Автаркия власти как социально-политический феномен

[69]

Проблема власти во всех ее проявлениях всегда была и остается одной из самых насущных в политической теории и социально-политической философии. В прикладном аспекте особую актуальность обретает вопрос о формах ее выражения и механизмах реализации, что собственно и составляет основу социально-политической жизни общества.

Автаркия (самодостаточность) власти как форма ее проявления периодически приковывает к себе внимание и вызывает теоретические споры, поскольку, как и любая иная форма ее выражения, имеет сложную комплексную основу, включающую в себя институциональный, инструментальный, культурно-идеологический и психологический уровни. Думается, что размышления об автаркии власти правомерно базируются на двух взаимосвязанных вопросах:

  1. Возможна ли в принципе автаркия власти как форма ее существования и проявления в онтологическом смысле, а если возможна, то в какой степени и при каких условиях?
  2. Является ли автаркия проблемой, и если да, то для кого и почему?

Если рассматривать власть как явление, акцентируясь на ее природе и анализируя ее предельные основания, то категория автаркии не может не вызывать недоумения. Даже сужая определение власти до политического пространства и акцентируясь на отношенческом ее аспекте, власть определяется как относительно устойчивое, основанное на неравенстве отношение между элементами, обладающими разным могуществом, констатирующее ее амбивалентный характер. Власть, таким образом, предстает как явление связывающее в себе через вертикальные связи господства и подчинения субъект и объект воздействия, а также проявление субъективной воли и процесс организации порядка. Она неизбежно аккумулирует в себя [70] управляющих и управляемых, а так же внутреннеориентированные цели и действия (самовоспроизводство, самосохранение) и внешнеориентированные (организация и интеграция общества). В плане организации власть, помимо институтов, включает механизм идеологии, как обязательного обоснования иерархии (целое важнее чем части). Кроме всего прочего не стоит забывать, что истина власти заключается не только и не столько в силе, сколько в способности обманывать, сеять иллюзии, создавать видимость — в том, что Б. Спиноза называл «мистификацией могущества» от его абсолютных форм (могущество Бога) до относительных (могущество бюрократа). В данном контексте власть предстает как диалогическое действо с обратной связью, основанное на манипулировании (технике воздействия на страсти). Даже сведенная, совершенно неоправданно, к конкретным институтам, принимающим и реализующим решения, власть нуждается, в силу своей природы в другом, она не может другому противостоять или его игнорировать. Такой неинституциональный аспект природы власти выражает свойство авторитета: власть является носителем авторитета, им она оправдана и им она ценна. Авторитет — производное от латинского авгео (приумножать, увеличивать, творить), так же как и актор, автор, авгур (пророк). Таким образом власть включает в себя, кроме институциональных форм, сакральную потенцию творчества, неразрывно связанную с символом и «магией слова власти» вне зависимости от того, что воспринимается как сакральное — традиция, вместилищем которой является Вождь; «Божья милость», явленная в Монархе; «правило», конституирующее авторитет бюрократии. Не случайно алитика власти описывает ее как отношение, стабилизируемое пятью чертами:

  1. Власть не есть нечто «вещное», что находят или теряют.
  2. Отношения власти не существуют ни отдельно, ни внутри, ни над другими отношениями.
  3. Отношения власти всегда преднамеренны, но не субъективны, они являются производными от сложных программ и тактик.
  4. Власть — это взаимосвязанный процесс, включающий в себе действие и противодействие.
  5. Власть по своей природе «Агонистична», а не «антагонистична», она всегда не только отношение, но и поведение.

