К новой методологии

[38]

Вопрос о различениях эстетики и этики сегодня приобретает отнюдь не только академический интерес, связанный с понятийной комбинаторикой и относящийся к компетенции философии. Памятуя о том, «какое, милые у нас тысячелетье на дворе» и размещая нравственно-эстетическую проблематику в болезненном катаклизме аксиосферы российской культуры, нельзя не видеть, что эти науки сегодня переживают кризисное состояние. Этот кризис очевиден как невостребованность эстетики и этики в их собственно-научном философском модусе ни практикой социально-политических отношений, ни рынком профессий, ни государством 1 .

Современная этико-эстетическая литература и наши научные конференции свидетельствуют о внутреннем кризисе нравственно-эстетического знания, о беспрецедентном разбросе подходов и мнений, о воцарении методологического плюрализма, и что еще удивительней, — об отсутствии жела- [39]
ния дискутировать, возражать и добиваться понимания. Причем эта ситуация, кажется, всех устраивает, поскольку позволяет наконец-то свободно высказаться, не опасаясь сколько-нибудь серьезной критики или цензурных ограничений: спорить и доказывать свою точку зрения, вроде бы, недосуг.

Однако в педагогической вузовской практике, излагая студентам свое понимание дела, с неизбежностью обнаруживаем, что авторский курс нуждается в соотнесении с другими позициями, в частности, с теми, что представлены во множестве учебных пособий, которыми пользуются студенты. И здесь понимание предмета эстетики и этики, их философских оснований, места в системе знания, роли в общественной практике чрезвычайно разноречиво 2 .

С последствиями этих разноречий мы столкнулись, в частности, при попытке создания коллективного словаря по эстетике, получив такие тексты и определения, существование которых «под одной крышей» просто невозможно.

В этой связи операции различения этики, эстетики и культурологии приобретают не просто характер «межевой распри», спора о территориях, но затрагивают собственно-методологические проблемы, требуют самоидентификации каждой из этих областей знания.

И теперь снова, еще более остро, чем в 1970-х годах, встает вопрос о предмете эстетики. Если договориться о единстве позиций, по-прежнему не удастся, то, приступая к аналитике взаимоотношений наших наук, надо определить основания практикуемых подходов в предметном поле нравственно-эстетического философствования, прояснить их качества и инструментальные возможности. Эта задача — первоочередная.

Может быть, послушаться феноменологов и «начать все сначала», попытавшись избавиться от стереотипов и предрассудков, в частности, от субъект-объектного или даже субъект-субъектного (где происходит скрытая объективация субъекта: Я как Другой) подходов?

Субъект, как известно, — изобретение просветительского рационализма, абстракция априорно-заданных способностей и целей, которые реализуются в практике познания и творчества, полагающий себя самодостаточным и властным, противостоящим миру и неустанно ищущим путей самоутверждения в бытии. В такой позиции предметное поле эстетики и этики одно: обе заняты рефлексией отношений человека к миру и самому себе как [40]
субъекту, при этом сфера отношений оказывается внеположенной и субъекту, и объекту. Отсюда необходимость обозначения предметного поля обеих наук как тройственности (субъект-объект-результат) постулируя органичность их связей; этой операции последует обращение к каждой из ипостасей, их самостоятельная аналитика.

Рассмотрение сознания (эстетического, нравственного), его природы и функций, предполагает «экспансию», с одной стороны, в поле философии и ее онто-гносеологической проблематики, с другой, — в области психологии, выясняя как вообще возможно эстетическое и нравственное чувство, обосновывая потребностную активность сознания в освоении реалий мира. При этом оказывается, что идеи Красоты, Добра и Истины присутствуют в сознании субъекта, предшествуя чувственному опыту, они «уже здесь», вне зависимости от источника — будь то опыт культурного творчества (общественная практика, игра, текст и т.п.), функциональная особенность мозга или следствие религиозного переживания. Их априорное присутствие в форме идеала, ценности, представления о должном, желаемом и необходимом осознаются как телеологический импульс, определяющий отношение к миру и самому себе.

Проблематика объекта в контексте субъект-объектного отношения сводится к операциям разграничения сфер (природа, общество, культура) и далее — к описанию «проявлений» (если предполагается онтология красоты как структурно-смысловой сущности вещей) или «появлений» (если допущена детерминация субъекта социокультурными обстоятельствами и сознание мыслится продуктом общественных отношений). Так или иначе, уходя от онтологической аналитики, оставляя ее «за кадром» исследователь оперирует идеей соответствия-несоответствия идеала и реальности, подвергая мир нравственно-эстетической критике.

Вопросы «результатов» нравственно-эстетического отношения в пределах субъект-объектного подхода размещаются в предметном поле аксиологии, и тогда областью аксиологической аналитики предстает культура (общественная практика) в ее историческом движении. И сегодня мы становимся свидетелями и соучастниками рождения культурологии, замещающей роль эстетики и этики как теоретического самосознания культуры, поскольку ее предмет включает и задачу нравственно-эстетической аналитики: вопросы функционировании ценностей в культурно-историческом движении. Даже наследное поле классической эстетики — искусство — сегодня занято культурологией (художественная культура) и с успехом возделывается ею.

