Никакого пола, пожалуйста, мы — пост-люди!

Les particules elementaires (1998) («Элементарные частицы»), бестселлер Мишеля Хоулбэка (Michel Houellebecq), вызвавший большие дебаты во всей Европе и сейчас наконец-то переведенный на английский, это история о радикальной ДЕСУБЛИМАЦИИ, если конечно таковая существует. Бруно, преподаватель средней школы, испытывающий недостаток сексуального желания гедонист, тогда как Майкл, его сводный брат, необычайно умный но эмоционально черствый биохимик. Брошенные еще в раннем возрасте матерью-хиппи, оба мало что помнят; все их попытки достичь счастья, будь то брак, изучение философии или потребление порнографии, привели лишь к одиночеству и фрустрации. Не в силах противостоять бессмысленности свободной от запретов сексуальности Бруно в конец концов оказывается в психиатрической клинике (абсолютно депрессивное описание сексуальных оргий сорока с чем-то человек относится к наиболее мучительным чтениям в современной литературе), в то время как Майкл изобретает решение — новый саморедуплицирующийся ген пост-человеческого десексуализированного существа. Роман заканчивается пророчеством: в 2040 году, чтобы избежать тупика сексуальности, человечество коллективно решает заменить себя генетически модифицированными асексуальными гуманоидами, — эти гуманоиды не переживают ни собственно влечений, ни интенсивных самообвинений, способных привести к деструктивному гневу.

Почти сорок лет назад Мишель Фуко заменил «человека» как фигуру из песка, которая вот-вот будет смыта волной, предложив (тогда) модную тему «смерти человека». Хотя Хоулбэк описывает это исчезновение в гораздо более наивных литературных терминах как замена человечества новым пост-человеческим видом, у обоих есть общий знаменатель: исчезновение половых различий. В своих последних работах Фуко выделяет пространство удовольствия, освобожденное от Пола, и, велик соблазн провозгласить хоулбэковское пост-человеческое общество клонов реализацией мечты Фуко о Самостях, практикующих «использование удовольствий». И хотя такое решение — фантазия чистой воды, тупик, реакцией на который оно является, настоящий: в нашем постмодернистском «разочарованном», свободном от моральных запретов мире ничем не сдерживаемая сексуальность редуцируется до апатичного участия в коллективных оргиях, описанных в Les particules, — обнаруженный тупик сексуальных отношений (il n'y a pas de rapport sexuel Жака Лакана), кажется, достигает здесь сокрушительной кульминации.

Всем известна знаменитая «имитационная игра» Алана Тьюринга, которая может использоваться в качестве теста, могут ли машины думать: вы общаетесь с двумя компьютерными интерфейсами, задавая им любые мыслимые вопросы; за одним из компьютеров сидит человек, печатающий ответы, тогда как за другим — машина. Если, основываясь на ответах, вы не можете отличить умную машину от разумного человека, то, согласно Тьюрингу, ваша ошибка доказывает, что машины могут думать. Но менее известно, что в своей первоначальной формулировке, этот тест был придуман не для того, чтобы отличать человека от машины, а мужчину от женщины. Почему такой странный переход от половых различий к различию между человеком и машиной? Только ли из-за эксцентричности Тьюринга (вспомните широко известные проблемы, связанные с его гомосексуализмом)? Согласно некоторым переводчикам, цель была разграничить два эксперимента: успешная имитация женских ответов мужчинами (или vice versa) не может доказать ничего кроме того, что гендерная идентичность не зависит от последовательности символов, тогда как успешная имитация человека машиной может доказать, что эта машина думает, потому что «мышление», в конечном счете, это определенный порядок последовательных символов… Однако, что если решение этой проблемы гораздо проще и радикальнее? Что если половые различия не просто биологический факт, но Реальный антагонизм, определяющий человечество, и если половые различия исчезнут, человек станет фактически неотличим от машины.

