Тема гражданского общества в России весьма популярна. Есть ли оно или его нет; если есть, то как оно выглядит; само оно формируется или необходимо его целесообразно строить; если оно осуществляется как рациональный социальный проект, то какие силы ответственны за его реализацию; каково место государства в этой деятельности и как оно соотносится с гражданским обществом в условиях России… Продолжать перечисление проблем, вокруг которых ведутся дискуссии нет смысла — список почти бесконечен. Дискуссия приобрела и международный характер. Судьбами гражданского общества в России и озабочены в Европе и Америке. От перспектив его развития ставят в зависимость отношение Запада к нашей стране, даже перспективы экономического сотрудничества.
У нас также стало аксиомой, что будущее внутреннего устройства страны целиком определено принципами гражданского общества. При этом, что весьма характерно, успех продвижения напрямую связан с полнотой участия государства в его строительстве. По сути, на него постоянно перекладывается основная ответственность за успех или неудачи в этом деле. И оно от нее не уклоняется. Если западные эксперты измеряют прогресс в развитии гражданских структур количеством возникающих [420] неправительственных организаций, то у нас — тем, насколько полно государство погружено в этот процесс, как много мероприятий гражданского якобы характера проведено с участием государственных лиц и с помощью власти. Для русского общественного сознания это весьма типично: видеть в государстве источник всех бед, возлагать на него всю тяжесть обвинений за провалы и крушения социальных программ и перспектив, но одновременно с готовностью уступать ему во всех его притязаниях и наделять власть всеми мыслимыми полномочиями. И снова уже стала погуливать формула: к гражданскому обществу через укрепление государства. Кажется, невозможно избежать обаяния суждения, что в крепком, здоровом государстве — больше возможностей работать на благо развития гражданских отношений, нежели в обществе с нездоровой и рыхлой политической структурой. Эта формула органична национальному мышлению, которое всегда склонно видеть беды страны прежде всего в неустойчивой силе и неэффективности центральной власти, в отсутствии какого-то ответственного звена и сочувственно воспринимать сетования, что она все еще недостаточно сконцентрированной и без прочных «вертикалей». Даже «реальный социализм», ядром социальной философии которого является принцип общественного самоуправления, постоянно осуществлял программу развития социалистической демократии «через укрепление государства». То, чем это закончилось, комментариев не требует. И то же национальное мышление чрезвычайно вяло реагирует на идеи ответственного распределение властных прерогатив и государственных функций среди субъектов гражданских отношений, самоуправляющихся социальных корпораций и ассоциаций, способных регулировать свои взаимоотношения не по принципу принуждения и подчинения, а на основе взаимных соглашений и обязательств, то есть своего рода «общественного договора». Ему недостает каких-то существенно важных составляющих, способных воспринимать и понимать общество в его автономности от политической жизни, от государственной оболочки, как самодеятельную и самодостаточную сущность, исходную для всех иных функций и образований, принципиально первичную структуру, в которой [421] реализуется основной жизненный процесс человека и его интересы. Таким образом, трудности в восприятии сущности гражданского общества каким-то образом связаны с особенностями национального самосознания. Человеку оказывается проще представить себя в контексте государственных отношений, нежели в системе гражданских взаимозависимостей и социальных связей.
Если оценить характер ведущихся дискуссий, то можно, без особого искажения их сути, отметить явное преобладание в них социологического, экономического и, наконец, правового подходов. Они стимулированы тем теоретическим образом гражданского общества, в котором якобы обобщенно воспроизведены его универсальные признаки. Так, в социологическом отношении необходимым элементом общественной структуры гражданского общества считается обязательное наличие среднего класса и его доминирующее положение; в экономическом — саморегулирующегося рынка, и частной собственности как основных хозяйственных характеристик общества; в политическом — безусловного превалирования индивидуальных прав и свобод, к охране и обеспечению которых государство и призвано прежде всего. Имплантация этих основных признаков, или тех механизмов, которые их порождают, и должна стать приоритетной программой преображения России. Такая цель положена в основание большинства новых партий, составляет кодекс социально ответственной журналистики, входит в избирательные программы, на ней базируются все правительственные проекты. Но объединенные усилия всех этих сил не дают удовлетворительного результата; перспективы гражданского общества все еще смутны. Возникает желание внимательнее присмотреться к основам принятой стратегии гражданской трансформации России.