Думается, что такое активное развитие культурологии в постсоветской отечественной гуманитарной науке во многом объясняется именно тем обстоятельством, что анализ социокультурной практики не требует (по крайней мере, на первых порах) смены методологического инструментария.
[41]

Родство эстетики и этики — в их философском генезисе, в субъект-объектной методологии исследуемых отношений, в аксиологической направленности культурно-исторической аналитики.

Различия обнаруживаются уже в границах предметного поля: эстетика осмысливает чувственно-оценочные отношения человека к природе, формам культуры, особенно — к искусству, к социуму и человеку в его социокультурном творчестве; этика преимущественно обращена к поведенческим основаниям общественных отношений, к социальной практике.

Наиболее отчетливы их различия в сфере функциональной, в формах и способах применения ценностных констант: этические концепты служат мотивацией конкретных целей, оправданием поступка, критериями оценки результатов практического действия. Эстетические ценности — совершенство, гармония, красота, — обнаруживая и именуя структурно-смысловые (сущностные) характеристики реалий, выступают в качестве идеальных целей личности и культуры, служат обоснованием их созидательных интенций и критерием результативности усилий, идеалом, который принципиально недостижим. Этика трактует о том, как человек поступает и должен поступать, эстетика — к чему он стремится и что он может сделать; одна о пределах и условиях, другая — о беспредельном и возможном. В этом смысле, знаменитое кантовское «звездное небо над головой и нравственный закон во мне» выстраивает границы личностной компетенции, очерчивая духовное пространство нравственно-эстетического космоса.

При этом и эстетика, и этика, работая в режиме классического субъект-объектного подхода, применяют свои «вечные», «общечеловеческие» категории, «воспитывают действительность», измеряют реалии современности заданными критериями совершенства. И когда она, действительность, не соответствует критериям, просто не хочет о них слышать, — мы толкуем о нравственно-эстетическом катаклизме культуры, об исчезновении эстетики и этики с горизонта отечественного гуманитарного знания.

Думается, что речь сегодня должна идти отнюдь не об исчезновении предмета нравственно-эстетического знания вообще, а о кризисе субъект-объектной методологии.

«Начать все сначала» — значит вернуть человека, — живого, чувствующего и мыслящего, — в пространство мира, ввергнуть субъекта в объект и отвлечься от его априорно заданных качеств. «Мир не есть объект, закон конструирования которого я держу в своих руках, мир — это естественная среда и поле всех моих мыслей, и всех моих отчетливых восприятий» 3.

Тогда предметом эстетики становится не отношение, а освоение (присвоение) реалий мира, функцией — не критика, поучение или объяснение, но [42]
вчувствование, понимание и сотворчество в созидании целостного образа мира, построенного по мере собственного вида.

Онто-гносеологическая природа эстетического чувства обнаруживается как способность постижения собственных истин, которые она (эстетика) именует красотой, совершенством, гармонией, обнаруживая их на путях экзистенциальной потребности к развертыванию, трансценденции к Иному.

В процедурах чувственного опыта сознание реализует способность к интуиции смысла в формах, предъявляемых ему миром. И эта способность чувственного постижения сущностных качеств вещей и явлений (структур и смыслов) обусловлена функциональными особенностями мозга 4). С другой стороны, онтология эстетического полагает, что «явление суть не просто кажимость, но само сущее», и тогда воображение и чувство — суть «посредник в трансцендентальном познавательном синтезе чувственности и рассудка» 5.

Позиция «внутринаходимости», присутствия как данности, позволяет определить предметное поле философской эстетики в аналитеке процедур освоения (присвоения, обживания) мира в чувственном опыте. И тогда уточняются ее отношения и к культурологии и к этике. Практика культурного творчества, в особенности, — искусства, проверяет эстетические истины (общие структурно-смысловые формулы бытия), воссоздавая «пятую стихию» культуры.

Предметное поле этики определено границами культурного социума, в котором развертывается личностное становление как понимание-освоение паределов воли, условий свободы, правил общего жития «по совести». При этом типология этических установлений отражает онтологию социума в его культурно-историческом движении. Этическая гносеология обнаруживает нравственные истины как императивы личностного поведения в социуме, предъявляя непреходящие константы культур и цивилизаций, определяющих судьбы людей и народов в стабильных обществах и в моменты кризисных разломов.

Завершая, подчеркну: радикальный пересмотр методологических оснований, который предстоит нашим наукам, диктуется общим парадигмальным сдвигом, переходом от классического к неклассическому типу философствования. В отечественной науке (во всяком случае, в ее легализованных жанрах) этот переход запоздал по известным причинам, примерно, на полвека.