Пожалуй, лучше всего выделить эту роль сексуальной любви через понятие рефлексивности как «движения, посредством которого то, что использовалось для генерации системы, благодаря измененной перспективе, становится частью системы, которую оно генерирует». 1 Это появление генерирующего движения внутри сгенерированной системы, как правило, принимает форму своей противоположности; например, на поздней стадии революционного процесса, когда Революция начинает пожирать своих собственных детей, политический агент, который фактически привел процесс в движение, повторно отрицается (renegated) в качестве своего основного препятствия — колеблющихся или открытых предателей, не готовых следовать революционной логике до конца. Между тем, не так ли, что когда социально-символический порядок установлен полностью, само это измерение, введенное как «трансцендентная» установка, определяющая человеческое бытие, а именно СЕКСУАЛЬНОСТЬ — исключительно человеческое половое влечение — возникает как его прямая противоположность, как основное ПРЕПЯТСТВИЕ на пути возвышения человека к чистой духовности, как то, что тянет его/ее вниз к инерции телесного существования? Поэтому празднуемый уже конец сексуальности «пост-человеческого» самоклонируещегося существа, появление которого ожидается скоро, далек от открытия пути к чистой духовности, и будет одновременно означать конец того, что традиционно называют уникальной человеческой духовной трансцендентностью. Все празднования, посвященные новым «увеличившимся» возможностям сексуальной жизни, которые предлагает Виртуальная Реальность, не могут отменить того факта, что когда клонирование дополнит половые различия, игра закончится.

И, между прочим, фокусируя все внимание на новых ощущениях удовольствия, предполагаемых в будущем в связи с развитием Виртуальной Реальности (прямые нейронные имплантации и т.д.), как на счет новых «увеличившихся» возможностей для ПЫТОК? Не могут ли биогенетики и Виртуальная Реальность вместе открыть новые необозримые горизонты для расширения нашей способности переносить боль (как путем расширения сенсорных возможностей переносить боль, так и путем изобретения новых форм ее причинения) — возможно, основной де-Садовский образ «бессмертной» жертвы пыток, способной переносить бесконечную боль, не имея в своем распоряжении избавления в смерти, тоже ждет своего воплощения в реальность? Возможно, через десять или двадцать лет, наши наиболее ужасные случаи пыток (как то, что сделали с главнокомандующим Доминиканской Армии после неудачного государственного переворота, во время которого был убит диктатор Трухилье, — ему зашили глаза, так чтоб он не мог видеть своих палачей, и потом в течение четырех месяцев медленно отрезали части тела наиболее болезненным способом — например, отрезали гениталии, используя тупые ножницы) покажутся наивными детскими забавами.

Парадокс — или, скорее, антиномия — киберпространственных доводов касается непосредственно участи тела. Даже сторонники киберпространства предостерегают нас, что мы не должны полностью забывать тело, что мы должны поддерживать связь с «реальной жизнью», возвращаясь регулярно от погруженности в киберпространоство к интенсивному переживанию тела — от секса до джоггинга. Мы никогда не превратимся в виртуальных существ, свободно дрейфующих от одного к другому виртуальному миру: наша «реальная жизнь» тела и его смертность являются окончательным горизонтом нашего существования, окончательной, внутренне присущей невозможностью, которая обеспечивает погружение во все возможные множественные виртуальные миры. Хотя, в то же время, тело с лихвой возвращается в киберпространстве: в популярном восприятии «киберпространство ЕСТЬ тяжелая порнография», т.е. тяжелая порнография считается преобладающим использованием киберпространства. Буквально «просвещенность», «легкость бытия», облегчение, которые мы чувствуем, свободно дрейфуя в киберпространстве (или, даже больше, в Виртуальной Реальности), это не переживание бестелесносности существования, а опыт появления другого — эфирного, виртуального, невесомого — тела, которое не ограничивает нас инертной материальностью и конечностью, — ангельского спектрального тела, которое поддается манипуляциям и может быть искусственно переделано. Киберпространство, таким образом, обозначает поворот, один из видов «отрицания отрицания», в постепенном процессе на пути к развоплощенности нашего опыта (сначала письмо вместо «живой» речи, потом пресса, потом масс медиа, потом радио, потом телевидение): в киберпространстве мы возвращаемся к непосредственности (immediacy) тела, но к необычной, виртуальной непосредственности. В этом смысле, утверждения что киберпространство содержит гностическое измерение вполне оправданы: наиболее краткое определение гностицизма это по сути то, что он один из видов спиритуализированного материализма: его предмет не непосредственно высшая, чисто понятийная реальность, а ВОПЛОЩЕННАЯ высшая реальность, прото-реальность теней-привидений или бессмертных сущностей.