То, что указанных предпосылок явно недостаточно, что их внедрение как некая технологическая процедура бесперспективно без учета особенностей социального организма, который ей подвергается, и многое другое, чем обусловлена возможность гражданского общества — все это остается вне компетентного анализа. Остаются в стороне от обсуждения исторические, культурные, этнопсихологические, нравственно-религиозные, геополитические, [422] ландшафтно-географические и другие аспекты и факторы перехода к гражданскому обществу. В их числе и понимание особенностей адаптированных к этим факторам фундаментальных стереотипов и способов рационализации национального и общественного мышления. При этом целый ряд факторов имеет специфически национальную природу и не встречается нигде, кроме нашей страны. Следовательно, исторический опыт других обществ недостаточен для обеспечения национального проекта формирования гражданского общества.
Практикующиеся у нас ныне усилия административно-бюрократического характера, идущие сверху, точно так же не в состоянии учитывать все это многообразие факторов и, в силу этого, недостаточны и сомнительны в своей эффективности. Они дискредитируют самый проект гражданского общества, выдавая за него некие свои недееспособные административные изобретения, чужеродные национальному своеобразию России. По сути дела, это — извечное русское стремление превратить нежизненные теоретические абстракции в полноценный жизненный принцип. Оно поддерживается и таким псевдотеоретическим соображением, издавна получившем гражданство в нашей научной лексике, как соотношение (диалектика) общего и особенного. В социальной философии псевдомарксизма, где это положение было особенно важным, оно значило, что универсальные, существенные, неотъемлемые признаки или элементы типа общества или формации, выражаются через специфические конкретные, преходящие особенности, которые в силу своей несущественности могут быть преодолеваемы и даже устраняемы, если препятствуют существенному. То, что признано общим, следовательно, существенным, типообразующим, внедряется настойчиво и с приложением всех возможных средств вроде «шоковой терапии», радикального реформирования. По этому сценарию прошла жизнь России в 90-е годы прошлого века. А то, что отнесено к частному, национально- или культурно-особенному обычно включают в риторику «гуманистической» демагогии, призывающей учитывать конкретные условия, традиции, интересы индивидов и групп, [423] и сообразовываться с обстоятельствами культурным опытом и т. п., но оставляют вне сферы реализации.
Но в действительности универсальное и, в силу этого, якобы существенное является продуктом интеллектуальных упражнений и вне литературных форм науки нигде и никак не существует, в то время как специфическое, особенное, уникальное составляет самую суть дела и выступает как полнота реальной жизнедеятельности общества. Как в ней найти почву, на которой способны прижиться ценности гражданского общества, нередко выработанные в совершенно иной цивилизации, с иной исторической судьбой, но признанные универсальными и обязательными; как в этой специфичности увидеть возможность осуществить то же самое по своему интегральному эффекту, что достигается в иных условиях в рамках гражданского общества — вот куда более важная проблема, чем внедрение постулатов «европейских гражданских ценностей» в инородную им среду.
Я склонен думать, что гражданское общество — это, прежде всего, цивилизационная характеристика одного типа общества, получившего в политической экономии и социальной философии именование буржуазного. Следовательно, это форма существования буржуазной цивилизации. В современной отечественной литературе термина «буржуазное общество» склонны избегать ввиду наличия в нем отрицательной смысловой нагрузки, закрепившейся из его противопоставления в марксистской общественной теории более совершенному и гуманному «социалистическому обществу». В данном случае мы ее устраняем, следуя традициям классической точки зрения, усматривающей в этом обществе особую стадиальную фазу европейской истории, сменившую феодальную социальную систему.
