Базовые курсы по культурологии, философии, теории и истории культуры неизменно обращаются к проблеме невозможности однозначного определения понятия «культура». Несомненно, это вытекает из ситуации, характерной для современной гуманитарной науки, в которой сама область «человеческого» остается далеко не определенной и размытой.
Именно поэтому возникает потребность исследовать процессы, связанные с формированием самоидентификации индивида в культуре, определяемые взаимополаганием сфер Собственного и Чуждого, Внутреннего и Внешнего, Обычного и Чрезвычайного и т. д.
Мудрость мифа сообщала, сколь притягателен для человека является его собственный образ, но он же таит в себе опасность, т. к. обращаясь только к Собственному, мы разрушаем границы нашего «Я», т. е. границы воспринимаемого нами мира. Именно здесь мы отчетливо можем наблюдать, что игнорирование Другого разрушает Собственное, поскольку сама оппозиция Собственное-Чуждое неразрывна для нашей самоидентификации.
Обращение к себе является естественным, т. к. получая все ощущения из опыта своей телесности, мы формируем и собственное сознание, причем, если в мире объектов можем сомневаться, то в том, что именно мы испытываем, непосредственно усомниться невозможно.
Обращенность к себе, следовательно, является характерной чертой человеческой психики, но именно в европейской культуре человек обрел возможность разглядывать свои отражения, преломленные различными гранями культуры. Один из самых распространенных сказочных сюжетов в Европе это история о том, как мачеха, воплощение зла, обращалась к зеркалу с требованием подтвердить свою уникальность и красоту. Отказ от подтверждения сопровождался поисками Другого, антипода, который и воплощала в себе падчерица. Невозможность этого Другого уничтожить или, в редких случаях, подчинить, приводила к смерти, поскольку разрушалась сама целостность сознания как совершенного и уникального.
Но для конституирования как Собственного, так и Чуждого оказывается необходимым рассмотреть «пограничные зоны», в которых формируется и целостность человеческого самосознания, и целостность культуры. Поэтому, обращаясь к той традиции исследования, к которой мы принадлежим, необходимо рассмотреть сам образ европейца как ученого в его сложных взаимоотношениях внутри культурной ситуации, а также в столкновениях с иными, «чуждыми» традициями.
Образ европейца-ученого сформировался в Новое время как исключительно шовинистический, несущий в себе архаическую идею насилия над природой. Он принимает законченную форму в дефиниции антрополога как «белого, мужчины, европейца». Наука порождает такое положение дел, т. к. основывается на девизе: «Знание — Сила». Сила здесь также отождествляется с властью, что провоцирует непонимание и столкновение с другими культурами и приводит ко все более возрастающей трагедийности, поскольку, с другой стороны, позволяет оценить значимость и неповторимость всех народов. [100] Наше «Я», находящееся на позиции европоцентризма, оказывается изолированным, обращенным к самому себе, рефлексирующим над тем, что Чуждое не может быть им окончательно интерпретировано. Вхождение в пространство чужой культуры требует понимания этой культуры, но разрушает само Чуждое, являющееся трансцендентным. Здесь терпит крах метафизика, основывающаяся на непредставимом, а Чуждое разрушает границы отображения Собственного.
Европеец прежде всего являлся исследователем, который призван был покорить природу, т. е. окружающий его видимый мир, опирался на опыт, закон и текст. Его агрессивность в покорении этого мира давала ему возможность балансировать на границе между природным и божественным, открывая таким образом потребность добиваться поставленной цели, т. е. быть свободным. Но платой за обретаемую свободу становился конфликт как с природой, так и с самим собой, порождая парадоксы сознания, которые неизбежно приводили к психологическим проблемам, чаще всего вызванным одиночеством и изолированностью самой персоны «нарцисса». Европеец оказывался выделенным и из человечества: основой его ментальности был европоцентризм, который он экспортировал по всему миру, его культура была визуальной. Взгляд и говорение создали объем восприятия, т. к. взгляд охватил поверхность как внешнее проявление объекта, а слово определило его согласно внутреннему характеру. Сам взгляд творил, убивал и присваивал, а текст визуализировал и убивал речь, открывая доступ к ней со стороны интерпретации, т. е. свободы субъекта в познании и покорении мира. Самоценность свободы в современном мире и определила появление нового типа самоидентификации, которую, вслед за философами-персоналистами, можно назвать Персоналистской [101] личностью, а также еще более усилила позиции визуальности, создав для нее широкие возможности тиражирования с помощью фото, видео и т. д.
К ХХ веку европейская ментальность существенно изменилась. С одной стороны, назрел кризис метафизики, обосновывавшей само бытие субъекта, удвоивший весь мир вокруг, в силу чего вызвал дезориентацию и хаос, психологической защитой от которых стало замыкание сознания на себе самом. Это и породило в качестве ответа данной ситуации антропологическое изобилие. С другой стороны, «по краям» возникли две сильные производные от европейской культуры: Америка и Россия, которые создали новые точки опоры для разума и возможность сосуществования нескольких центров одновременно, что давало большую устойчивость и разнообразие, провоцирующее дальнейшее различение и открывшее возможности появления и новых «центров». Таким образом, мир оказался различен и структурирован, где общей тенденцией, объединяющей его, являлось лишь продолжающееся дробление.
Беглый взгляд на историю европейского сознания, объединенного идеей гуманизма, оказался в цепочке территориально близких, но разнесенных во времени культурных ситуаций. Средиземноморская культура имела единый стержень и возможность коммуникаций благодаря торговле и войне, которые создали, в конце концов, письменность. Христианская культура также обладала купечеством и армией, но удерживала свое единство еще и верой, скорее даже общим лозунгом «Борьбы с неверными». Европа, стремясь к расширению, обрела еще и общность в идее прогресса, которая опиралась на науку, базирующуюся на опыте. Ощущение общности с миром, будь то природа или человек, пусть и «дикарь», давало [102] возможность признать их «своим», т. е. присвоить, к чему можно было прийти разными способами: сделать их либо объектом познания, либо объектом насилия. Наука дала возможность обоснования субъекта в мире объектов, определив значимость его позиции. Таким образом, сами вещи оказались пограничными по отношению к нам. Они создали подобие «окрестностей», т. к. мы сами обладаем рядом вещей, создающих наш собственный образ. Причем в зависимости от ситуации их круг различен: это и «личные» вещи, и дом, и дружеская компания, и Ойкумена. Все эти предметы обладают своими топосами, как и мы сами всякий раз занимаем какое-либо место. Связь с этим местом тоже бывает различной. Допустим, рассматривая место рождения, мы соотносим себя с ним. Оно представляет некий контекст личной истории. Общеисторически это совпадает с территориальными и темпоральными пределами культуры, но при этом выявляет границы языковые, совпадающие с изменяющимися формами фиксации опыта. Так как выпадающее за пределы собственного опыта составляет сферу Чуждого, то исследование изменения представлений об этой сфере и сравнительный анализ отношения к Чужаку в различных культурных традициях позволит нам более полно «познать себя».
Добавить комментарий