Представление, что мы входим в новую эру, в которой человечество освободится от инертности материальных тел, было любезно предоставлено в чем-то двусмысленным замечанием Конрада Лоренца о том, что мы сами («актуально существующее» человечество) являемся найденной после «потерянной связью» между животными и человеком. Конечно, первая ассоциация, возникающая здесь сама собой, это представление, что «актуально существующее» человечество все еще обитает в том, что Маркс назвал «пред-историей», и что настоящая человеческая история начнется с приходом коммунистического общества; или, в терминах Ницше, что человек только мост между животным и сверхчеловеком. То, что имел в виду Лоренц, несомненно содержится в этих строках, хотя и в более гуманистическом развороте: человечество все еще незрелое и варварское, оно еще не достигло полной свободы. Хотя, обратное прочтение тоже имеет место: человек ЭТО по сути «коридор», конечность (the finite) открывающаяся в бездну.

Продолжающееся декодирование человеческого тела, перспектива расшифровки генома каждого индивида, неизбежно ставят нас лицом к лицу с радикальным вопросом «кто мы»: неужели я являюсь кодом, который может в сжатом виде уместиться на одном CD диске? Неужели мы «никто и ничто», только иллюзия самосознания, для которой единственной реальностью является лишь сложная взаимодействующая сеть нейронных и других связей? Необычные ощущения, возникающие при игре с игрушкой типа тамагочи, затрагивают тот факт, что мы обращаемся с виртуальными не-сущностями как с сущностями: мы действуем «как если бы» (мы верили, что) там, за экраном, настоящая Самость, животное, реагирующее на наши сигналы, хотя мы прекрасно знаем, что ничего и никого «за» нет, всего лишь цифровая схема. Однако, что беспокоит даже больше, это внутренняя рефлексивная обратимость этой догадки: если и в самом деле никого нет там, за экраном, что если то же самое касается меня самого? Что если «я», мое самосознание, тоже всего лишь поверхность «экрана», за которым только «слепая» сложная нейронная схема?. 2 Или, если взглянуть на то же самое с другой стороны: почему люди так боятся авиакатастрофы? Это не физическая боль как таковая — что вызывает такой ужас в течение двух или трех минут пока самолет падает вниз и человек полностью осознает, что скоро умрет. Не поставит ли расшифровка генома нас всех в одинаковое положение? Другими словами, особый аспект расшифровки генома имеет отношение к временному разрыву, отделяющему знание причины очевидной болезни от развития технических средств, позволяющих вмешаться и предотвратить ее развитие — период времени, когда мы можем знать наверняка, что, например, у нас судя по всему тяжелая форма рака, но не сможем ничего сделать, чтобы предотвратить это. И как на счет «объективного» прочтения IQ или генетической предрасположенности других интеллектуальных способностей? Каким образом осознание тотальной самообъективизации повлияет на индивидуальный опыт? Стандартный ответ (знание нашего генетического кода даст нам способность вмешиваться в него и изменять в лучшую сторону физические или телесные свойства) все еще не отменяет решающего вопроса: если самообъективизация завершена, то что есть «я», вмешивающееся в «собственный» генетический код, чтобы изменить его? Не объективизированно ли уже это вмешательство в тотально сканируемом мозге?

