Языковые игры и экзистенциальный вопрос

[86]

Прежде, чем рассуждать философски о чем бы то ни было, раскрывая сущность исследуемого предмета, для моего сознания необходимо вначале уяснить, а существует ли он вообще? Но здесь уже два вопроса: что значит «существует» и что значит «вообще»? Ниже я постараюсь показать, что и сами эти вопросы, и ответы на них онтологически связаны.

Вслед за Аристотелем, я с достаточной долей уверенности могу заявить, что все возможные вопросы о предмете сводятся к двум:

Существует ли это? И каким образом это существует (или «что это»)?

Сложность первого, экзистенциального вопроса при всей его конкретности — в отсутствии единого, самодостаточного критерия существования. А все утверждения, призванные установить такой критерий, автоматически становятся относящимися ко второму вопросу, вопросу о сущности. Даже такое номинальное определение, как «существовать — значит быть причастным бытию» говорит лишь о том, что данный предмет существует таким образом, что при всех своих других качествах он обладает еще одним — причастностью бытию.

Для того чтобы и дальше пользоваться экзистенциальным и эссенциальным вопросами при исследовании предмета, онтологически необходимо определить, является ли существование качеством предмета? По-моему, ответ очевиден: если бы существование являлось качеством, то первый вопрос был бы лишь частным случаем второго. То есть existentia стала бы частным случаем essentia.

Похожим образом поступает любая наука, вынося проблему существования за скобки и занимаясь лишь сущностями. Говоря о любой науке, я подразумеваю и все [87] разделы философии, лишь один из которых — онтология — по праву определения, но не по существу, считающая себя первейшей наукой, имеет смелость утверждать, что она занимается экзистенциальным вопросом, в то время как продолжает-таки исследовать сущности.

Да это и не удивительно. Существование — настолько скользкая, неуловимая категория, что возникает сомнение, а категория ли это вообще. Что бы я ни сказал о существовании, будет суждением о сущности.

Здесь уместно провести параллель с неоплатоническим «Единым», о котором нельзя сказать ничего, кроме: «Единое». О существовании же чего-либо сходным образом можно сказать лишь — «существование», или яснее — «Существует!».

Проиллюстрировать вышесказанное поможет такой мысленный эксперимент. Предположив себя в качестве стороннего наблюдателя, я слышу, как кого-то спрашивают: «существует ли то-то?».

На первый взгляд кажется, что на этот, как и на любой другой конкретный вопрос, могут быть даны лишь два — противоположных — ответа: «да» или «нет».

Отдавшись на волю фантазии и предположив на месте отвечающего человека с парадоксальным или философским складом ума, либо просто склонного озадачивать собеседника, число возможных ответов можно довести уже до пяти:

1. Существует и не не существует. (Да)
   
2. Не существует и не существует. (Нет)
   
3. И существует и не существует. (?)
   
4. Ни существует, ни не существует. (?)
   
5. Не знаю. (—)
   

Но при некотором размышлении становится ясно, что последние три варианта ответа могут быть все-таки сняты.

Третье и четвертое утверждения не могут быть признаны релевантными, так как они суть сущностные суждения. То есть говорят о том, что предмет, о котором идет речь, существует (не существует) таким замечательным образом, что одновременно с этим и не существует (существует), высвечивая тем самым некоторое качество предмета. А выше мы уже положили, что существование никак не может быть качеством. [88] Пятое утверждение опять-таки никоим образом не относится к поставленному вопросу, оно также говорит о сущности, но уже не предмета, а отвечающего.

Таким образом, мы опять возвращаемся к тому, что получили «на первый взгляд» 1.

Итак, действительно экзистенциальными суждениями на первый взгляд являются суждения: «да, существует» и «нет, не существует», то есть суждения, вроде бы просто определяющие логическую валентность.

Но в чем я могу быть твердо убежден, услышав один из этих ответов? Ну конечно! В том, что отвечающий знаком (или думает, что знаком) с правилами той языковой игры, в которой подобный вопрос не только не вызывает недоумения, но и имеет ответ.

Вполне вероятно, впрочем, что спрашиваемый знаком с правилами не одной такой игры. Тогда, если из самой конкретной ситуации неясно, в какую именно из этих языковых игр предлагает поиграть ему спрашивающий, он вынужден уточнить это, ответив вопросом на вопрос: «В каком смысле?».

Если же спрашивающий не знаком ни с одной из таких игр, что тоже возможно, ему придется задавать этот встречный вопрос до тех пор, пока он не познакомится с правилами хотя бы одной из них. Либо вообще снять экзистенциальный вопрос, как бессмысленный, отшутившись или возмутившись — одним словом, прореагировав так, как это предписано правилами той языковой игры, играющим в которую он предполагал себя до этого момента.

