simule) смерть. Он мертв и говорит это. Теперь смерть имитирует себя в складке (Pli) жизни, жизни сведенной к тому, чтобы быть зеркалом смерти. «Будучи» мертвым, богомол притворялся живым только потому, что живым он притворялся мертвым. Эта двоякая смерть симультанно (Simultanement) 8 реальна и притворна; труп делает вид, что он есть. Позднее М. Бланшо соединит это крушение пространства определенности «жизнь — смерть» с доступом к литературному пространству (L'Espace Litteraire) 9.

Подобные симуляции в культуре (живые трупы), притворяющиеся мертвыми — захватывающий поворот старой темы. Вот, к примеру, улов «ловитвы» В. Набокова: «…и тут позвольте вас поздравить с обратной ошибкой: лицо ее на смертном одре никак не могло сойти за лицо смерти!» 10.