«Закрытие» («closure»), предполагаемое в связи с перспективой тотального сканирования человеческого мозга, не означает полную корреляцию между сканируемой нейронной активностью нашего мозга и субъективным опытом (так, что ученый сможет дать импульс нашему мозгу и затем предсказать, какое субъективное переживание этот импульс вызовет), а гораздо более радикальную попытку обойтись без самого субъективного опыта: то, что можно определить путем сканирования, будет НЕПОСРЕДСТВЕННО субъективным опытом, так, что ученый сможет не только спрашивать нас, что мы переживаем, — он будет способен ЧИТАТЬ НЕПОСРЕДСТВЕННО на своем экране то, что мы переживаем. (Следующее доказательство в том же направление: за несколько милисекунд перед тем, как человеческий субъект «свободно» решит в ситуации выбора, сканеры могут определить изменения в химических процессах мозга, свидетельствующие о том, что решение уже принято — даже когда мы свободно принимаем решение, сознание возможно всего лишь регистрирует предшествующий химический процесс… Психоаналитико-шеллингианский ответ на это, что свобода (выбора) локализирована на бессознательном уровне: истинные акты свободы выборов/решений те, которые мы принимаем неосознанно, — мы никогда не решаем (в настоящем времени); мы только внезапно наблюдаем, как уже решили.) С другой стороны, можно возразить, что в такой антиутопической перспективе содержится ловушка petitio principii: она молчаливо предполагает, что та же самая прежняя Самость, феноменологически перемещенная в промежуток между «мной» и объектами «вне», останется здесь после завершения самообъективизации.

Парадокс, конечно, в том, что эта тотальная самообъективизация сталкивается со своей противоположностью: то, что вырисовывается за горизонтом «цифровой революции» не что иное как перспектива человеческого существа приобрети способность, которую Кант и другие немецкие идеалисты назвали «интеллектуальной интуицией /intellektuelle Anschauung/», исчезновением промежутка, разделяющего (пассивную) интуицию и (активное) производство, т.е. интуицию, немедленно генерирующую выделяемый объект, — способность, до сих пор зарезервированную для бесконечного божественного разума. С другой стороны, с помощью нейронной имплантации станет возможным переключаться с нашей «обычной» реальности на другую, созданную с помощью компьютера, реальность без всех этих неуклюжих приспособлений сегодняшней Виртуальной Реальности (неудобные перчатки, очки…), так как сигналы виртуальной реальности будут непосредственно достигать нашего мозга, минуя органы чувств.

«Ваши нейронные имплантанты обеспечат симулированный сенсорный ввод виртуальной среды — и вашего виртуального тела — непосредственно в ваш мозг. /…/ Типичный «веб-сайт» будет воспринимаемой виртуальной средой без всяких внешних устройств. Вы «идете туда», мысленно выбирая место и затем входя в тот мир.» 3

С другой стороны, существует дополнительное представление о «Реальной Виртуальной Реальности»: с помощью «наноботов» (миллиардов самоорганизовующихся, умных микро-роботов), станет возможным воссоздавать трехмерный образ различных реальностей «там» для того, чтобы наши «реальные» ощущения восприняли это и вошли туда (так называемый «Утилитарный Туман» (Utility Fog). 4 Важно, что эти две противоположные версии полной виртуализации переживания реальности (прямая нейронная имплантация versus «Утилитарный Туман») отражают отличие субъективного и объективного: с помощью «Утилитарного Тумана» мы все еще имеем отношение к реальности вне нас через сенсорный опыт, тогда как нейронные имплантанты окончательно редуцируют нас до «мозга в бочке», отсекая от всякого восприятия реальности — другими словами, в первом случае мы «реально» воспринимаем симулякр реальности, тогда как во втором, само восприятие симулировано прямой нейронной имплантацией. Однако, в обоих случаях мы приобретаем неограниченные возможности, будучи в состоянии менять одну реальность на другую реальность лишь с помощью силы наших мыслей — изменять наши тела, тела наших партнеров и т.д.: «С помощью этой технологии, вы сможете испытывать почти любые ощущения практически без посторонней помощи, реальные или воображаемые, в любое время». 5 Вопрос, возникающий здесь: будет ли это все еще переживаться как «реальность»? Не определяется ли «реальность», для человеческого бытия, ОНТОЛОГИЧЕСКИ через минимум СОПРОТИВЛЕНИЯ — реально то, что сопротивляется, что не поддается тотальной трансформации по капризу нашего воображения?