Мы также подчеркиваем, что это именно цивилизационная, а не культурная характеристика общества. Дело в том, что каждое общество в его конкретной исторической фазе может быть охарактеризовано двумя системами критериев или признаков — культурными и цивилизационными. Они не противопоставлены друг другу как это следует в традиции немецкой философии культуры [424] конца XIX — первой половины XX веков. Концепция О. Шпенглера в ней наиболее и известный, и колоритный пример, но не единственный. Эти системы и не взаимозаменяемы. Они различны, поскольку общество способно проявлять себя в двух плоскостях или модусах своего существования: культурном и цивилизационном. Культурный модус характеризуется тем, что в обществе превалируют продуктивные духовные процессы, жизнь регламентируется слабо формализованными нормами и ценностями, социальные структуры также слабо дифференцированы. В этом отношении он скорее соответствует социальным параметрам «общности» (Gemeinschaft), как она представлена в социальной философии Ф. Тенниса. Это вовсе не означает, что в подобном обществе не действуют или не значимы цивилизационные факторы. Но они, во-первых, имеют особую локализацию — города, промышленные зоны и подобные им ареалы, и, во-вторых, ограничены по своему распространению в социальных практиках, будучи более представлены в официальных служебных отношениях, правовых, и имущественных. Дело в том, что цивилизационный модус существования общества отмечен большей дифференциацией его структуры, социальных функций, ролей и обязательств, большей степенью формализации, постепенно распространяющейся на все более разнообразные сферы жизни, в их числе и те, которые относятся к сокровенным сферам человеческого существования и деятельности: семья, воспитание, взаимоотношения полов, возрастов, творчество, верования. Для него характерна сила предписания, господство формализма, четкого разграничения приватного о служебного, обязанностей от прав и т. д.. Удобная и полезная форма организации массовых процессов в сложных обществах и многофункциональных отношениях, цивилизация несет в себе интенцию, вектор которой направлен на подчинение формальным критериям возможно большей области жизни общества и частного человека. Именно буржуазное общество дает для этой тенденции больше всего возможностей к реализации. Индивиды — личности, приобретая личные права и свободы с неизбежностью входят в сложные системы социальных конвенций и соглашений как с обществом или отдельными его группами и [425] сегментами, так и с государством и репрезентирующими его структурами. Следовательно, формализованные, эксплицитно представленные, рационально обоснованные, прагматически мотивированные правила, предписания, соглашения и проч., начинают играть решающую роль, создавая сложную систему обязательных для индивида связей. В то же время он лично и через различные объединения, социальные ассоциации временного и ситуативного или постоянного характера отслеживает соблюдение прав и обязанностей всеми субъектами такого общества, контролирует нерушимость границ сфер их компетенции и притязаний. Особое место занимает контроль за государством, борьба с его притязаниями на частную жизнь и покушениями на личные права и свободы. Именно это и относится к сущности гражданского общества. Конечно, это не полная и не точная его характеристика. Мы остановились на ней только для того, чтобы пояснить, что мы имели в виду, говоря о гражданском обществе как цивилизационной характеристике буржуазного общества. Оно создало механизмы распада органичных общественных общностей, что повлекло за собой атомизацию социальных структур, при которой конечным звеном начинает выступать индивид. Восстановление социальных связей для него неизбежно приобретает характер установления четких формальных отношений, основанных на утилитарно-прагматических соображениях, мотивированных рациональными аргументами. Конечно, это идеально-обобщенная схема, но она фиксирует некий общий момент в понимании существа гражданского общества. Именно в силу указанных тенденций оно неразрывно связано с буржуазными общественными отношениями и неизбежно начинает себя утверждать по мере их развития. Эту особенность гражданского общества прозорливо усмотрели создатели научного социализма, не найдя ему места в предвидимом ими будущем социалистическом обществе.
Актуальность создания институтов гражданского общества в нашей стране возникла именно тогда, когда начала осуществляться программа «возврата в цивилизацию», под которой только и можно разуметь буржуазное общество. Если существуют трудности и проблемы с созданием гражданского общества, то они объяснимы [426] только тем, что оно не может упрочиться ранее того, как будет создано и приемлемое для России буржуазное общество и соответствующие цивилизационные предпосылки.