Политическая власть существует и функционирует как составная часть общественных отношений, в неразрывной связи со всеми общественными подсистемами, с населением в целом через авторитет, идеологию, общественное мнение о себе самой [71] (Opinione). Она «есть» в том смысле, что она артикулируема и артикулирует (занимает место в различных видах практики), независимо от того артикулируется ли она через способы разрушения и производства или способы коммуникации. Во всех случаях власть зависит от конкретных форм артикуляции, что и определяет специфику ее выражения, а также неразрывно связывает с обществом во всех аспектах его практики. Власть взаимозависима и взаимокорректируема с экономикой, культурой, соц. структурой, психологией. Данное обстоятельство позволяет делать вывод о том, что автаркия как реальная форма существования власти невозможна, так как противоречит ее природе. Корректнее говорить о тенденциях к автаркии используя понятие автономии, если под автономией власти понимать способ относительно независимого функционирования политических субъектов в системе, сочетающий в себе право на самоуправление и волюнтаризм и ответственность за положение дел в целом. Автономность власти в такой же мере отражает ее природу как и ее «включенность», неразрывность со средой. Автономность более относится к функциональной стороне бытия власти, позволяет ей эффективно функционировать в целях обеспечения интеграции и порядка, опираясь на принципы скрытности, коллегиальности, конъюктурности, принуждения, подстановки и твердости. С одной стороны автономность не выступает противоречием неразрывности, это две стороны одной медали, а с другой стороны, автономность (функциональная способность) не тождественна автаркии (общее состояние). Признавая факт автономности власти мы, тем не менее, обязаны ответить на вопрос: в какой форме и в какой мере автономность власти может работать как элемент саморазрушения ее природы, или, по крайней мере, психологически восприниматься как таковой? Если говорить о пределах автономии власти, то есть о реальных возможностях ее автаркии не идеологически а аналитически, то представляется, что данный вопрос, при всей парадоксальности выводов, психологически актуален и институционально правомочен только применительно к современной постиндустриальной структурной демократической системе.

Традиционное «аристократическое общество», выражаясь терминологией А. де Токвиля, подобной институциональной и психологической проблемы не знало. Вся система отношений, в том числе и политических в нем определялась формулой включенности, ассимиляции в другого (человека, группу, землю, прошлое) и потому подчинение воспринималось не как нечто «разделяющее», а как «связывающее», заставляющее человека иметь постоянные тесные отношения с множеством [72] сограждан (предки — члены семьи — корпорация — потомки). Традиционное общество можно определить как общество маленьких «отечеств», где «отечество» выступает не как фрагмент, а как микрокосм всего организма, причем составные части содействуют оптимальному состоянию целого, то есть помнят и предвидят (основа Чести). «Отечества» формируют большую родину и располагаются по иерархии, где каждое звено в цепи, связывающей каждого человека в обществе от крестьянина до короля, пользуется покровительством верхнего и получает помощь от нижнего (основа Долга). Подобные установки и принципы — Слава, Честь и Долг — определяют неизменную суть «аристократического общества», ее «самость», связанную с конкретным (Долг по отношению к конкретным людям, а не по отношению к «абстрактному» человечеству; Честь по отношению к конкретным поступкам, а не «абстрактным» понятиям; политические отношения и подчинение, определяемые конкретным временем, а не «вообще»). Институты власти, целиком включенные в общественную жизнь, обуславливаются традицией, религией, корпоративной этикой, способами разрушения и производства, а так же специфическими формами коммуникации.

Если лук и стрела, как средства разрушения, дешевы и доступны и потому формируют ацефальную систему, то металлические меч и копье уже определяют разделение труда, иерархию и некоторую централизацию, то есть собственно политическую власть от систем прямой демократии до сословной монархической системы. Во всех вариантах проявления данная структура отличается целостностью, неразрывностью составляющих ее частей, проявляясь в боевой солидарности, легитимирующей равные права, самоназвании (в Греции — сограждане — это «ближние», находящиеся рядом в фаланге), агонистичноти (абсолютной в Греции, свидетельством которой служат не только соревнования, но даже диалоговый стиль философии; ограниченной в средневековой Европе, примером чему может служить турнир). Политическая власть в значительной мере является продолжением и выражением войны. Способы производства, «неотчуждаемо» связанные с землей, которая рассматривалась как «второе тело» владельца, так же определяли власть как естественное, неразрывно связанное с данным фактором состояние, при котором экономическая эксплуатация не эмансипировалась от политического покровительства. Способы коммуникации (образный, устный и письменный) неразрывно связывали на культурно-психологическом уровне носителей власти и подданных. К. Говар определяет традиционную коммуникацию как общение, подчиненное ритуалу, выраженному [73] словами и жестами, в процессе которого между сторонами устанавливается отношение «соучастия». Мотивируя свое решение, король исходит из шкалы ценностей, существующей в народе (Король услышал «глас» подданных и «объявляет» его). Таким образом, политическая власть в традиционном обществе на институциональном уровне не выступает в эмансипированной автаркичной форме, а также психологически таковой не воспринимается.