Что до очевидного контр-вопроса: «однако все не может быть виртуализировано — должна все-таки оставаться одна «реальная реальность», которая является цифровой или биогенетической схемой, генеририрующей саму эту множественность виртуальных миров», ответ дает перспектива сделать «загрузку» всего человеческого мозга (когда его можно будет отсканировать полностью) в электронную машину более эффективной по сравнению с нашими неуклюжими мозгами. В этот решающий момент человеческое бытие изменит свой онтологический статус «с компьютерного оборудования на программное обеспечение»: оно больше не будет отождествляться со (прикреплено к) своим материальным носителем (мозг в теле человека). Идентичность нашей Самости это определенный нейронный паттерн, сеть волн, которые, в принципе, могут быть перенесены от одного к другому материальному носителю. Конечно, не существует «чистого разума», т.е. всегда должен быть определенный тип воплощения, однако, если наш мозг — это образец программного обеспечения, он должен в принципе обладать способностью перемещаться с одного на другой материальный носитель (не это ли происходит все время на разных уровнях: не изменяется ли постоянно «материя», из которой сделаны наши клетки?). Идея в том, что отсечение пуповины, связывающей нас с единичным телом, этот сдвиг от наличия (и прикрепленности к) тела к свободному дрейфу между разными воплощениями, обозначит настоящее рождение человека, оставив за всей предыдущей историей человечества статус запутанного периода перехода от животного царства к настоящему царству разума.

Здесь, однако, философско-экзистенциальные загадки появляются вновь, и мы возвращаемся к лейбницианской проблеме идентичности невоспринимаемого: если мой разум (паттерны моего разума) загружается в различные материальные носители, какой из этих двух разумов «мой»? Из чего состоит «моя» идентичность, если она не обретается ни в материальном носителе (который постоянно изменяется), ни в формальном паттерне (который может быть перемещен)? — не удивительно, что Лейбниц один из основных философов, на которых ссылаются теоретики киберпространства: то что, возникает сегодня, это не только его мечта об универсальной компьютерной машине, но и необычное сходство его онтологического видения монадологии и появившейся сегодня киберпространственной коммуникации, в которой странным образом сосуществуют глобальная гармония и солипсизм. Иначе говоря, не идет ли наша погруженность в киберпространство рука об руку с нашей редукцией до лейбницианской монады, которая хотя и «без окон», открывающихся непосредственно во внешнюю реальность, отражает в себе весь мир? Не становимся ли мы все больше и больше монадами без окон в реальность, взаимодействующими только с компьютерным экраном, сталкивающимися исключительно с виртуальными симулякрами, и все-таки больше чем когда бы то ни было погруженными в глобальную сетью, и синхронно общающимися с целым миром? Тупик, которого Лейбниц пытался избежать, введя понятие «предустановленной гармонии» монад, гарантированной самими Богом, высшей, всеобъемлющей монадой, повторяет себя сегодня в проблеме коммуникации: откуда каждый из нас знает, что он/а общается с «реальным другим» за экраном, а не только со спектральным симулякром?

Даже радикальнее, как на счет очевидного хайдеггеровского контр-тезиса, что представление о «мозге в бочке», на которое опирается весь этот сценарий, содержит онтологическую ошибку: то, что считается специфически человеческим измерением, не свойство и не паттерн разума, а способ расположения человека в его/ее мире и экс-статического отношения к вещам в нем; язык — это не отношение между объектом (словом) и другим объектом (вещью или мыслью) в мире, а место исторически детерминированного раскрытия мирового горизонта как такового… Поддавшись соблазну, на это можно ответить откровенно и цинично: ОК, а что дальше? Поглощенные виртуальной реальностью, мы фактически будем лишены экс-статического бытия-в-мире, связанного с человеческой смертностью, — но что если эта утрата откроет нам другое, доселе не слыханное измерение духовности?