Но вернемся к этому вопросительному ответу, «в каком смысле?». По сути, это является ни чем иным, как модификацией третьего из приведенных выше вариантов ответа, если, конечно, не просто дежурной фразой непонимания.

[89]

Его можно понять так: «это может существовать, а может и не существовать, в зависимости от той языковой игры, в которую ты предлагаешь поиграть» или, проще: «это существует или это не существует».

Вот здесь и появляется та важная зацепка, то сопротивление потоку мысли, преодоление которого рождает вещь.

Логически, вроде бы, нельзя вывести из дизъюнкции «существует или не существует» конъюнкцию «и существует и не существует». И это, конечно, верно, если бы речь шла только лишь о символах. Но мы говорим об общении, сущность которого отнюдь не исчерпывается простым обменом символами…

Итак, в плане общения, в рамках той языковой игры, которую ведут спрашивающий и отвечающий, дизъюнкция «существует или не существует» вовсе не является логической в строгом смысле этого слова, а скорее, если можно так выразиться, субъектно-темпоральной: это существует для нас, пока мы играем в ту игру, где это существует, и наоборот.

То есть дизъюнкция «существует или не существует» означает буквально следующее: либо мы играем в ту игру, где это существует, либо мы играем в ту игру, где это не существует.

Но ведь, в принципе, играя в одну игру, спрашиваемый может знать и о возможности другой, пусть и с неизвестными ему пока правилами.

Но и это еще не все.

Утверждая, например, что что-то не существует, игрок может и не предполагать, что возможна такая языковая игра, тот «смысл», в котором это «что-то» существует. Ну и что?! Это «что-то» ничуть не теряет от этого в своей экзистенции, так как принципиально нельзя представить ничего такого, что с необходимостью не существовало бы ни в одной языковой игре, ни в одном из возможных смыслов.

«Нечто» существует хотя бы номинально, хотя бы как понятие, раз уж оно названо, раз о нем идет речь.

Таким образом, внутри метаязыковой игры (или языковой метаигры), той игры, в которую я вовлекаю [90] читателя с первых строк этой статьи и в которую вовлекает спрашивающего отвечающий вопросом «в каком смысле?», суждение «нечто не существует» является чистым формально-логическим противоречием, а суждение «нечто существует» — тавтологией. А даже ранний Витгенштейн справедливо отмечает, что «тавтология и противоречия бес-смыслены» 2. Тогда как в рамках любой отдельной языковой игры, такие суждения не только возможны, но и вполне осмыслены — осмыслены самой этой игрой.

Решив проверить свои рассуждения, я подверг пытке последовательных экзистенциальных вопросов некоторых своих знакомых. Правила языковой игры я определил так: «Отвечай сразу, не задумываясь, и только да или нет», думая, что этим даю установку здравого смысла (о нем позже). С одним из респондентов произошел примерно такой диалог:

— Существует ли Солнце? — Да.
— Существует ли Земля? — Да.
— Существует ли книга? — Да.
— Существует ли литературное произведение? — Да.
— Существует ли персонаж литературного произведения? — Да.
— Существует ли Дориан Грей? — Нет.
— Существует ли синекдоха? — Да.
— Существует ли гипербола? — Да.
— Существует ли химера? — Да, то есть, нет, не знаю.…
— Существует ли кентавр? — Нет.

Надо сказать, что замешательство отвечающего, вызванное девятым вопросом, очень обрадовало меня. В ходе последовавшей беседы с ним прояснилось многое.

С самого первого вопроса отвечающий подсознательно стал выстраивать для себя правила языковой игры заново, чтобы, пользуясь ими, без труда и именно «не задумываясь», отвечать на любой вопрос.

[91]

Но отрицательный ответ на вопрос о Дориане Грее выявил некоторое логическое напряжение, противоречие, присущее той языковой игре, в которой «персонаж» существует, а Дориан Грей — нет.

Поэтому девятый вопрос, по статусу идентичный пятому, и вызвал такие затруднения. Отвечающий понял, что, если он ответит «да», то следующим будет вопрос о существовании какой-нибудь из химер — подобно тому, как после вопроса о персонаже последовал вопрос о Дориане Грее, а если «нет», то это будет противоречить правилам выбранной им игры. Ответ на него был спровоцирован еще шестым вопросом.

Таким образом, экспериментально чистыми можно признать лишь первый и последний вопросы. Первый, потому что отвечающий не знал еще, о чем его будут спрашивать, и не мог занять какую-нибудь определенную позицию заранее, а последний — потому что, будучи заданным в момент мыслительного ступора, вызвал чистый чувственный ответ.