Нами не ставится задача обсудить, даже в общем плане, тему становления гражданских отношений у нас. Отметим только некоторые аспекты особенностей этого процесса. Значительная доля их связана с тем, что к гражданскому обществу переходит страна принципиально неоднородная по всем основным своим характеристикам. Это обстоятельство прекрасно известно, но в отношении к указанному процессу практически не проанализировано. Многоукладность экономики, необозримое многообразие образов и стилей бытовой жизни, социальных связей, традиций и этнопсихических стереотипов поведения, поликонфессиональность и полиэтничность, слабая и неравномерная горизонтальная мобильность населения при неустойчивых и слабо развитых коммуникациях и информационных потоках, особенно межрегиональных, неоднородность расселения и распределения жизнеобеспечивающих ресурсов, господство экстенсивных и ресурсно-расходных форм труда и производственной деятельности и многое другое неимоверно усложняет развитие гражданских отношений и их субъекта — частного человека со всеми относящимся к нему мироощущения.
К этому следует добавить еще два важных обстоятельства. Различные этносы и различные регионы страны находятся на разных стадиях культурно-исторического и, следовательно, социального развития, многим из которых привить общественные отношения буржуазного типа весьма проблематично. Но исключить их из процесса формирования гражданских отношений и пользования ценностями гражданского общества невозможно. Затем следует учесть, что процесс демонтажа социалистического порядка и свойственной ему политической системы происходил крайне болезненно и разрушительно. В результате обострились межэтнические и межконфессиональные отношения, четче обозначились региональные различия, проявились центробежные устремления, иногда ставившие под вопрос национальную и территориальную целостность страны. При наличии этих факторов возможность единой модели [427] гражданского общества кажется маловероятной, или она должна обладать такими взаимопротиворечивыми характеристиками, которые уничтожают ее рациональный смысл.
Таким образом, мы имеем дело с серьезной идеологической проблемой: какой должна быть модель гражданского общества для России. Здесь мы видим два взаимодополняющихся аспекта. Решение проблемы предусматривает понимание того, что? из европейского и американского опыта приемлемо и имеет шанс укорениться в общественных отношениях нашей страны, не извращая самой сути гражданских ценностей. Одновременно с этим стоит вопрос, какие традиции национальной социальной и политической истории должны быть поддержаны и развиты с учетом наличия в них гражданского содержания. Этот аспект общественного развития России всегда привлекает повышенный интерес, когда обсуждается перспектива демократической трансформации и преодоления авторитарных тенденций, укорененных в национальном политическом воображении. Обращается внимание на существование в прежних социальных организмах таких форм осуществления коллективного интереса, как крестьянский мир, казачий круг, городские вече, гильдии, артели, сословные собрания и прочее. Их восприятие обычно опутано дымкой национального романтизма и упускается из виду не только их историчность, то есть отнесенность к определенному, уже необратимому состоянию социальной жизни, но и то, что участники подобных форм «гражданской жизни» вовсе не являли собой частных людей, целью и смыслом жизни которых были, как говорил Гегель, они сами. Не могло быть гражданского общества внутри структур феодального и патриархального общества. Анахроничные атрибуты русского средневековья загораживают перспективу гражданского развития страны, порождают ложные иллюзии и неверные ориентиры. Нужно принять как очевидность неравномерность вызревания и упрочения гражданских ценностей и форм отношений в различных регионах и социальных группах. Эта неравномерность будет тем меньше, чем быстрее будет исчезать в прогрессивном развитии имеющееся ныне социально-экономическое неравенство и региональная отсталость, чем меньше будет веры в [428] конструктивную роль форм патриархальной жизни, что, однако, не мешает уважительно относится к их культурному значению. В стране с резкими границами размежевания по уровню и качеству жизни, с активным социальным брожением, перманентными конфликтами, безграничной властью бюрократии, взаимным отчуждением интересов общества и целей государства появление гражданского общества нереально. Ввиду неравномерности социально-политического и культурного развития различных регионов возможно представить себе дело так, что в целом оно будет представлять собой интеграт региональных моделей, отвечающих и уровню развития регионов, и специфике выражения в общественном сознании гражданских ценностей. Эта интегральная модель должна обладать весьма высокой пластичностью и реактивностью на специфические условия, где они существенны. При этом юридические принципы гражданского общества, разумеется, распространяются на всю страну без ограничения