И потом, сможет ли полная расшифровка генома действительно отменить субъективность и/или половые различия? Когда 26 июня 2000 года было публично оглашено завершение «рабочей гипотезы» человеческого генома, волны комментариев об этических, медицинских и пр. последствиях этого прорыва сделали очевидным первый парадокс генетического кода — одновременная тождественность противоположных установок: с одной стороны, идея, что мы можем сейчас сформулировать наиболее позитивную идентичность человека, то, чем он/а «объективно является», то, что предопределяет его/ее развитие; с другой стороны, знание генотипа полностью — «инструкция к человеческой жизни», как его часто называют, — открывает путь технологическим манипуляциям, позволяющим нам «перепрограммировать» наши (или скорее, чужие) телесные и психические особенности. Эта новая ситуация похоже сигнализирует конец целой серии традиционных представлений: теологический креационизм (сравнение генотипа человека и животных делает очевидным происхождение человека от животных — у нас более 99 процентов генов общих с шимпанзе), размножение половым путем (которое становится излишеством благодаря перспективе клонирования), и, в конце концов, психология или психоанализ — не является ли генетический код реализацией старой мечты Фрейда о переводе психических процессов в объективные химические процессы?

Здесь, однако, нужно быть внимательным к формулировке, которая регулярно встречается в большинстве реакций на расшифровку генома: «древний афоризм, что каждая болезнь, исключая травму, содержит генетический компонент, действительно становится правдой». 6 Хотя это заявление рассматривается как претензия на триумф, нужно однако сконцентрироваться на исключении, которое оно допускает, — на влиянии травмы. Насколько это серьезное и далеко идущее ограничение? Первое, что нужно иметь в виду здесь, что «травма» это НЕ просто сокращенный термин для непредсказуемого хаотического многообразия влияний окружающей среды, и таким образом, мы придем к стандартному заявлению согласно которого идентичность человеческого существа есть результат взаимодействия его/ее генетической наследственности и влияния на него/нее окружающей среды («природа против природы»). Не существенно также заменять это стандартное заявление более рафинированным понятием о «воплощенном разуме», разработанным Франциско Варела (Francisco Varela) 7: человечек это не просто результат взаимодействия генов и окружающей среды как двух противоположных сущностей, - он/а скорее нанятый воплощенный агент, который вместо того, чтобы относится к его/ее окружению, посредничает-создает его/ее жизненный мир — птица живет в среде отличной от рыб или человека… Однако, «травма» означает шокирующую встречу, которая, если быть точным, НАРУШАЕТ поглощенность жизненным миром — это насильственное вторжение чего-то ему не соответствующего. Конечно, животные могут тоже переживать травматические удары: например, не разрушится ли мир муравьев, если человеческое вмешательство абсолютно низвергнет их окружение? Однако, различие между животными и человеком здесь определяющее: для животных такое травматическое вторжение является исключением и переживается как катастрофа, разрушающая их образ жизни; для человека, наоборот, травматические столкновения — это универсальное условие, это вторжение, устанавливающее в движении процесс «бытия человеком». Человек не просто сокрушен влияниями травматической встречи — как формулирует это Гегель, он/а способен(а) «откладывать негативное», противодействовать его дестабилизирующему влиянию, растягивая сложное хитросплетение символического. Это урок обеих психоаналитической и еврейско-христианской традиций: специфическое призвание человека не связано с развитием его наследственных потенциалов (с активизацией дремлющих духовных сил ИЛИ некой генетической программы), оно вызвано внешней травматической встречей, встречей с желанием Другого в его непреодолимости. Другими словами (и не соглашаясь со Стивом Пинкером (Steve Pinker) 8 ) нет врожденного «языкового инстинкта»: есть, конечно, генетические условия, которые должны выполняться, чтобы живое существо было способно говорить, однако, чтобы действительно начать говорить, нужно войти в символический мир и только реагируя на травматический толчок, — и способ этого реагирования, т.е. тот факт что, чтобы справиться с травмой, мы символизируем, НЕ заложен «в наших генах».