Опыт исследования понимания рациональности в традиции «постметафизического мышления» ХХ века

Когда читаешь произведения западных мыслителей второй половины ХХ века, а также отечественных философов, изучающих эту традицию, то встречаешь фразы, которые уже стали своего рода устойчивыми клише: «преодоление метафизического мышления», «переход от философии сознания к философии языка», «разрушение классического субъекта» и т.п. В предлагаемой небольшой статье автор попытается пояснить, как можно понимать эти выражения, а значит, обозначить контуры осмысления современной философской традиции как целого.

Разговор о предмете философии – вечный разговор. Каждый серьёзный мыслитель по-своему определяет этот предмет и цели своего творчества. Однако во второй половине ХХ века на Западе возникла ситуация, когда подвергается вопрошанию сама способность человеческого разума постигнуть истину. При этом этот вопрос (который ставил и разрешал ещё Кант) теперь связывается с вопросом о преодолении репрессивности в общественном сознании, о некоей трансформации самой человеческой субъективности, чему способствовало увлечение европейских интеллектуалов конца ХХ века мистическими учениями Востока и Латинской Америки, а ещё ранее – марксизмом и анархизмом. В таком случае задача изучения современной философской традиции может решаться на пути культурологического анализа 1,c.70-80. Другими словами, стал реальностью диалог философских культур, и западная традиция уже не может быть понята только исключительно из себя самой.

Например, Мартин Хайдеггер в своих статьях, посвящённых античной философии, часто выражается таким образом: «Греки считали, что…», «Для греков сущее было (тем-то)» и т.д. Что это за греки, ведь историк философии как будто должен высказываться более определённо: «Платон (Протагор, Аристотель и др.) считал(и), что…»? Между тем здесь Хайдеггер (видимо, намеренно) идёт путём именно культурологического анализа: реконструируя универсум внешнего и внутреннего мира греков, он тем самым лучше уясняет границы метафизического мышления Нового времени. В результате последнее предстаёт не как нечто раз и навсегда данное, а как имеющее временную, историческую природу (как известно, проблема времени в творчестве Хайдеггера всегда была одной из самых ключевых) 2,c.148-150,159-162.

Итак, история новоевропейской метафизики может быть постигнута как проявление истории культуры. Ещё в начале ХХ века Макс Вебер предложил рассматривать развитие новоевропейского сознания (der Moderne) как общественную рационализацию. Под этим он понимал формирование у большинства людей способностей самостоятельно ставить цели своих собственных действий, подбирать средства для их осуществления, рассчитывать (kalkulieren) эффективность своих действий и, наконец, принимать в расчёт такое же рациональное поведение других участников межличностных взаимодействий 3.

Хотя творчество Вебера считается пограничным между социологией и социальной философией, его метод оказал серьёзное влияние на ряд немецких мыслителей середины и конца ХХ века. Прежде всего видна одна тенденция, которая проходит через творчество Д. Лукача, Т. Адорно и М. Хоркхаймера, а затем и Ю. Хабермаса – предполагать, что разум постепенно воплощается в обществе и тем самым преобразует последнее. (В целом, можно видеть в этой идее продолжение философии Просвещения.) Однако сам М. Вебер, а вместе с тем и большинство его последователей (кроме, пожалуй, Хабермаса) оказались в плену своего рода всемирно-исторического пессимизма. У Вебера процесс общественной рационализации оказался ведущим к «потере смысла» в культуре» и «потере свободы личности». Адорно же с Хоркхаймером в «Диалектике Просвещения» (1948) отождествили die Aufklärung с постепенным утверждением «идентифицирующего мышления». Ему свойственно стремление всё упорядочить, унифицировать в иерархической системе, отбросив всё неповторимое, индивидуальное и оставив только общее, которое поддаётся ранжированию. Тем самым разум выступает орудием «воли к власти» – над природой, над другими людьми и над самим собою. Однако разум вступает в непримиримый конфликт с иррациональным, в котором-то и укоренено разрешение загадки мира и человека. Следовательно, преодоление репрессивности – это торжество «нетождественного» мышления, в котором Адорно «практиковался» (sich exerziert) в «Негативной диалектике» (1968).

