Тема «Образование и насилие», особенно в такой формулировке, сама по себе представляет интереснейшую социально-философскую проблему. Посмотрим внимательно: фраза «образование и насилие» конъюнктивно связывает воедино «образование» — понятие, в рамках нашей культурной традиции имеющее устойчивый положительный смысл, и «насилие» — слово, уже на эмоциональном дорефлексивном уровне вызывающее негативные ассоциации. Мне видится в этом некий провокативный оттенок. Провокация, однако, подразумевает субъект — объектные отношения. Кто же провокатор, кого он провоцирует и, главное, на что? — Вот основные вопросы, которых я хотела бы коснуться.
Прежде всего, необходимо уточнить значение термина. Что именно будет пониматься под словом «образование»? Из довольно широкого диапазона значений я останавливаюсь на том, которое породила эпоха Просвещения — а именно — образование, как разносторонняя эрудированность светского толка, подразумевающая более глубокие познания в какой-то определенной области. Именно в этой эпохе берет свое начало позиционирование образования как абсолютного блага, как фактора, собственно и формирующего человека как человека. В силу преемственности культур мы, казалось бы, унаследовали такое восприятие.
Тем более интересен вопрос — шокирует ли столь тесное сосуществование этих слов? Очевидна ли его парадоксальность? Возникает ли желание развести их, очистив «образование» от той ассоциативной грязи, которая пристала к нему от «насилия»? Мне представляется, что ответ во всех случаях — «нет», в большей или меньшей степени твердое. Так кто же провокатор? В принципе, этот провокатор — любой из нас, любой, кто склонен согласиться с приемлемостью формулировки данной темы, кто, прочтя название, не испытал внутреннего протеста. Почему же этот протест не появляется? Да потому, что каждый человек, получивший образование, испытал на себе тот специфический вид насилия, которым оно сопровождается. Налицо парадокс. Его можно рассмотреть как на уровне индивида, так и на уровне общества в целом. Начну с индивида.
Я думаю, практически все согласятся, что так называемое «первичное» образование (а именно — подготовительные учреждения и начальные классы школы) носит несколько репрессивный характер. Действительно, абсолютно свободное в интенциях и проявлениях существо помещают в рамки социально приемлемого поведения. Хотя на этом базовом уровне ознакомления с нормами и законами общества насилие зачастую проявляется в своей неприкрытой форме, подобные случаи не являются предметом моего интереса. На самом деле, необходимость выполнять указания, синхронизировать свою жизнь с какими-то внешними [166] ритмами, соотносить себя с коллективом может быть не менее болезненной, чем телесные наказания, осуществляемые воспитателем.
Таким образом, образование уже в том виде, в каком с ним впервые сталкивается индивид, есть насилие. Другое дело, что это насилие рассматривается как необходимое. Оно как бы насилие-во-благо. Предполагается, что только перенеся это первичное социализующее и, в известной степени, стандартизующее воздействие, ребенок сможет стать полноценным членом общества. Результатом же этого изначального воздействия должно стать появление потребности в образовании, тяги к его продолжению.
Т. е. если мы абстрагируемся от факта легитимности, то увидим, что ребенок подвергается насилию с тем и до тех пор, пока такое воздействие не станет его потребностью. Такой результат достигается далеко не в 100% случаев, но общество с известным пиететом относится к тому меньшинству, которое смогло развить в себе страсть к знанию. Такой индивид продолжает свое образование в высшем учебном заведении и в некоторых случаях сам становится преподавателем и в свою очередь «образовывает» других.
Где же в этом процессе насилие? Все здесь представляется вполне благовидным и целесообразным. Но тут самое время вспомнить о феномене несчастного сознания, который продолжает перетолковываться в работах современных философов. Что дает индивиду образование? Ответ, унаследованный от просветителей, будет — «возможность эффективно оперировать с миром, реализовать свою свободу». До просветителей образование было роскошью, они сделали его жизненной необходимостью. Вдумаемся, сегодня у человека нет выбора — учиться или не учиться читать. Грамотность обязательна для всех. Понятно, что сегодня подобное требование обусловлено объективными требованиями, предъявляемыми к члену общества — без грамотности оперировать с миром невозможно. Но это не причина, а уже следствие изначального массового просвещения. Грубо говоря, сначала всех научили читать (без сущностной на то необходимости, в некотором смысле ради самого факта), а потом, когда между всеми этими образованными индивидами замкнулось поле интерсубъективности, где грамотность необходима, система образования стала воспроизводить себя сама. Вопрос, является ли массовая образованность благом, будучи единожды отвечен, больше не поднимался.
Однако в какой степени этот просветительский пафос коррелирует с реальным положением дел? Здесь я хотела бы процитировать П. Слотердайка. Он пишет:
«… Есть слишком много такого «знания», о котором по самым разным причинам можно было бы пожелать, чтобы мы никогда не обретали
[167]
его и никогда не достигали никакого «просвещения» в его области. Среди «познаний» есть слишком много таких, которые пугают. Если знание — это сила, то пугавшая нас прежде незримая и неведомая сила предстает сегодня перед нами в форме познаний, в форме хорошо изученного, в форме ясно прослеживаемых взаимосвязей. Если Просвещение в любом смысле этого слова когда-то служило уменьшению страха путем умножения знания, то сегодня достигнут тот пункт, где Просвещение превращается в то, чему оно стремилось воспрепятствовать, — в увеличение страха».