По сути, десятый вопрос даже более чист экспериментально, так как перед первым установка все-таки была задана искусственно — условиями ответов, а перед десятым все установки были сняты самим моментом.

Необходимо заметить, что диалог, приведенный выше, скорее — исключение, так как большинство респондентов с самого начала включалось в литературную языковую игру и отвечали на все вопросы утвердительно, кроме, пожалуй, одного солипсиста, изначально играющего исключительно по своим собственным правилам.

Впрочем, все это прерогатива психологии. Идем дальше.

Так существует ли кентавр? Будучи заданным сам по себе, этот вопрос в большинстве случаев вызывал отрицательные ответы.

Можно было бы предположить, что при естественной для современного человека эмпирической установке сознания, установке «здравого смысла», кентавр не существует.

Но так ли естественна эта естественная установка? Не является ли она просто лишь результатом моего опыта, [92] воспитания? Гегель говорил так по этому поводу: «то, что обыкновенно называют здравым человеческим смыслом, не есть философия и часто гораздо менее здраво, чем последняя. Здравый человеческий смысл заключает в себе образ мышления, максимы и предрассудки своего времени» 3.

Разве не очевидно, что та языковая игра, которую я способен вести, занимая такую позицию, обладает весьма скудным набором правил, и любое теоретическое исследование в ней невозможно, так как неизбежно приводит к противоречиям.

Да и не могу я постоянно играть в одну определенную игру, я все время стою перед выбором.

Существует ли литературное произведение?

С одной стороны вроде бы существует — я столько раз сталкивался с ним в своем опыте, а с другой — куда бы я ни ткнул пальцем, показывая на литературное произведение, я все время попадаю либо в текст, либо в себя.

Но какую сторону должен выбрать я, чтобы продолжить свое исследование?

Любая определенная языковая игра будет лишь частным случаем Истины, для достижения которой мне и требуется занять метапозицию, строить свое объяснение с учетом всех возможных языковых игр. Играть в метаязыковую игру.

А так как в этой игре всегда найдется такая, внутри которой предмет, о котором можно задать экзистенциальный вопрос, достоверно существует, то он существует и вообще.

«В самом деле, если предположить, что формулировка «Золотая гора находится в Калифорнии» встретилась нам не в учебнике географии или рассказе о путешествии, а в романе или каком-либо фантастическом произведении, то можно будет признать ее ценность истины или заблуждения в зависимости от того, указывает или нет воображаемый мир, с которым она соотносится, подобную геологическую фантазию. Нужно знать, с чем [93] соотносится высказывание, каково его пространство корреляции, чтобы иметь возможность сказать, есть у пропозиции референт или нет» 4.

Другими словами, чтобы узнать, существует предмет или нет, необходимо выяснить, а в какую, собственно языковую игру мы вовлечены в данный момент.

Оперевшись на результаты приведенного выше анализа, имеет смысл, пожалуй, снова вернуться к третьему и четвертому вариантам ответа на экзистенциальный вопрос и снова снять их, но уже по другой, более существенной причине, если мой метод отнесения их к сущностным суждениям (причина, по которой я снял их в первый раз) покажется кому-то софистикой.

С позиции метаязыковой игры эти ответы легко превращаются в конкретно-утвердительные суждения, то есть «да».

Так, суждение «и существует и не существует» — просто-напросто прекрасная иллюстрация состояния вообще любого предмета в метаязыковой игре. В том смысле, что он (предмет) существует в одной языковой игре и не существует в другой. А выше я уже довольно много сделал для того, чтобы показать, что такого положения вещей (каламбур, ей-богу, невольный) достаточно для утверждения, что этот предмет существует вообще.

(Кстати, читатель, кажется, должен уже понять, что под «вообще» я как раз и понимаю то, что назвал метаязыковой игрой и отождествил с Истиной. Но к этому мы еще вернемся.)

Пятый же вариант (суждение «ни существует, ни не существует») умножает сущности и отсылает нас прямиком к платоновскому «Иному». То есть, если нечто ни существует, ни не существует, то оно причастно иному.

Но что значит «быть причастным инобытию»? Что это «нечто» в этом инобытии «делает»? Инобытийствует?

Никак. Оно инобытийствует бытию, или мне, в этом бытии существующему. А инобытию оно вовсе даже «бытийствует», или — существует.

[94]

Мне, впрочем, могут возразить, что сравнение с платоновским «Иным» здесь некорректно, так как по Платону ему причастно лишь то, что не причастно бытию и наоборот. Но я уже упомянул об умножении сущностей, здесь же вполне наглядный пример: если нечто ни бытийствует, ни инобытийствует, то, следуя логике Платона, оно иное и к бытию, и к инобытию. То есть демонстрирует уже третий способ существования объекта — инобытие-штрих. И в принципе ничто не мешает увеличивать количество этих штрихов ad infinitum.

