Данные размышления — авторское видение образа русской философской культуры в свете метафизических идей Владимира Соловьёва.
Марксизм уступил сейчас в России место постмодернистской игре в философии. Объявленный плюрализм оказывается диктатом мелкомыслия, откатом в еще более глубокие бездны неметафизического существования.
Каждый народ имеет свой философский путь, определенный судьбой его национального языка и бытия. Если философия задушена, то больна вся нация. Прорваться к русской философии, к ее духовным задачам — значит дать нам надежду на подлинное Бытие в мире. Создать русскую национальную метафизику на основе коренных идей, ценностей и смыслов, лежащих в глубине отечественной Традиции — вот над чем нужно трудиться сегодня «мозгу нации», просто всем думающим, страдающим и [258] любящим Россию. Ибо самый сильный недуг, поразивший нас сегодня, — отсутствие метафизического смысла существования, при наличии которого человек есть человек, а при его отсутствии — бездушная тень.
Человек всегда был в центре русской философии. В этом заключается ее отличие и от западной рефлексии, и от восточного умозрения. Если на Западе философия занята преимущественно познавательными способностями и возможностями разума (здесь познание санкционирует само бытие: cogito ergo sum), то на Востоке человек поглощен безликим абсолютом и не представляет интереса для самого себя. Соловьёвская антиномия «бесчеловечного Бога» Востока и «безбожного человека» Запада преодолевается в русской философии.
Отечественное любомудрие воспринимает человека во всей его бытийной полноте. Не только разум, не только душа, не только тело, или какие-то иные усеченные антропологические образы влекут русскую философию, но та истина «твари», полная и горестная, которая открывается на недосягаемой глубине человеческого сердца. Тайна бытия — это тайна сердца: в нем время и вечность встречаются, делая существование трагичным. «Жуть быть человеком», — говорит православный святой сербский богослов XX века преподобный Иустин. Чтобы вместить в свою душу бесконечный трагизм живого существа и показать выход, единственно возможный светлый, истинный выход из этой бытийной жути, нужен был совершенно особый человек. И Россия такого человека произвела: это Достоевский, задавший путь национальных философских исканий. Из Достоевского вышло все значительное в области культуры в России. И он, поставив самые радикальные вопросы о Боге и человеке, перешагнул национальные границы русской культуры и вышел на абсолютный человеческий уровень. «Всечеловек» Достоевского не «общечеловек» Цивилизации. Достоевский сделал последние выводы из человеческого существования. Владимир Соловьёв придал этим выводам метафизическую форму, выразив их в категориях западноевропейского рационализма.
Человек, будучи средоточием духовно-интеллектуальных исканий русской мысли, предстает в качестве глубочайшей бытийной загадки и проблемы. Проблемность бытия сохраняется на всем историческом пространстве русской жизни, вне зависимости от всех внешних «достижений» цивилизации. Философски промысленный, человек открывается, прежде всего как конечное существо. С этим связано глубокое чувство трагизма, которое имеет специфическую для России трансформацию. Если трагедия человеческого существования в западной философии рассматривается в рамках экзистенциальной традиции, то в отечественной по-иному переживают кардинальное несчастье жизни.
Для Запада человек уже не трагедия; его бытие рассматривается как чистый абсурд случайного возникновения жизни во вселенной. Дарвинизм [259] здесь победил окончательно; животный взгляд на человека возобладал и породил специфическую форму самоуничтожения через бесконечный гедонизм жизни.
В России к жизни и смерти относятся глубже и серьезнее. Русская культура породила уникальную философскую форму — метафизику смерти. Уникальна она потому, что проникнута исключительно сотериологическими мотивами, то есть идеями спасения и преображения человека. Задетое смертью бытие вызвает в России мощный поток философского словомыслия и словодействия. Смерть как чудовищный уничтожитель жизни, смысла, любви, бытия как такового, находит радикальный «сотериологический капкан» в русской традиции. Поэтому русская философия «оформилась как христианская философия» (А. Карташов), ибо духовное ядро христианского вероучения, его центр и смысл — искоренение смерти («смертью смерть поправ»). Практически все искания отечественных любомудров восходят в конечном счете к главному — к преодолению смерти. И речь идет не только о символических и психологических формах; русская философская традиция предлагает реальное (то есть онтологическое и космологическое) преодоление. Такое восприятие смерти бесконечно разнится с тем отношением, которое обнаруживается в западной танатологии. Пожалуй, танатология и есть новая религия Европы и Америки, религия сверхгуманизма, главная забота которой продержать смертное тело в здоровье и безопасности как можно дольше.