Парадигма, заданная просветителями, приводит к кризису европоцентризма, распространяющейся коррозии десакрализации, шоку будущего, торжеству цинического сознания, о котором говорит Слотердайк. Чем выше уровень образованности, тем сильнее чувство коренной неудовлетворенности. Европейская культура проповедует культ знания ради знания, но отсутствие какой-либо трансцендентной цели дает о себе знать полуосознанным, но неустранимым беспокойством. В таком контексте страсть к дальнейшему познанию и распространению образованности предстает своего рода неврозом.
Таким образом, возвращаясь к вопросу о провокации, я говорю, что мы сами провоцируем себя и сложившийся порядок вещей на то, что бы прервать замалчивание травмы, которую несем в себе с детства. Вслух сказать о том, что пути, по которым движется современное сознание, далеко не так безопасны и приятны, как постулируется.
Разумеется, далеко не все образованные люди чувствуют себя несчастными. Утверждать подобное — значит впадать в прямое противоречие с реальностью. Однако ни одно обобщение не абсолютно, а человеческая психика уникальная и гибкая структура, и тот факт, что какой-то конкретный ученый муж получает удовольствие от познания, вовсе не доказывает, что изначально это удовольствие не было пробуждено насильственно.
У проблемы есть и другой аспект. Мамардашвили в «Картезианских размышлениях» говорит об интересной особенности психики: вот, дескать, вам было 16 лет, и вы страдали, а что теперь в вас осталось от того страдающего сознания? Только память о факте.
И мы конечно никак не ограничены числом 16. В 30 лет мы можем быть не тождественны себе двадцатидевятилетнему. И, может быть, даже сегодня уже не тождественны тем, кем были вчера. Вся наша жизнь есть последовательная смена наших «я», но скорость и интенсивность этих смен разнятся от индивида к индивиду. Каковы факторы, определяющие характер этой смены? Мне видится, что не в последнюю очередь таким фактором является присвоенная информация. Любое полученное знание в большей или меньшей степени изменяет нашу картину мира, [168] а значит и нас самих. В течении последних ста лет темп жизни (как это отмечает, например, Тоффлер) увеличивается экспоненциально. Никогда еще человеческие индивиды не оказывались в столь нестабильной ментальной и социальной среде. Соответственно и скорость изменения личности у нашего современника в разы выше, чем у человека, жившего даже сто лет назад.
Конечно, смена «я» будет происходить в любом случае. Это неизбежный и, в целом, позитивный процесс, обеспечивающий возможность эффективного взаимодействия с миром. Но те скорости, на которых он происходят сегодня, деструктивны для человека, а образование еще интенсифицирует и углубляет этот процесс.
Я формулирую проблему следующим образом: приступая к получению образования, индивид приносит себя в жертву своей будущей личности. В процессе обучения он неизбежно и возможно весьма кардинально изменится (а кто может сказать, что, поступая в университет, и оканчивая его, был абсолютно идентичной личностью?). И значит он добровольно соглашается, что плодами его образования будет пользоваться Другой, тот Другой, каким ему только суждено стать. Таким образом, образование — это и насилие над собой.
На уровне общества, или, точнее сказать, культуры (понимая тут Европу и Америку) процесс приобретает глобальные черты. Европейская культура экспортирует просвещение странам третьего мира. Официально — из благих побуждений, хотя неосознанно, возможно, — в силу неспособности терпеть тот факт, что кто-то где-то еще не окончательно выпал из естественного и гармоничного состояния. Европейское сознание страдает садомазохизмом. Оно упорно расширяет и расширяет сферу познанного, все больше страдая от ее бессмысленности — это мазохизм. А садизм — это когда мы идем к индейским племенам и учим их читать, писать, верить в Бога с тем, чтобы на следующей ступени своего развития они убедились в его несуществовании и тоже стали несчастны.
Конечно, представленная здесь точка зрения до крайности утрирована. Разумеется, знания приносят не только разочарование и апатию, но и удовольствие. Понятно, что призыв отказаться от накопленных знаний и повернуть антропо- и социогенез вспять — полная бессмыслица. Это невозможно и, пожалуй, смертельно для нашей культуры. Но важно отрефлексировать тот факт, что мы постоянно сами или со стороны общества подвергаемся насилию и способствуем его распространению. Да, это насилие имманентно присуще и неустранимо из нашего образа жизни, но о нем все равно нужно помнить.
Из сложившейся ситуации может быть два выхода: Европа может навязать несчастное сознание всему миру. Упадет рождаемость, [169] восторжествует апатия и, погрузившись в глобальный кризис, человечество как биологический вид тихо угаснет.
И напротив, возможно, что насилие образования, став тотальным, поспособствует поднятию своеобразного ментального болевого порога человечества, за которым оно обретет новые ценности, идеалы и позитивный вектор движения.
Добавить комментарий