В наболевшем эскизе человека свой приют находит косвенность. Эскиз, в отличие от картины, не заполняет пространства мира, ограниченного рамой. Но он не создаёт и антропоморфного миража повёрнутого вспять пространства, что делает зеркало. Мир течёт сквозь эскиз, размывая его изгибы и изломы до тех пор, пока превращённое вещество не ляжет краской или амальгамой на твёрдую поверхность. Твёрдость за пределами измерений мира влечёт не только взгляд. И самыми прочными оказываются холст, бумага, стекло, кожа, глаза. Ряд можно продолжать, не находя и не теряя ничего лишнего.
Лишним оказывается только эскиз человека; лишним, но близким, как болезнь. Лишним, как вредная привычка или привычка к роскоши. Лишним, а потому необходимым.
В зеркальной тавтологии самоубийства и убийства человека возможно лежит разгадка антроподицеи. Но мы никогда не приблизимся к тайне, не разбивая зеркал. Разбив, окажемся ещё дальше.
[129]
Хтоническая скрытность творца, вызывающего к жизни вещи, могла бы быть раскрыта Платоном: зачем ему нужно было низводить идеи до вещей? Зачем Святому Духу, витая над бездной, останавливаться на тверди? Подобный порядок признаётся порядком мира, в нём «бессознательное чистой мысли». Вместо этого под вопрос ставится порядок трансцендирования, ещё не ставший порядок мечты. Наш космос — «словно слиток, отлитый как попало». (Гераклит фр. 107 [124 DK]) Но почему попало именно так? Почему один и тот же порядок позволяет обходиться без вещей и вызывает эти же самые вещи к бытию? Что это за хитрость мироздания, делающая его похожим на прекрасный восточный дворец, возникающий и исчезающий по мановению джина из бутылки?
Есть ли разница между кровью и клюквенным соком? Если и та и другой могут оживлять артерии биологической или театральной жизни, то разница между ними лишь в степени. В степени концентрации вещества жизни. «Интенсивность — форма различия как причины чувственного». (Жиль Делёз «Различие и повторение», СПб., 1998. С. 272). Вероятно, после большой потери крови биологические и театральные существа приходят в чувство по-разному. Но есть некто, настойчиво принимающий кровь за клюквенный сок. Это упырь, в нём совмещены оба порядка и им же разрушены. Однако очевидно, что не все существа столь же реальны как упыри.
Театральный зритель готов видеть кровь в соке, он одинаково готов кричать «распни» и «браво»; каждый из людей бывал зрителем, но никто не скрывается под этим именем.
Иначе: здесь — место в бельэтаже, там — чудовище; здесь — образование вещей по идеальным канонам, там — голая мечта. Почему же в мире здесь — анонимность и ёрзанье, а там — чудовища и герои?
В ущербе нагнетённой жёсткости осуществления появляется прощение. В сути явлений природы, — изменяясь, не оставлять пустого места, возвращаться к опустошённому в новом круге. Опустошённая Луна глядит месяцем, — её временной цикл обладает силой включать даже часть темноты в пространственный круг. Явление свободно от необходимости совершенства. Явление обходится собственным максимумом в измерениях мира, оно само — интенсивность, пульс. В осуществлении же мир предстаёт иначе, он [130] скользит по пикам наивысшей интенсивности, гипертонии и мокрым спинам трёх китов. Осуществление не знает пощады вечного возвращения: оно либо свершилось, либо никогда не затевалось. Ушедший друг не возвращается. Вернувшийся никогда не станет другом. Два этих совершенно разных человека не сводимы в измерениях мира. Некая форма единства явления может осуществляться прощением, или допущением духа. Дух по сути ущербен, но ущерб духа освящён, там начинается мир. Об этом говорит миф о рождении Афродиты Урании.
Это тема косвенного творения, — единственный, пожалуй, мотив гармонии небесных сфер, сближающий тварь с творцом. Любое человеческое осуществление носит косвенный характер: «мы не ведаем, что творим». И именно в силу этого неведения считаемся творцами. Это недостаточное основание абсолютного духа само вводит в мир измерения и динамику. В результате нам не принадлежит наше и мы не принадлежим себе. В провале претензии зреет произвол мира по отношению к его «творцу». Это двуединство твари и творца, разъезжающихся вниз-вверх по наклонному туннелю эскалатора. Символ такого двуединства — гераклитовский путь.
Прямо. Если представить, что струны души — это обугленные стволы старых деревьев, вроде тех, что греют зимними ночами таёжников; что эти струны тлеют на изящной, как старинная арфа, подставке где-нибудь в мансарде на улице Правды в блокадную зиму; что необходимо одновременно поддерживать их огонь и, стоя на улице, проверять затемнение; то какую музыку услышит случайный прохожий?
Косвенно. Косвенный взгляд краток: будь он чуть длиннее, он превратился бы в пустой или невидящий. Ещё он пресен: всякий осмысленный взгляд отличается от него как молния от своей тени. И как гром, без труда пробегающий лабиринты электрозащиты, в современном городе может производить гораздо больший эффект, чем молния (к примеру, включающаяся сигнализация автомобилей); так и косвенный взгляд легко проникает в тайники, заказанные для прямого. Разработанная классификация прямого действия, отсылающая к способностям души, судьбе и т.п., позволяет уклоняться от него — это искусство истолкования. Напротив, косвенное действие подобно запрещённому приёму, мало того — в нём нет никакого соблазна, поскольку оно никогда ничего не обещает. Тем более оно интересно: [131] оно соединяет несоединимое и производит казалось бы невозможное. Природа косвенности — в примере: это пример для подражания, связывающий какого-нибудь юного парижского подмастерье с Наполеоном, и пример как упражнение, создающий такую дискретность res cogitas, что ученику приходится становиться Ахилесом, чтобы догнать черепаху. Косвенность как бы невзначай производит полную индукцию мира, в святой простоте пропуская человека.
Косвенность это один из семи гуманитарных пороков, невымышленная причина вымысла. По своей природе она — лучший способ говорить о чужом или бесконечно далёком: разве апофатики подозревают, что молчание настолько больше золота, что потребуется всё упорство речи, чтобы найти хотя бы крупицу. Рождённые косвенным образом вещи живут прямо и открыто. Они не скрывают никакого смысла, поэтому их и невозможно уличить. Искусство теряется перед ними, справедливость им уступает, мышление в их близости мимикрирует в здравый смысл. Один только человек роскошествует в косвенности, это написано на любом эскизе.
Добавить комментарий