Вернемся еще раз к проблеме зарубежного опыта. При всем осторожном отношении к нему нельзя не принять во внимание то, что наряду с весьма постепенным и длительным процессом перехода к гражданским отношениям на Западе, занимавшем не десятилетия, а столетия, ему сопутствовало, а нередко и предшествовало, коренное изменение общественного сознания. Оно наполнилось новыми представлениями об обществе и индивиде, его предназначении, возможностях и способах достижения своих целей. Произошло существенное смещение в ценностной структуре мышления людей, выходящих из недр старого феодального порядка жизни. Особенности их миросозерцания основательно изучены и описаны отечественными и зарубежными историками и культурологами, например, в работах А.Я. Гуревича, Л.М. Баткина, А. Блока, Ж. Дюби, Ле Гоффа, Й. Хейзинги и др. Средневековые социальные и моральные представления удерживали человека в рамках уверенности в ограниченности его возможностей, о предопределенности жизни и полной подчиненности ее силам внешнего порядка, заданного раз и навсегда или меняющегося по неведомым человеку силам и законам. Сфера дозволенного была весьма узка, тесны были [429] и границы социальной активности; мистический провиденциализм и жесткая детерминация практически исключали творческую самодеятельность и возможность выбора, а погруженность в общинную жизнь — ремесленный цех, сословие, сельский мир, монастырь или иные корпорации — лишала человека возможности осознать свою индивидуальность, отнестись к себе как самодостаточной личности, ответственной за свои действия и выбор будущего.
Новый буржуазный общественный порядок предоставил возможности для формирования качественно иного типа мышления, в центре которого постепенно утвердилась личность, индивид с его претензией строить собственную жизнь из многообразия тех условий и предпосылок, которые предоставляет новое общество. Закрепилось представление о «частном человеке» для которого мир собственных интересов стал предпочтительнее, нежели что-либо иное. Мы не ставим задачей ни характеризовать новый тип ментальности, ни оценивать в каком-либо отношении достоинства и недостатки этого общества и ситуацию человека в нем. Это уже сделано и весьма профессионально. Мы обратим внимание на то, что, наряду со стихийно происходящими изменениями, приведшими к новому мировоззрению (они изучены Н. Элиасом в классическом труде «Процесс цивилизации»), происходила осмысленная целенаправленная работа философов, представителей духовной элиты Западной Европы по разработке идей гражданского общества как условия жизни «частного человека» и внедрению их в общественное сознание. Их работа составила целую эпоху, получившую название «эпоха Просвещения». Ее деятели также хорошо известны. Но она продолжалась и позже, захватив XIX и даже XX столетия, когда казалось бы уже полностью утвердилось буржуазное общество и из созданной им цивилизации проступили структуры гражданского общества. В чем состояла эта работа? Она состояла в изменении всей структуры мышления массового человека. Не единичного, не отдельных личностей, а сознания всего общества в целом. В привитии ему иных ценностей, иных мотиваций и оснований понимания сущности общества, своего места в нем, смысла собственных интересов, средств и способов их достижения, своего долга и [430] обязанностей, границ между правами как коллектива так и индивида и многое другое. Не меньшее место занимало в этой работе и установление границ между светским, секулярным, между миром действий, основанных на ясном понимании причин и следствий, связи явлений и тем миром таинственных трансцендентных сущностей, который, возможно, и существенен, но который в жизни людей должен занимать вполне определенное место, не поглощая ее всю без остатка. Эта граница между светским и сакральным не была установлена раз и навсегда, она двигалась, и, преимущественно, в сторону сакрального, расширяя ясный мир жизни, подчиненной соображениям и аргументам разума. Бывали и рецессии. Но важно то, что наличие этой границы было осознано, как и осознано наличие мира, ходом вещей в котором человек в праве управлять, опираясь на вполне разумные и доступные пониманию соображения.