Стремление к восстановлению целостности порушенного смертью бытия, неистовая захваченность этой целью создают особую духовную атмосферу русской философии — метафизику всеединства. Только уязвленное смертью сердце и пораженный этим фактом ум становятся обоюдно восприимчивыми к «болезни бытия», зорче видят «надтреснутость мира». Отсюда этическая заостренность на добре и зле, поиске высшего смысла жизни, стремлении к подлинности бытия. Наличное природно-эмпирическое и гражданско-правовое состояние никогда не было высшей идеей для русского ума. Созерцание горнего мира абсолютной правды порождает эсхатологическую тревогу по отношению к жизни и взыскует преображения, духовно-нравственного и космического. Этим и занята русская мысль, с этим связаны ее и наивысшие достижения, и самые горькие поражения.
Возможность преображения смертного человеческого естества порождает, с одной стороны, исихастскую традицию «умного делания», с другой — космизм, который по мере секуляризации русской культуры превращается в технократический утопизм и социальный коммунизм.
Достоевский, вобрав в себя весь тематический космос русской культуры, заложил литературоцентрическую традицию выражения философских идей. Жалость к «падшей твари» и одновременно ее высокое достоинство как образа самого Бога — вот тот антиномический контекст, в котором рядополагаются онтология, этика и антропология. Это дает пафос свободы; в [260] России можно свободно философствовать. Для этого необходима особая языковая свобода мышления, не привязывающая его к угрюмой и мертвящей дисциплине мыслить схоластически (то есть исключительно логически и терминологически). Живой дух слова и его живая плоть умирают в термине. А логика, как сугубо «мозговой продукт», изобретает настолько абстрактный мир, что в нем нет ни смысла, ни жизни. Поэтому логика никак не может царить в философии. И «нетрактатный» тип философии точно выражает пафос русской мысли. Слово, взятое художественно, способно полнее проявить живые смыслы бытия. Понимаемое как Логос, оно обладает антиэнтропийными и смысложизненными характеристиками одновременно. Имяславие, как фронтальное постижение Бытия через Слово, обозначает еще один важный сюжет русской философии — метафизику слова.
Уже Ломоносов понимал глубокие философские возможности русского слова. В «Российской грамматике» он называл язык российский «повелителем многих языков» и указывал на то, что он «велик перед всеми в Европе». Ломоносов открыл нам глубоко филологическое свойство русской натуры — чувствовать вживую, интуитивно, до всякой «логики» (до «всеобщей грамотности») благолепную суть Слова, благоговение перед которым порождает величайшую культуру. Он писал: «Красота, великолепие, сила и богатство российского языка явствуют довольно из книг, в прошлые века писанных, когда еще не токмо никаких правил для сочинений наши предки не знали, но и о том едва ли думали, что оные есть или могут быть».
Великие творцы русской культуры всегда глубочайше ощущали святость слова, прикосновение к коему, со страхом и трепетом, требует духовной чистоты и нравственной мудрости. Остальное, как известно, прилагатся. Корни русского Богомыслия здесь; здесь же тайна русского Боговерия и Богоотрицания.
Мир странен до жути. Он совершенно не «естественен». Он — чудо и тайна; он то, что внушает благоговение и удивление, то что приводит к высшему в человеке — к боязни Бытия (в ветхозаветной традиции «страху и трепету» перед Богом). «Неотмирность мира» — чувство, делающее русскую жизнь религиозной от самых первооснов, религиозной по сути. Отсюда драматизм взаимоотношений культуры и веры, остающийся навсегда неразрешимым. Здесь человек больше чем человек. Он звучит не гордо и не подло; человек звучит страшно. Бог и дьявол, Добро и зло, Восток и Запад сошлись в смертной битве в душе русского человека.
И сама Россия как «сакральное вместилище» духоносного смысла человеческого бытия предстает в качестве едва ли не самой притягательной и завораживающей темы русской мысли. Гоголь, пожалуй, один из самых выразительнейших писателей наших, зачавший эту традицию — полагать выше всего Россию, видеть ее всегда одну как высший интерес и заботу. В своей «Учебной книге словесности для русского юношества» Гоголь, назидая [261] молодое поколение относительно того, что такое слово и как его художественно постичь, забирает высшие патриотические ноты. Россия для истинных людей (не только русских этнически) — великая загадка Бытия; всякий глубокий человек очарован Россией, ее страданием и болью, ее огромностью и красотой, ее печалью и величием.
Историософия — единственный адекватный способ постижения нелогичности и невозможности России. МЕТАФИЗИКА РОССИИ поэтому — полнозвучный аккорд той философской симфонии, которая раскрывает национальное своеобразие отечественной культуры, в которой и образ и умострой Владимира Соловьёва имеет первостепенное значение.
Добавить комментарий