Мы обратили внимание в рамках Критической теории Франкфуртской школы на поиски новой формы рациональности, взамен рассудочной – как считали Адорно с Хоркхаймером, тупиковой. Но рассмотренные философы не были в этом одиноки. В интеллектуальном пространстве Германии в ХХ веке большое место занимала феноменология, а также философия М. Хайдеггера, которая так или иначе от неё отталкивалась. Эдмунд Гуссерль сформулировал идею интерсубъективности, которая затем начинают разрабатывать целый ряд направлений социально-гуманитарной мысли. В работе «Картезианские размышления» Гуссерль рассуждал так. В знаменитом умозаключении Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую», мышление подразумевает осознание субъектом самого себя, и потому мышление включает в себя все остальные формы психической жизни, в которых «я» выступает как своего рода организующий центр (я чувствую, созерцаю, хочу, делаю и пр.). Но что такое «я», ведь оно никак непосредственно себя не проявляет? Не выступает ли «я» в свою очередь в качестве продукта процесса саморефлексии? Это действительно так, ибо в противном случае невозможны были бы никакие взаимодействия между сознаниями – каждый жил бы в своём самодостаточном мире. Но как только я начинаю заниматься саморефлексией, я пытаюсь условно встать на позицию другого я. Вот как это происходит. Умозаключение «Я мыслю, следовательно, я существую» можно понимать следующим образом: я составляю некую целостность, которая распадается на свои моменты – наблюдающее и деятельное эго – в акте саморефлексии («я мыслю…») и снова возникает в результате взаимопроникновения этих противоположностей, что как раз и фиксирует вывод («следовательно, я существую»). Откуда же мы получаем толчок, который заставляет наше эго «раскалываться» на созерцающее и деятельное (чтобы затем, по окончании акта мышления, вновь объединиться)? Ответ тривиален для феноменологов: со стороны других людей. Социум имеет онтологические основания в моей собственной субъективности (как, впрочем, и в субъективности каждого из нас): если бы не было других я, то я не мог бы ничего определённого утверждать и о самом себе: ни то, что я существую, ни то, что я не существую 4.

В предложенной статье автор провозгласил свою приверженность культурологическому подходу. Этот подход легко вырастает из феноменологии. В поздней своей работе «Кризис европейских наук и трансцедентальная феноменология» Гуссерль подробно разработал категорию жизненного мира. Это – сфера достоверного обыденного знания, которая задаёт горизонт осознанности мира людьми любой исторической эпохи. (Кстати говоря, отсюда можно понять, что предмет изучения культурологии – это те самоочевидности общественного сознания, из которых вырастают категории мышления.) Die Lebenswelt гарантирует преемственность поколений. Кроме этого, в любых спорах, конфликтах и пр. он предоставляет сторонам общее символическое пространство, на которое они могут сослаться для обоснования своей позиции. (Отсюда виден путь уже к социологии конфликта, становление которой также было немыслимо без феноменологии.) С точки зрения Гуссерля, новоевропейская наука всё больше колеблет почву достоверного, она как бы разрывает жизненный мир на отдельные символические области; в этом и состоят кризисные тенденции 5,c.164-169.

В творчестве Хайдеггера также можно видеть феноменологические идеи, которые он применяет к культурологическим исследованиям. Как известно, Хайдеггер сравнивает новоевропейскую рациональность с древнегреческой. Если грек был «созерцаем сущим», то новоевропейский субъект сам сущее созерцает; если грек стремился «собрать свою сущность», чтобы занять определённое, только ему свойственное положение в сущем, то в Новое время человек скорее противопосталяет всему, что не есть я – не-я; в этом Хайдеггер видит истоки опредмечивания мира (немецкое слово «предмет» – der Gegenstand – может быть переведено как «противостоящее») 6,c.148-152.

В творчестве позднего Хайдеггера звучат мотивы, которые слышатся у постмодернистов: например, сегодня человек «рассеивается и лишается путей» 6,c.240. Субъект уже не укоренён в самом человеке; субъектом становится индустриальное общество в целом, которое «вызвалось быть безусловной мерой всей объективности»; человек же оказывается вовлечённым в круг процессов, которые регулируют сами себя по законам обратной связи 8,c.288-290. Это-то как раз и есть неподлинное существование, которое Хайдеггер исследовал ещё в «Бытии и времени»: повседневность, которую формируют модусы страха и заботы, в которую заложен экзистенциальный конфликт – движение к смерти. Хайдеггер стремится найти такое мышление, которое позволило бы прорваться к бытию, «встать в просвет к истине бытия»; искать его надо опять-таки за пределами мышления «исчисляющего».

В рамках предложенной статьи было достаточно наметить некоторые общие темы, свойственные философии ХХ века. Эти темы мы обозначили через осмысление двух традиций, влиявших друг на друга: теории общественной рационализации М. Вебера и Франкфуртской школы, а также феноменологии Э. Гуссерля и историко-философских исследований М. Хайдеггера. В таком случае «преодоление метафизического мышления» может иметь как один из своих смыслов поиск других форм рациональности, которые были бы альтернативой технократическому, исчисляющему, рассудочному. Можно видеть истоки этой не-рассудочной рациональности в языке – в том смысле, что именно в структуре речевых высказываний укоренены предпосылки взаимопонимания между людьми. Отсюда берёт начало путь к обоснованию разума как «диффузного единства», которое формируется в процессе диалога – рациональным можно назвать стремление к согласию с другим человеком, моим партнёром по обсуждению, а результат взаимопонимания несёт в себе «единство в многообразии голосов». В этом направлении размышлял Ю. Хабермас, обосновывая свою коммуникативную теорию разума.

Тут лежит плодотворное поля для дальнейших философских исследований, ибо одной из важных форм диалога является диалог культур. Мы лучше поймём самих себя (то есть осознаем структуры жизненного мира своей традиции) путём взгляда со стороны человека иных культур. Завершить статью хотелось бы мыслью Ю. Хабермаса: в ходе диалога культур «мы не только постигаем процесс обучения, который отделяет нас от них, но и узнаём, чему мы в ходе нашего процесса обучения разучились» 9,c.588. На этом пути можно будет обнаружить нереализованные возможности западного варианта общественной рационализации.