Иная ситуация складывается при переходе к индустриальной и особенно постиндустриальной стадии существования общества, где политическая власть выражатся в форме представительной и структурной демократии. Главным системообразующим фактором данного общества выступает РЫНОК который не следует напрямую отождествлять с экономикой. Согласно К. Поланьи, рынок — это особая денежная экономика, то есть особый автономный механизм определения цены и спроса, тогда как в «традиционном» обществе цены устанавливались специальным постановлением, обычаем, решениями то есть политикой, а не каким-то рынком. При такой системе человек и окружающая его среда становятся управляемыми при помощи законов, применимым к товарам, что приводит к довлеющему в общественной жизни значению экономики: «эффект экономики» формирует общество, социальная стратификация организуется рынком, государственные институты тоже. Данный эффект вынуждает придавать рыночным принципам абсолютное значение, когда рынок воспринимается как лучшая форма социальной организации, а политической власти отводится маргинальная роль. Последняя выступает в форме «дирижисткого государства» с ограниченными и подчиненными рынку функциями (обслуживание не выгодных рынку услуг, создание во имя конкуренции юридической базы и т.п.). Рынок отчуждает экономическую деятельность и экономическое принуждение от политики, религии или культуры. Политическая власть психологически воспринимается как «отчужденная от экономических или культурных оснований самость» и, в этом смысле, как автаркичное явление. Способы коммуникации в данном обществе лишь усиливают данное восприятие. Именно письмо становится довлеющей формой коммуникации, обеспечивающей функционирование рационально-бюрократической властной системы (письменные процедуры, счета, особые письменные правила, т. е. письменные технологии конституирующие властные отношения в обществе). Даже целенаправленные усилия по обязательному обучению (как не вспомнить о массовой воинской повинности «отчужденной» от [74] средств-оружия, собственником которого выступает государство) работают именно в данном контексте — дабы никто не мог ссылаться на незнание закона.

Письменная коммуникация формирует особые властные отношения, характеризующиеся изономией (равенством перед законом), изогарией (правом брать слово) и изократией (властью среднего). Правда, в современном исполнении властные отношения выступают в независимом от экономических и социальных форм обязательной деятельности состоянии, но, в любом случае, как применительно к управляющим, так и к населению в целом власть воспринимается как автаркичное явление. Кстати, подобной «идолоизации» письменности «традиционное» общество не знало. Платон в диалоге «Федр», приводя миф о Тоте, определяет письменность как «фармакон» (лекарство либо яд — то, что выпил Сократ): она дает не истинную мудрость (софия), а мнимую (докса), то есть выступает в качестве технологического суррогата первой.

Рыночное сегментированное общество на базе индивидуализма (спокойного и взвешенного равнодушия по отношению к другим) определяет социальные и политические отношения не временем, как традиционное общество, а пространством, соседними связями, что исключает идентификацию с прошлым и ослабляет организацию. В связи с этим рыночное общество правомерно определять как общество маленьких временных «сообществ», фрагментов, где множественность преобладает над единственным. В этом случае ДРУГИЕ воспринимаются как МАССА (физический термин), что является метафорой количества, но не качества. «Включенность» (воображаемое отождествление) и диалогичность заменяются автаркичностью (воображаемое равенство) и технологичностью при которых природа власти трансформируется в неопределенную сторону.