Таким образом, не воспользовавшись вовремя «бритвой Оккама», мы обросли бы бородой таких «бытиев» и нам пришлось бы говорить не о «диалектике бытия и небытия», а о три-лектике, тетра-лектике и вообще — поли-лектике.

Но очевидно, что даже в такой фантастической ситуации наше решение о сведении суждения «ни существует, ни не существует», к суждению «существует» останется незыблемым. Измениться могут лишь пропозициональные переменные, ход рассуждений же останется прежним.

Все эти «инобытии-штрих» суть ни что иное, как те же самые языковые игры, а для метаязыковой игры, для «вообще» абсолютно безразлично, сколько «штрихов» у этого инобытия и как далеко находится та языковая игра, где это нечто существует.

Временные характеристики также не могут повлиять на выбор ответа на экзистенциальный вопрос в метаязыковой игре.

Допустим, в какой-нибудь из языковых игр, которые я могу вести в своей повседневной жизни, нечто уже или еще не существует. Но это опять-таки не значит, что невозможно в принципе вести такую языковую игру, в которой этот предмет существует здесь и сейчас. Такая игра не только возможна, но и вполне естественна, скажем, в художественном произведении.

К вопросу о «вообще».

В одной из своих работ представитель теории «речевых актов» (Speech Acts) англичанин Джон Серл роняет такую фразу: “Sherlock Holmes does not exist at all, which [95] is not to deny that he exists-in-fiction” 5. (Шерлок Холмс не существует вообще, но это не отрицает того, что он существует в беллетристике (вымысле, вымышленном мире)).

Видно, что под «at all» Серл подразумевает либо эмпирию, либо здравый смысл, либо что-то еще, то есть только одну из языковых игр. Но чем тогда хуже других игра «existence-in-fiction»? Его «at all», таким образом, вовсе не «at all», а лишь его частный случай — одна из языковых игр.

Но ведь это прямо противоречит той «аксиоме существования», которую Серл все-таки принимает и которая звучит так: «Whatever is referred to must exist» 6 (То, о чем упоминается, должно существовать).

Не похоже ли это на то, что говорил и я?

Остается, наконец, прямо указать на то, к чему я пришел в результате своих размышлений.

Видно, что с позиции той метаязыковой игры, которую я полагаю единственно могущей иметь дело с всеобщностью, с Истиной, лишь один из вариантов ответа на экзистенциальный вопрос релевантен — «да».

Но является ли, строго говоря, вопросом тот вопрос, который имеет однозначный и единственный ответ? Или лучше спросить, добавляет ли хоть что-нибудь к нашему знанию о мире ответ на такой вопрос?

Очевидно, что он совершенно не нужен и может быть безболезненно снят. Оставшийся, сущностной вопрос уже изначально содержит в себе и сам экзистенциальный вопрос, и утвердительный ответ на него.

Однако вместе с тем вопрос о существовании не является частным случаем эссенциального вопроса, как было бы, если бы существование являлось качеством (о чем я говорил в начале), а непостижимым образом сохраняет свое лицо, не сливаясь, а как бы пронизывая эссенциальный вопрос, постоянно присутствуя в нем и [96] по сути позволяя ему вообще быть заданным. С этой точки открывается совершенно другой вид на многие вещи, и пресловутый витгенштейновский солипсизм оказывается фикцией.

Протагор, на самом деле, был не далек от истины, выдвигая свой знаменитый принцип. Единственный недостаток — в его неконкретности. Придя от космоса к микрокосму как субъекту решения экзистенциального вопроса, он не поясняет, что именно в человеке ответственно за это решение.

Следующий шаг в сужении этой дефиниции предпринимается уже Сократом и Платоном, выделившими из протагоровского «человека» наиболее существенное его качество — мышление. Так как мышление это наверное только человек, а человек — отнюдь не только лишь мышление, то, оставаясь верным, принцип становится еще более конкретным.

Но не все же в человеческом мышлении ответственно за решение этого животрепещущего, но, увы, не единственного вопроса.

Приведенными выше рассуждениями я еще более конкретизирую это суждение, поставив в качестве его субъекта языковую игру.

Тогда принцип этот будет звучать так: та языковая игра, которую ведет человек с собой или с другими, есть мера всех вещей, тех, которые существуют, что они существуют, а тех, которые не существуют, что они не существуют.

Действие же этих языковых игр в той метаязыковой игре, элементами которой являются различные языковые игры, не позволяет ей быть такой мерой. В ней существует все. Выше об этом было сказано достаточно много, вопрос этот я считаю для себя решенным и возвращаться к нему впредь, на мой взгляд, излишне.