В эту работу были включены огромные интеллектуальные силы Европы, развившие ту отрасль духовной культуры, которая получила название практической философии. Под этим именем объединялся ряд весьма различных дисциплин, наук и видов знания, но все они имели задачей дать человеку знание о вполне рациональном мире, в котором он обретается и навыки умения вести себя в нем, реализуя собственный интерес. В этот ряд вписывались и этика, и психология в соединении с антропологией, много позже составившие основу комплекса «поведенческих наук», и учения об обществе (социология), и учения о сущности хозяйствования и его целях, в их числе — политическая экономия, и новые теории педагогики, воспитания и просвещения, наконец, наука о политической жизни. Не была оставлена и философия. С конца XVIII и, особенно, в первой трети XIX века в европейской мысли утверждается новая форма рационализма. Не спекулятивного, ищущего логические категории универсального, запредельного миропонимания, как в случае с гегелевским панлогизмом, а рационализма с практическими характеристиками, соответствующими основам мышления обычного человека. Этот тип философии был обозначен хорошо известным термином позитивной философии или позитивизма. Он был многообразен по формам и национально-особенным типам, прошел [431] различные этапы эволюции и кризисов. Идеологическая критика со стороны традиционной и философии и мыслителей категориальных склонностей, со стороны романтического, полумистического спекулятивизма этой стороне реальной жизни позитивизма не придавала значения. Ей было важно указать на элементарность, приземленность этого строя мышления, на угрозу высокой духовности человека, которая им создавалась, на сужение представлений о призвании человека и его места в космическом порядке вещей, на невозможность объяснить природу возвышенных идеалов, которые делают осмысленной человеческую жизнь. Действительно, эта критика была и поныне остается существенной, меткой. К ней нельзя относится безразлично и не понимать ее продуктивного эффекта. Она представляет иной тип учения о человеке. И это учение приемлемо, но не может стать всепоглощающим. Оно создавало возвышенное, но лишенное реальности представления о человеке, как это делала романтическая философия. Оно строило представления о должном обществе, исходя из отвлеченных гуманистических идеалов, и отворачивалось от сущего, наличного социального порядка. В той или иной мере подобная философия питалась мистическими токами, сохраняла связь с религиозным сознанием или выступала его фиктивным заместителем. Идея священного, даже и в светской оболочке, была для нее неприкосновенной. Но общество жило иными представлениями. На его новой основе создавалась и новая цивилизация, в основе которой были гражданские отношения. Ему соответствовала позитивная, практическая философия, учившая приспосабливаться к ним и использовать их в своих целях. Она отказывалась говорить о том, что не входит в жизненный, практический мир человека, что не дано ему в его наличном опыте и не осваивается разумом, опирающемся на доступные наглядности и рациональные смыслы. Разговоры о запредельном предложено было вынести за рамки повседневной практичности, прибегая к ним в особых ситуациях. В нормальных же условиях польза, выгода, удобства, результат, успех являются побудительным мотивом если не всех, то основных действий. Их можно предвидеть, рассчитать, инструментализировать. И этому можно [432] научиться. Причем такое поведение является нормой не только в узко деловой сфере, но и во всяком ином, где человек сталкивается с подобными же стратегиями. Поэтому научиться согласовывать интересы, воспитывать в себе терпимость, умение учесть разумные притязания другого и умерять собственные, дабы не упустить реальный результат, преследуя нереалистические цели, в конце концов сделать компромисс обычной формой общественных отношений стало насущной потребностью, которой удовлетворяла прагматическая философия. Труды и общественная деятельность английских философов И. Бентама, отца и сына Миллей, их бесчисленных последователей в Англии, Америке и других странах привели к утверждению основ рационального прагматизма и утилитаризма в качестве новой формы общественного сознания. Утилитарная этика произвела, в сущности, переворот, окончательно порвав с химерами средневекового образа мыслей. Под ее воздействием, как и воздействием всей позитивной философии вообще, возник новый тип европейского интеллектуала. Он занял доминирующие позиции во всех основных сферах общественной жизни, прежде всего в науке, экономике, технике, образовании. Возможно, дольше всего под воздействием традиционализма пребывали высшая школа — классические университеты — и политика. Не случайно центр промышленной революции смещался в США, где создавалась новая высшая школа, не отягощенная средневековыми предрассудками, и новая индустриальная база. Там же и упрочились все основные версии нового рационализма в виде