Вышеперечисленные факторы позволяют подойти к проблеме дихотомии Гражданское общество — Государство. Гражданское общество как автономное явление, сосуществующее с Государством и находящееся с последним в связях сотрудничества и конкуренции — это психологический и теоретический конструкт исключительно рыночного общества. Вообще понятие Гражданского общества берет начало еще в трудах греческих философов, которые определяли его как Koinonia politike — политическое сообщество, отличное и противостоящее семье и этносу как альтернативным формам сообщества. Отличным именно своей политической организацией. В этом случае Гражданское общество и Государство выступают тождеством, а отнюдь не различными явлениями. У Августина Гражданское [75] общество тождественно земному сообществу в форме государственной организации и противостоит «Граду Божьему» как неполитической форме. У Гоббса и Руссо Гражданское общество именно в силу политической своей организации противостоит «естественному состоянию». У Гегеля, хотя Государство и отличается от Гражданского общества, оно превращается в обязательное условие существования последнего. Никакой конфронтационной дихотомии мы не видим. И лишь с Маркса, который первым разводит данные понятия, отдавая безусловный приоритет Гражданскому обществу, анатомией которого является политическая экономия, берет начало рыночная традиция противопоставления Гражданского общества и Государства (политической власти). В таком контексте проблема пределов автономии власти актуализируется, поскольку Государство, как носитель последней «отчуждается» от гражданского общества и психологически может восприниматься как узурпатор, стремящийся к автаркии.

Автаркичность власти в рыночном обществе имеет некоторое выражение и в институциональном аспекте. Особенно ярко это выражается в механизмах современной структурной демократии, где власть деперсонализируется и даже деантропологизируется. Современные теоретики демократии отказываются связывать власть с какой бы то ни было волей. Хайек подвергает критике понятие неограниченного политического суверенитета, даже если носителем последнего выступает народ. Шумпетер прямо говорит о необходимости ограничения суверенитета народа как носителя власти. В пользу чего? Хиршман, отвечая на этот вопрос, прямо предлагает определять демократию, как властную систему отбора, назначения и отзыва политическими институтами (партиями) руководящего штаба через организованную и структурированную конкуренцию. В качестве носителей, а теперь и источников власти, и так уже «освободившейся» от экономики и культуры, выступают не «персоналии» (индивидуальные или коллективные), а институты и структуры, что порождает структурную легитимность, но вместе с тем и психологическую аномию. Автаркия власти в этом случае может рассматриваться как ее «отчужденность» от личностного, человеческого измерения в пользу институтов. При подобном положении дел разрыв между властью и обществом поддерживается и феноменом бюрократии, определяемом как система административного управления, характеризующаяся иерархичностью, постоянством, безличностью (функционирование по «правилам») и закрытостью (кодексы бюрократии — конфиденциальность и секретность). При этом [76] важнейшие сферы деятельности бюрократии, и так воспринимаемой как деперсонифицированная, обезличенная власть, практически изъяты из под контроля общества. Бюрократия не только подрывает принципы представительной демократии, поскольку выступая в качестве многочисленного обслуживающего персонала (юристы, политологи, социологи) через составление рекомендаций влияет на законодателей, но и заметно корректирует властные отношения через практику функционального представительства, так называемого корпоративизма, создавая принципиально новые органы координации (консультативные комитеты) в обход парламента и принципиально неподконтрольные не только обществу, но и традиционным государственным институтам. В подобном контексте «бытие власти» приобретает черты автаркии, поскольку бюрократия как институт имеет тенденции выдавать собственные профессиональные интересы за всеобщие (каковыми они не являются), а так же культивировать иллюзию абсолютной независимости от общества и политической системы через абсолютизацию своих интересов. Проблема усугубляется тем, что при вступлении общества в постиндустриальную фазу деперсонифицированная бюрократическая власть, в силу своей специфической монотонности и медлительности катастрофически не успевает за скоростью общественных отношений, скоростью распада и образования все более кратковременных общественных сегментов, каледоскопичностью проблем, требующих быстрого реагирования и решения, как это убедительно показал Тоффлер. Это лишь усиливает психологическое ощущение автаркичности власти.

Данный краткий экскурс, не претендующий на истинность, предполагает дискуссионный вывод: проблема автаркии власти актуализируется и может рассматриваться не столько применительно к традиционным системам, сколько к современным постиндустриальным системам в силу специфической «отчужденности» власти, ее состояния и проявления как от других общественных практик, так и персонифицированного, личностного ее источника и выражения.

Похожие тексты: 

Добавить комментарий