позитивизма (пример чему успех лекций Г. Спенсера), персонализма, прагматизма, операционализма и подобные им школы. Ни одна из этих философий не заявляла абсолютистских претензий, но вносила свой вклад в понимание смысла человеческих действий. В этом деле главным было осмыслить, что человек должен ориентироваться на конкретное, достижимое и использовать свой потенциал, заключенный в оригинальности собственной личности. Так возникла «философия малых дел». И она проявляла себя продуктивно везде, где находила своих последователей и укоренялась. Так случилось в Германии во второй половине XIX века и в Польше после поражения восстания 1863 года, [433] когда упрочилось понимание, что романтическое визионерство усыпляет общественное сознание и направляет деятельность общества на химерические цели. Не случайно, что с этого времени укрепляется в Польше позитивизм (так называемый «варшавский позитивизм»), появляется тип деятельного промышленника и дельца, страна начинает превращаться в самый развитый регион России. В Америке философия и педагогическая теория Д. Дьюи создала в XX веке новый тип интеллектуальной культуры. Трудно представить себе, где бы еще педагогика сделала большие успехи в формировании гражданского сознания, чем это было в США в эпоху 20-х — 50-х годов, когда царило учение этого философа и моралиста. Конечно, приземленность прикладной, утилитарной этики и внешне, бесспорно, далекие от возвышенности идеалы новой философии, давали повод для ее осмеяния и уничтожитель ной пренебрежительной критики. В ней было много верного. Примером такого отношения к прагматизму служат суждения и ироническая проза нашего русского писателя и философа В.Ф. Одоевского, осмеявшего философию И. Бентама в своих «Русских ночах». Писатель понимал общество в духе романтической социальной философии как некую органическую целостность. Ее существование — это особая жизненная коллизия, в которой ровно и гармонично сопряжены все части. Идеалы людей одухотворены этой коллективной жизнью всего сообщества и поглощены ее смыслом. В таком понимании нет места всему тому, что предложено было реальной социальной практикой Европы. Но Россия ее и не знала, как не знала и гражданского общества.
Позитивная философия была неприемлема и для последующего поколения русских мыслителей, и для самого авторитетного из них — В.С. Соловьева. Как известно, он выступал с интенсивной критикой позитивизма с первых шагов своей деятельности. Сложившееся после него поколение религиозных и религиозно-философских мыслителей обсуждали проблемы и вовлекли общество в сюжеты, хотя и связанные с социальной реальностью, но отразившие ее в фантастической форме религиозно-социальных утопий. Даже социологию, подобно Л. Франку, они истолковывали как [434] учение об обществе, уготовляющему человеку выход в сверхсоциальное бытие. Но квинтэссенцией такого отрыва от реальных ориентиров новой наступающей цивилизации явилось учение о русской идее. Она также берет свое начало от В. Соловьева, мысли которого относительно особого призвания русского народа, мистической миссии народа в этом мире нашли глубокий отзвук в духовных спорах конца XIX — начала XX столетий. В отсталости этой страны усматривали особый божественный знак ее избранности. Трагизм национальной истории России оценивался как свидетельство исполнения его призвания по искуплению бед и греховности человечества, как судьба, через которую открываются остальному человечеству выходы на горизонты счастья и спасения. С этой мистико-визионерской картиной нашей философии истории связывались идущие от славянофилов и Достоевского рассуждения об особых свойствах души русского человека, объявляющей весь мир, открытой всему человечеству, о душе, которой внятен голос любого народа, которая сострадательна всему страждущему на земле и через свое переживание и преображение искупает общие грехи, облагораживая людей, сплачивая их во всеединство.
Разумеется, в стране было немало представителей позитивного миросозерцания, людей понимавших реальные цивилизационные задачи и решавшие их в области права, здравоохранения, социального страхования, народного просвещения развивавших отечественную науку и промышленность. Но в духовной жизни общества не они задавали тон. И в этом была беда России, которая поставила своей целью достичь утопических идеалов в весьма сомнительных условиях своих возможностей.
Когда сейчас адепты старой традиции, призывая к возрождению национальной духовности, вновь возвращаются к изжившей себя русской национальной идее, они оказывают нации скверную услугу. Перед ней стоит задача решить проблему прошлых времен: наконец-то построить общество на здоровых гражданских отношениях. Ей нужна для этого философия конкретных разумных действий, практическая философия. Гражданское же общество и русская идея [435] несовместимы, и ее должна заменить философия национальных приоритетов — ясных и достижимых в реальных условиях обозримого будущего.
Добавить комментарий